Czytaj książkę: «Письмо первой попавшейся девушке»

Czcionka:

Письмо первой попавшейся девушке

«На улице полночь. Свеча догорает.

Высокие звезды видны.

Ты пишешь письмо мне, моя дорогая,

В пылающий адрес войны…»

И. Уткин

Родион Митрич шёл по блошиному рынку, подволакивая правую ногу. Нет бы по-стариковски сгорбиться и телепать потихонечку, он же после каждого косолапого шага распрямлял усталую спину и тянул кверху шею-стручок, отчего становился похожим на суслика. Каждое утро заводил будильник на пять утра и шёл на Уделку. К шести барахолка вовсю копошилась. За огрызками бетонных плит, цеплявшихся за ржавую арматуру, раскладывала свой товар на асфальте прошлого века, подстелив газеты, вежливая питерская нищета. Бабульки в облюбованных молью шляпках торговали пуговицами, истерзанными временем кружевами, флаконами из-под «Красной Москвы», мотками бельевой резинки, треснутыми чашечками Ленинградского Фарфорового и потерявшими пару бокалами. Интеллигенция с сизыми носами рекламировала ржавые гвозди, гайки, лампочки, свинченные в подъезде, и уникальные пластинки с записью XXI съезда КПСС. Митрич глянул на стопку винила, которую местный завсегдатай приспособил под столик. Жирные пятна растеклись по лицу Хулио Иглесиаса, дед в тот момент мог поклясться, в левом, ещё слышащем ухе, испанский Орфей стенал: «Натали…». За спиной «блошиного интеллигента» заметил скорбные лики святых в деревянных окладах на полке. Старик судорожно перекрестился, почему-то озираясь. Двинулся, не торопясь, вдоль рядов.

В мыслях, будто в кадре старой киноленты, мелькнул силуэт в ромашковом штапеле. Румяная, махнула рукой, Наташка. Повернулась спиной, и, сверкая панталонами, принялась выдёргивать сорняки на капустном поле посреди площади у Исаакия. Он не видел Наташку вживую. И давно забыл, зачем хранит потрёпанную фотографию незнакомки посреди капустного поля на фоне исторических зданий, но снова и снова оживала в старческих фантазиях та, неизвестная девушка со снимка. Наташка из Блокадного Ленинграда. Дед Родион махнул рукой –отогнать видение. Память словно заигрывала с ним. Важное забыл, мимолетное –помнил. Или то, что с ним случилось в 1941-м и было самым важным?

Сквозь мелкие прорехи в брезенте навесов сочился ярко-розовый свет. Неужели закат, вроде только пришёл? Последний год Митрич путал дни недели, имена, отказался переезжать к детям, чтобы не быть обузой. На самом деле, он с удовольствием перебрался бы к Стасику в деревню, но не мог признаться, что не помнит, как его первенец появился на свет и как выглядела женщина, которой надел кольцо на палец. Совсем потерялся Митрич. Увлечение –торговля барахлом и коллекционирование нового –наполняли смыслом стариковскую жизнь. Так на Уделке оказались семейные альбомы, собрание книг, чешский сервиз и весь югославский хрусталь.

–А много ли мне надо, беззубому пню? –отвечал на вопрос Генки- реализатора, не всю ли он квартиру подчистую вынес.

–Ну, смотри, Митрич, если что, обращайся. Тут открытки неплохие отложил. Один «помоечник» на днях принёс. Посмотришь? А то манатки складываю, никого уже не будет.

– Вот, чертяка, помнишь мою страсть. А я вот не помню, с какого такого перепугу стал эти вокзалы собирать. Не рассказывал случаем?

– Спрашивал, молчок. Говорили, что пока память на тебя не обиделась, всё про Дульсинею рассказывал. Любовь твоя что ли, или жена. Ты как разведчик, кого хочешь запутаешь.

–Не мели чё попало, давай, посмотрю дома, с лупой. Завтра верну, –он сунул коробку из-под конфет с чужим хламом в авоську.

