Cytaty z książki «Луны Юпитера (сборник)»

Есть предел несчастьям и метаниям, с которыми мы готовы мириться во имя любви, точно так же, как есть предел беспорядку, который мы готовы терпеть у себя в доме. Этот предел никогда не известен наперед, но, дойдя до него, не ошибешься. Я уверена.

Когда начинаешь делать над собой усилие, происходит вот что. Боль исподтишка выстреливает своим жалом, застигнув тебя врасплох. Затем почему-то наступает легкость. Над этой легкостью нужно как следует поразмыслить. Она не сводится к облегчению. В ней есть своего рода удовольствие, не мазохистское, не злобное – ровным счетом ничего личного. Удовольствие это довольно странное. Непрошеное удовольствие от обнаруженной нестыковки в чертежах и от вида падающей постройки, удовольствие от учета – в очередной раз – всего, что есть противоречивого, настырного, неподатливого в этой жизни. Так мне представляется. Мне представляется, что есть в каждом из нас нечто такое, что жаждет ободрения, наряду – и в конфликте – с тем, что жаждет красоты за окном и приятной беседы.

– А когда вы испытываете счастье?

– Когда он мною доволен. Когда шутит и веселится. Нет. Нет. Я никогда не испытываю счастья. Бывает, что я испытываю облегчение, как будто преодолела какое-то препятствие, но и тогда это скорее торжество, чем счастье. Он в любую минуту может выбить почву у меня из-под ног.

– Тогда по какой причине вы держитесь за человека, способного выбить почву у вас из-под ног?

– Но такой человек есть всегда, разве нет? В период замужества таким человеком была я. По-вашему, от подобных вопросов есть польза? А если причиной окажется гордыня? Я не хочу быть одна, я хочу, чтобы все думали: какой у нее завидный мужчина! А если причиной окажется унижение – мое желание быть униженной? Какая мне польза от таких открытий?

– Не знаю. А вы как считаете?

– Я считаю, что от этих разговоров может быть прок лишь в тех случаях, когда у человека появились мелкие неприятности и умеренное любопытство, но не тогда, когда человек в полном отчаянии.

– А вы сейчас в полном отчаянии?

На нее вдруг обрушилась усталость, такая сильная, что продолжать разговор не осталось почти никакой возможности. В кабинете, где она беседовала с врачом, был темно-синий ковер и синий в зеленую полосу мебельный штоф. На стене висела картина с изображением рыбаков и лодок. Тайный сговор, почувствовала Лидия. Ложное утешение, временная подпорка, узаконенный обман.

– Нет.

В ту пору ей казалось, что они с Дунканом – многоглавые чудища. Одна голова изливает оскорбления и обвинения, горячие и холодные, другая – неискренние извинения и скользкие просьбы, а третья – житейские, разумные доводы в пользу правоты или неправоты, подобные тем, к которым прибегали они с доктором. И ни одна голова не способна сказать ничего путного или прикусить язык. Иногда Лидия верила, сама того не осознавая, что эти кошмарные головы со своими жестокими, глупыми, бесполезными речами могут опять спрятаться, сжаться в комок и уснуть. Мало ли что они наговорили – зачем обращать внимание? И тогда они с Дунканом, исполнившись надежд и доверия, очистив свою память, познакомятся заново и пойдут вперед с тем же незамутненным восторгом, какой сопровождал их на первых порах, пока они не стали использовать друг друга каждый в своих целях.

Им всем было чуть за тридцать. В этом возрасте порой трудно признать, что то, как ты живешь, - это и есть твоя жизнь.

В воздухе висела невыносимость человеческого общения.

В конце лета Лидия на пароме отправилась на островок у южного побережья Нью-Брансуика, где собиралась заночевать. У нее оставались считаные дни до возвращения в Онтарио. Работала она в Торонто, редактором одного издательства. Еще она писала стихи, но этого предмета обычно не касалась, разве что в разговорах с теми, кто и так был в курсе дела. Полтора года назад она сошлась в Кингстоне с одним человеком. Но, насколько она понимала, эти отношения закончились. Во время нынешней поездки в Приморские провинции Лидия сделала одно наблюдение. Заключалось оно в том, что окружающие больше не проявляли к ней интереса. Не то чтобы раньше она производила фурор, но на определен

Как хороша была бы жизнь, если бы не люди.

У них было заведено носить лошадям фураж ведрами. Зимой, когда лошадей в конюшне держали. Вот мой папаша и надумал возить ведра на тележке. Конечно, так быстрее выходило. А ему порку задали. Чтоб не ленился. Раньше такие порядки были, сама понимаешь. Как заведено, так и делай. Проявил смекалку – стало быть, лентяй. Вот что значит крестьянский ум.

– Наверное, Лев Толстой рассуждал так же, – сказала я. – И Ганди.

Его сестры знали, что означает «наживаться», но вслух отродясь этого не произносили – язык не поворачивался, да и мыслей таких не было. Естественно, они замечали, что некоторые – взять хотя бы соседей – сорят деньгами: покупают тракторы, комбайны, доильные аппараты, меняют дома и машины; думаю, теткам виделось в этом нечто тревожное и отнюдь не завидное: утрата приличий и необузданность желаний. Они, наверное, даже сочувствовали таким людям, равно как и девушкам, которые бегали на танцульки, покуривали, крутили хвостами и выскакивали замуж. Возможно, тетки и маму жалели. Мама смотрела на них со стороны и придумывала, как бы их растормошить, как заставить открыться миру.

Например, продать кое-что из мебели, провести в дом воду, установить стиральную машину, настелить линолеум, купить автомобиль и научиться вождению. Почему бы и нет? – допытывалась мама, которая смотрела на жизнь исключительно с точки зрения перемен и возможностей. Она воображала, что им чего-то не хватает, причем не только материального достатка, но условий, способностей, а тетки об этом даже не помышляли и уж тем более не сокрушались, не подозревали, что в чем-то обделены, – они настолько вросли в свой быт и уклад, что иного для себя не желали.

Человек - не вопрос на смекалку, допускающий произвольный ответ.

если у мужика ума вдвое меньше, чем ему кажется, значит на самом деле у него еще вдвое меньше