Митрич плёлся к двухэтажке с эркерами, которая подпирала величавую «сталинку» возле станции. Все отказывались от квартиры в доме, который трясётся от каждого проносящегося поезда, а для путеобходчика со стажем –успокоительное получше корвалола. «Блошка» появилась позже, как обустроили Удельную для остановки пассажирских. Перешёл «железку» –вернулся в прошлое, за которое он отчаянно цеплялся.

Митрич придвинул табурет ближе к столу, отодвинул горшок с геранью и разложил содержимое коробки из-под грильяжа: фотографии, газетные вырезки, открытки. Взял тетрадь в клеёнчатой синей обложке. Раскрыл, на колени попадали бумажные пожелтевшие треугольники. Непослушные сучковатые пальцы поправили очки на переносице. Посмотрел в окно.

Незаметно подкралась ночь и опустила на город тёмную вуаль, по стене поползли причудливыми тенями блики от буферного фонаря пролетевшего товарняка. Митрич прищурился, силясь рассмотреть выцветшие буквы.

Дёрнул включатель торшера с зелёным тряпичным плафоном, стоящим понуро возле, как потрёпанная пальма после цунами. Снова вгляделся в почерк, от сладостной, давно забытой боли, заныло в груди. Развернул треугольник, еле сдерживая дрожь в руках, прочёл:

«Мой Дон Кихот, я жива. Открылись почты. Теперь я снова буду ждать от тебя весточку. Тётя Паня, наша соседка, видела два грузовых трамвая. Это добрый знак. У Фиры Карловны, моей учительницы пения, горел свет от лучины, а я думала она ушла. Мы с Катюшей пообещали маме, когда она уйдёт, не произносить это слово. И ты его не говори – с тобой ничего не случится. Когда вернёшься с Победой, я спою твою любимую песню под аккомпанемент Фиры Карловны.

Вчера снова дежурила на крыше. Для марта холодно и старший пожалел и отправил на чердак ловить зажигалки. Когда страшно, сочиняю истории. Шматы из чулок и колгот с песком –поросята-защитники. Если воют сирены, поросята дрожат от нетерпения в ожидании дракона, извергающего зажигательные бомбы, чтобы захватить город. И как только крышу разрезает снаряд, поросята наваливаются гурьбой и душат зажигалку… Твоя Дульсинея».

Сердце стариковское забилось, затрепыхалось раненой птицей, горло будто стянули петлёй. Дульсинея. Кому пишет? Ни обратного адреса, ни намёка, кто она. Торопливо открыл следующее письмо:

«…277 день блокады в городе. Кругом реки грязи и ноги мертвецов из подтаявших сугробов. Лестница на Обводном превратилась в ледяную горку, захотелось сесть на свою брезентовую сумку и скатиться. Но стало стыдно. Люди колют лёд, на фанере тащат к реке, даже дама на инвалидной коляске в цигейковой шапке ломом работает из последних сил. А я о ребячестве думаю. Наверное, весна так действует. Весна –всегда надежда. Думаю о тебе, чувствую жив, мой Дон Кихот. Как хорошо заживём, милый, когда закончится война. Вчера стояла в очереди за хлебом, увидела бабочку, настоящую живую бабочку. Капустницу. Это в конце марта. Ты тоже сейчас подумал, что это хорошая примета?

Два дня назад снова была на почте, писем нет. Надеюсь, мои доходят. Чуть не забыла. На почте тётя Роза вручила мне жестяную ласточку, крохотную. В клювике письмо. Как я обрадовалась этой медальке. Гитлер верит, что в Ленинград ни одна птица не пролетит, а тётя Роза уже получила весточку от сына. Ты не пишешь уже месяц, но знай, я не уйду. Дождусь. Надеюсь, не забыл наш адрес Лиговский, дом 64, третий этаж, квартира справа, два звонка. Твоя Дульсинея».

Какая храбрая девчушка. Где эти люди черпали силы жить и любить в адском голоде. Я не такой. Митрич перебрал в руках письма, словно нитку редкого жемчуга. Осталось два. И только сейчас он обратил внимание на перечёркнутый адрес получателя и еле заметный штампик «возврат». Вот почему не доходили твои письма, Дульсинея. Погиб, видать, геройски твой Дон Кихот. Фамилию и имя солдата не разобрал. Открыл следующее:

«…Наша переписка помогает выжить. Я счастлива, что твоё письмо для первой попавшейся девушки нашло меня. С почты ушла. Устроилась в госпиталь санитаркой, до войны там был Финансовый институт. У нас теперь усиленный паёк, подкармливаю Катюшу. Совсем сестра слаба, почти не встаёт, а маме обещала спасти её. Что отцу скажу, когда вернётся. Договорилась с женщиной, которая хочет эвакуироваться –возьмёт мою Катюшу. В первую очередь берут многодетных, а у неё только двое.

Ходила в школу на Университетской, мы собирали кленовые листья, они идут бойцам на табак. Больше всех собрала, хочется верить, что ты закуришь и вспомнишь обо мне. Милый, береги себя.

Чтобы сохранить семейные фотографии, спрятала альбом, Катенька сильно мёрзнет, когда остаётся одна в доме –всё бросает в печку.

Сумбурное письмо получается. Утром просыпаться не хочется –снится то голова сельди, то свиное рыло, и бегают за мной, а я уворачиваюсь. Умора! Знаешь, подорожник очень вкусный и полезный, выменяла на капустные листья. У меня их много после сбора у Исаакия. Представляешь, нас фотографировали журналисты. Высылаю газетную вырезку.

Надо бы постричься, но боюсь не успеют волосы отрасти. Ты увидишь меня такой и разлюбишь. Твоя Дульсинея».

Почему теплеет на душе, когда читаю эти письма, будто мне они адресованы. Надо отдать родным. Родион Митрич перенёс в записную книжку данные и открыл последнее письмо. Из-за разводов на листе смог разобрать одну фразу:

«…Нашу квартиру разбомбили… я жива. Повысили норму хлеба! Стало полегче, чувствую –скоро войне конец! Буду ждать каждый день в восемь вечера после войны на Московском вокзале…».

Митрич смахнул слезу и направился к платяному шкафу. Перебрал пиджаки. Нашёл лучший, парадный, двубортный в рубчик. Проверил все ли пуговицы на месте, примерил перед зеркалом, послюнявил ладонь –прибил и разгладил оставшиеся волосы на темечке. Завтра же поеду…

***

***

Дверь открыла молодящаяся женщина в махровом халате. Старик опешил, почувствовал, как сердце пропускает удары и пот ручьями побежал за ворот, рванул рубашку, отдышался и протянул свёрток:

– Наверное, ваше! –Митрич развернул газету.

– Ничего не покупаю, – увидев коробку, поморщилась, отдёрнула руку, будто от удара током и попыталась захлопнуть дверь.

– Я и не продаю, хотел отдать хозяйке, Дульсинее или Катерине. Нет таких?

– Мать здесь больше не живёт, квартира продаётся, не шастайте сюда. Этот хлам я только на помойку отнесла. А его обратно тащат!

– А где ваша мать? – Митрич сам не знал, откуда силы взялись, подставил ногу под закрывающуюся железную дверь.

– В дурдоме, где ж ещё. Там ей самое место! –Митрич смотрел на металлическое полотно, в ушах ещё шумела кровь от негодования.

– В каком? – попытался докричаться через бездушную железяку, обшитую деревом, но удивился своему скрипучему козлиному голосу.

Выйдя на Лиговку, вздрогнул от трамвайного звонка, оглушили рёвом несущиеся машины. По плечу кто-то осторожно похлопал, старик обернулся.

– Вы бабу Катю искали?

Дед кивнул и расправил плечи, посмотрел наверх.

– В Левашово она, в пансионате для этих…ну, с отклоне… – молодой человек запнулся на полуслове, резко развернулся и скрылся в парадной.

***

Медсестра вела под руку маленькую седую старушку в вязаном чепце, похожую на воробья, так же смешно вертела головой по сторонам, будто с удивлением. Приблизившись к гостю, улыбнулась задорно по-девичьи и вперилась в его глаза. Митрич присел на скамейку под развесистой берёзой и протянул сухую руку, помогая пристроиться рядом. Она не отводила взгляда:

– Дон Кихот? – Катерина провела морщинистой жёлтой рукой по нависшим серебристым бровям, испитому жизнью лицу с бороздами-окопами на щеках. Глаза померкли, слезинка упала на траву. –А Наташка не дождалась. Лет пять ходила на вокзал, встречала тебя, Блокаду пережила-перетерпела, в один день пришла домой, положила под подушку вернувшиеся письма и во сне ушла. Сердце.

– Да не Дон Кихот я вовсе, путаете с кем-то, я – Родион, вот письма привёз, – Митрич протянул не глядя пакет с коробкой из-под конфет.

– Дошли все-таки её письма до тебя? Где же ты был, с мельницами сражался? Или уже какую другую литературу читал? Когда на фронт мальчишкой ушёл, писал моей Таше, что читал только Сервантеса. Я помню твою карточку – совсем не изменился.

– Вспомнил… – Митрич закрыл лицо дрожащими руками. – Я тоже приходил на вокзал. В восемь вечера после войны, все ждал, когда она разлюбит.

– Как же так? И не подошёл? – тёплая рука легла на плечо.

– Она ждала жениха видного, в орденах и медалях, а у меня три года плена, два лагерей, осколок в голове, нога деревянная.

– А ведь сестра искала, столько кабинетов обошла, писем написала, пропал без вести, говорят, да и она – не жена. Так, первая попавшаяся девушка.

– Прости меня, Катерина! К тебе буду ходить, обещаю! Не прогонишь? –

Сказал. И подумал, что заслужил этот шанс Дон Кихот. И он, Митрич, без памяти и смысла проживающий свою жизнь, копаясь в чужих вещах, может все исправить. Письмо дойдет до «адресата».

– И тогда бы не прогнали, Дон Кихот, у нас у каждого своя ветряная мельница.

***

Рассказ написан на основе архивных воспоминаний девушки, работавшей почтальоном в блокадном Ленинграде, о письмах с фронта с пометкой на конверте «Первой попавшейся девушке». «Были письма, никому конкретно не адресованные. На конвертиках значилось просто: "Ленинград. Первой попавшейся девушке". Однажды и мне коллеги вручили такой конверт. Многие солдатики ушли в армию совсем юными, у них не было ни жён, ни невест. И они предлагали дружить по переписке. В первых письмах просто значилось, что вот я, такой-то, желаю познакомиться. Письма разбирали девушки-почтальоны. Они же, как правило, и заводили переписку. Некоторые отдавали конверт с пометкой "первой попавшейся девушке" сестрам и подругам. На возраст, грамматику, богатство языка не смотрели. Оставлять такое письмо без ответа было нельзя. И точка. Я ответила некоему Володе с Ленинградского фронта. Написала буквально несколько строк: мол, согласна переписываться. Через пару месяцев от Владимира получила уже именное послание. В конверте лежала фотокарточка. Совсем юный парень, а на груди уже медаль. "Не вспоминай, когда посмотришь, а как вспомнишь, посмотри", – написал он».

50 ударов в минуту. Город живой

– Роза, слезь с подоконника, немедленно! Метель за окном, опять всю комнату закоптит! Бабушка Циля кашляет! –голос женщины надорванной струной, зашелестел и превратился в неразборчивый шёпот. Её синюшная рука безвольно выпала из-под кучи тряпья, укрывающего едва заметные очертания плоской фигурки на тахте.

– Мамулечка, только не засыпай, он жив! Жив! Я слышу! Баба Циля говорила, если услышу снова, как сердечко бьется у города, значит, он дышит! – существо, замотанное в несколько пуховых платков, поеденных молью, с чумазым от копоти буржуйки лицом, снова прильнуло к заколоченному досками окну. – Стучи-и-ит! –колокольчиком восторженно пропела девочка. Осторожно слезла на стул, медленно спустила один валенок на бетон, затем второй. Закачалась. Но валенки умершего накануне соседа, деда Яши, удержали её. Девочка доковыляла к буржуйке, открыла заслонку, и, тяжело вздохнув, бросила последний лист из маминых нот. Прислонила прозрачные руки к тёплому ватнику, который сушился на единственном источнике тепла в огромной комнате.

Жестяной дракон чадил, извергал копоть, чёрный дым, который забивал нос, глаза. И усыплял. Роза медленно сомкнула веки. Провалилась в волшебную спасительную дрёму. Метроном успокоительно отсчитывал пятьдесят ударов в минуту. Артобстрелов пока не будет. Радиоточка цела, значит, город не сломлен, жив. Бабушка Циля давно уже не шевелилась. Но мама постоянно говорила о ней как о живой. Однажды Роза дотронулась до старушки и отпрянула. Холод чувствовался через одежду, словно прикоснулась к застывшей невской воде в ведре, которую не успели растопить. За ночь в алюминиевых кадках она покрывалась ледяной корочкой с узорами рек и лесов. Иногда Роза в ведре видела ангелов. Девочка вскрикнула, но не заплакала. Семилетней малышке не нужно было пояснять, что случилось со старушкой. Мама прошипела:

–Тс-с. Ни одна живая душа знать не должна, что баба Циля не шевелится, так у нас будет еще одна карточка. И хлеб.

Роза вспомнила её сильный голос, когда вызывала учеников на уроках географии к доске, а она, притаившись за последней партой, представляла далёкие горы, океаны и пальмы с финиками. Девочка снова провалилась в сон, ей снилась белая круглобокая буханка. Даже во сне рот сразу наполнялся слюной. Даже во сне явственно, до тошноты, ощущался горький вкус, будто из сажи пополам с глиной, вязкого блокадного хлеба.

Неожиданно в квартиру на Лиговке, в полуразрушенном доме в центре непокорного Ленинграда, ворвался холод. Деревянная покосившаяся дверь, державшаяся на одной петле, скрипнула. Обдало морозным воздухом из расщелины после взрыва бомбы, раскурочившей часть фасадной стены. Лестничный пролёт сражался за жизнь, повиснув на нескольких прутьях арматуры. Раскачивался и натужно гудел. Лёка, как мартышка, зацепился за дверной косяк, и запрыгнул в комнату, привычно перепрыгнув зияющую дыру при входе.

– Лёка! – девчушка мысленно протянула руки-веточки к брату. Но сил шевельнуться не было. Она не ела два дня. Лёка расплылся в довольной улыбке. Скинул мешок из рогожи с костлявых плеч, который глухо стукнулся о бетонный пол. Дубовый паркет был поглощен буржуйкой в первые морозы. Гордо выудил лошадиное копыто и плитку столярного клея. Из-за пазухи вытащил несколько обглоданных кусков рафинада.

– На Бадаевских развалинах были с Мишкой! Повезло, лошадь дворника возле складов крякнулась. Налетели доходяги со всей Киевской, кто с молотком, кто с пилой. Обглодали за двадцать минут. Я вот копыто урвал. Мама студня наварит из клея. А ногу эту на неделю растянем, –Лёка потормошил маму. Она что- то прошелестела бесцветными губами-полосками. Сын заботливо укрыл мать с головой. – Спи-спи, набирайся сил, сам сварю еды, и кровь пойду сдавать завтра, дадут двести пятьдесят хлеба. У меня первая, универсальная, я счастливчик, – тринадцатилетний паренёк, маленький мужичок, отколол кусок льда из ведра ошмётком «зажигалки» и растопил в котелке на пыхтящей, угасающей буржуйке. Развёл клей, бросил лавровый листик, и деловито помешивал всё тем же осколком смерти.

Зимой 1942-го ртуть на градуснике убежала вниз почти до конца шкалы. Повезло, что Лёка от рождения вынослив и силен. Ведь теперь он единственный, кто отвечал за женщин своей семьи, пока отец убивал на фронте немцев. Мальчишка таскал воду с Невы на санках. Рубил и колол нечистоты, которые росли как пирамида Хеопса до второго этажа, затем помогал дворнику: волочил на тощих плечах в грузовик смердящие ледяные глыбы и трупы тех, замерзших, которым не хватило сил от голода дойти до дома. Тех, кого не отличили от мёртвых. Так паренёк зарабатывал на прокорм для домочадцев.

В ту ночь снова пришёл дядя Гена. Он на брони. С Института. Говорил детям, что друг отца. «Врал, наверняка, не может быть у отца таких друзей» –размышлял Лёшка, делая вид, что спит, отодвигаясь от трупа бабы Цили.

«Хорошо, что ещё не воняет она. На полу спать совсем невозможно». Из полудрёмы вырвали обрывки фраз:

– Тут сахар, кило муки, две банки тушёнки, я вас подниму на ноги. Переезжай ко мне. Детей переправлю на большую землю.

– Не начинай, Гена, я жду мужа! – устало шептала женщина.

– Да сдохнете здесь, он там в тылу, небось, в карты режется и водку пьёт. Воюет он, писарь нквдешный, ха-ха. Уверен, что и семью завёл вместе с доппайком, и как зовут вас забыл. Война. Очнись, Вера! –толстый лощёный хряк лобызал сухую, потрескавшуюся кожу на солёных от слёз щеках измученной женщины. А Лёку выворачивало наизнанку от этих звуков. Он с досады всё больше вцеплялся в кости бабы Цили.

Через две недели Лёка узнал от дворника, что НИИ разбомбили. Вместе с противным Геной. Когда матери стало хуже, и она больше не вставала, заботливый сын пытался добудиться несчастную. Раскрыл ватное одеяло и в нос ударил невыносимый гнилостный запах. Голая нога женщины почернела и скукожилась как трухлявый пень, вся икра и бедро покрылись дырами, словно воронками от взрывов бомб на Невском. Подросток догадался –вот откуда лечебный суп для Розочки, которая уже месяц боролась с воспалением лёгких. Мама умерла.

Съели всех котов и крыс в округе. Всё чаще и ближе визжали фугасы и выли сирены, будто голодные гиены. Лёка перетащил Розу в подвал соседнего дома. Стена, где находилась их комната, треснула. Щели законопатить было уже нечем. Тахта и диван были сожраны ненасытной буржуйкой. Огонь поглотил все книги из отцовской библиотеки. Только один Изумруд снова и снова прибегал к финишу первым. Каждый вечер перед сном «фальшивый рысак» побеждал фашистов, хищных и алчных, превозмогая боль и подлость. Купринский конь бежал, что есть сил, уносясь прочь от войны:

«Весь он точно из воздуха и совсем не чувствует веса своего тела. Белые пахучие цветы ромашки бегут под его ногами назад, назад. Он мчится прямо на солнце. Мокрая трава хлещет по бабкам, по коленкам и холодит и темнит их. Голубое небо, зеленая трава, золотое солнце, чудесный воздух, пьяный восторг молодости, силы и быстрого бега!». И каждый вечер, когда Лёка переворачивал последнюю уцелевшую пятнадцатую страницу, Роза спрашивала:

– А ромашки ещё вырастут?

– Вырастут, – Лёка так и не признался сестрёнке, что на шестнадцатой фашистские сволочи отравили коня.

Когда бомбёжки утихали, парнишка вылезал в разведку. Воровал на блошином рынке у зазевавшихся артисток, пришедших обменять остатки золотых украшений на муку и крупу, всё, что находил в карманах.

Однажды, почти без сил, он тащился в подвал. Там угасала Роза. Детский писк, будто мышиный, выдернул его из бесконечного оцепенения. На санках лежал круглый шерстяной свёрток. Рядом, в сугробе, раскинув руки как павшая лебедушка крылья, лежала девушка. Уже успела окоченеть. Чудом малыш выжил. Лёка прижал ребёнка к себе. И ускорил шаг, как мог. Втроём, согревая друг друга телами, они спали несколько ночей в промозглом обледеневшем подвале. Пока их не обнаружили дружинники.

Привезли детей в больницу. Отходили. Малыша Роза и Лёшка назвали Русланом, как в сказке Пушкина. Вырастет, будет великим витязем. В опеке назвались родными братьями и сестрой.

– На бусурмана похож ваш брат, – буркнула краснолицая тётка в тулупе из опеки, –а вы беленькие.

– Он в папу, – нашлась Роза. – А бабушка наша вообще Циля была. Хоть и не родная. Лёка толкнул её в бок локтем.

– Евреи что ли? – скривила тонкие губы тётка с презрением.

– А если и так? Что? – набычился и вышел вперёд Лёшка, закрыв спиной сестру, прижимающую слабыми дрожащими ручонками к себе малыша.

Судьба смилостивилась над детьми. Весной их с детским домом эвакуировали по Ладоге. Розе долгие годы после снился плавающий плюшевый медведь в кровавой воде, а Лёка так и не научился плавать –воды боялся. Потом в теплушках переправили до Краснодарского края, под бомбёжками. Фашисты наступали, обозы с умирающими детьми двинулись на Кавказ. Тогда высокогорное черкесское село распахнуло спасительные объятия для тридцати пяти детей. Не каждая семья решилась взять детей к себе, немцы наступали, наши войска спешно отходили. Аул ждала оккупация и голод. Мелеч Патова склонилась над троицей, лежавшей на телеге рядом с другими, такими же опухшими и молчаливыми. Женщина удивилась –никто не плакал, даже младенец. Малыша и девочку обнимал мальчонка.

– Было у меня в доме две папахи, в пустую могилу их положила. Не вернулись мои сыновья с проклятой войны. Теперь украсят нашу саклю платок и пара шапок, – адыгская семья дала свою фамилию и любовь ленинградским детям. Растили как родных. Алексей стал Асланом – Лев в переводе. Приёмный отец так и называл сына: «Лев мой». Родной даже не искал детей, решили –пропал без вести.

Розэ, с адыгского Роза, стала врачом и уехала в город. Аслан после войны поступил в лётное военное училище. Руслан остался с родителями в селе, занялся хозяйством.

Заехала как-то Розэ проведать родителей. Увидела на трюмо письмо. Мать, забыв про больные ноги, подскочила, выхватила и прижала к сердцу конверт. Заплакала.

– Бросите теперь меня, уедете?

– Мамочка, что ты? – Розэ обняла седую женщину за плечи. Мелеч протянула послание. Розэ быстро пробежала глазами адрес. Незнакомый.

– Прочтёшь? Хотя, догадываюсь уже… это не первое. Приезжала она. Расфуфыренная такая, важная.

– Да кто – она, мама?

– Читай, говорю.

Девушка развернула потрёпанный лист, исписанный размашистым почерком:

«Дети. Не судите строго. Была война. Связался с женщиной. Генеральской дочкой. Место хорошее дали, перспективное. Думал, заберу вас, так руки повязаны были. Грозились и лагерями, и трибуналом. Слабак ваш отец. Если вы читаете письмо –я уже умер, с камнем на сердце. Теперь у вас есть большой дом у моря и сестра. Это моё наследство».

Дочь поднесла руку матери к губам. Приложила медленно её узловатые натруженные пальцы к своей груди.

– Ангел мой, не зря тебя так родители назвали.

***

Рассказ написан по воспоминаниям моего отца и бабушки, переживших блокаду Ленинграда, их соседей, и на основе других документальных источников.

Darmowy fragment się skończył.

4,82 zł
Ograniczenie wiekowe:
12+
Data wydania na Litres:
09 czerwca 2024
Data napisania:
2024
Objętość:
120 str. 1 ilustracja
ISBN:
978-5-532-90302-9
Właściciel praw:
Автор
Format pobierania:
Tekst, format audio dostępny
Średnia ocena 5 na podstawie 26 ocen
Tekst, format audio dostępny
Średnia ocena 4,9 na podstawie 124 ocen
Tekst, format audio dostępny
Średnia ocena 4,9 na podstawie 161 ocen
Tekst
Średnia ocena 4,9 na podstawie 75 ocen
Audio
Średnia ocena 4,7 na podstawie 508 ocen
Tekst, format audio dostępny
Średnia ocena 5 na podstawie 157 ocen
Tekst, format audio dostępny
Średnia ocena 4,8 na podstawie 108 ocen
Szkic
Średnia ocena 5 na podstawie 26 ocen
Tekst, format audio dostępny
Średnia ocena 5 na podstawie 4 ocen
Audio
Średnia ocena 5 na podstawie 2 ocen
Audio
Średnia ocena 5 na podstawie 1 ocen
Audio
Średnia ocena 5 na podstawie 1 ocen
Tekst
Średnia ocena 5 na podstawie 4 ocen
Tekst
Średnia ocena 5 na podstawie 6 ocen
Tekst, format audio dostępny
Średnia ocena 4,9 na podstawie 11 ocen
Tekst
Średnia ocena 5 na podstawie 9 ocen