Czytaj książkę: «Жизнь волшебника», strona 85

– Ну она и даё-ёт, – удивляется тот. – Один только мотоцикл и пропустила. О, так она даже

коромысло вписала. Она что, не знает, что коромысло-то мы вам дали?

– Знает, конечно. Она только не знала, что этот список увидишь ты.

– Так она будет в городе жить-то, или в деревне? Зачем ей там коромысло?

– Да она же просто издевается.

– Понятно. Не обращай внимания на эту писульку – сам думай, что отправить, что – нет.

– Конечно, – соглашается Роман.

522

Это и впрямь похоже на издевательство или насмешку. Одолев его в противостоянии с Федькой,

Смугляна закрепляет победу, пытается добить его до конца. Он опять в проигрыше. А может быть,

это не проигрыш? Может быть, она подсказывает ему правильный путь? Пора освобождаться от

всего лишнего, связывающего…

И тут Роман испытывает уже знакомое: в окружающем пространстве возникает напряжение,

заполняющее и квартиру, и всё, что находится за окном, и саму душу. Хочется даже осмотреться,

чтобы лучше и проникновенней ощутить происходящее. А это без сомнения очередной прилив

Судьбы. Ничего пока ещё не происходит, но события которые должны быть, уже вполне отчётливо

видны воображению. И это снова такие рельсы, с которых нельзя сойти. Решение принято,

дальнейший путь известен!

Матвей смотрит на его растерянный, немного даже беспомощный вид и ничего не поймёт. Он и

сам в замешательстве, потому что начинает было жалеть своего молодого друга, да только видит

вдруг, как тот, словно от какого-то внутреннего подпора расправляет плечи, набирает полную грудь

воздуха и смотрит куда-то не в это пространство…

Три дня требуется Роману для того, чтобы съездить с попуткой на станцию Золотая, заказать

контейнер, а потом попытаться договориться в совхозе с машиной. Вместо машины ему выделяют

трактор «Беларусь» с тележкой. Ну, ничего – пятьдесят-то километров можно и на тракторе

потрястись.

С вечера тракторист, тот же Баир – крупный, приземистый бурят с дугами-руками и дугами-

ногами, который когда-то привозил на подстанцию девчонок с их панцирными кроватями,

подпячивает тележку к самому крыльцу, отцепляет её и, уезжая в село, наказывает, чтобы Роман

грузил пока лёгкие вещи, а утром он поможет погрузить тяжёлое.

Сборы и погрузка занимают весь вечер. Ну, а чем тут ещё заниматься? Оказывается, когда

разрушается семья, то остается много вещей, которые были нужны только этой семье. Зачем,

например, теперь та же детская коляска, какая-нибудь подушечка для иголок или маленькие

стульчики? Уже никому не нужные, эти вещи покорны и печальны. Они тихо висят, тихо стоят, тихо

лежат, будто винясь за что-то перед хозяином. Печаль, по всему дому печаль. Тебе же, прощаясь,

требуется пообщаться с каждой отдельной вещичкой. Ты их последний раз осматриваешь и словно

оцениваешь. А детские игрушки: смешные, цветные и забавные – напротив, оценивают и судят

тебя. Куда девать все эти останки семейной жизни? В мешок и – в контейнер, пусть это останется

Нине, если она хочет всё. Увязывая книги, Роман замедляется на яркой, красивой книжке

«Маугли», вспоминает, как купил её по дороге, когда ехал к Серёге. Мечтал ведь, что когда-нибудь

будет читать её Машке. Не вышло. Дочка не успела подрасти. Роман ласково проводит ладонью по

обложке и всовывает книжку в середину стопки – пусть его посылаемое тепло сохранится

надёжней.

Вечера для сборов не хватает. Роман работает и с раннего, тёмного утра. Приехавшему

трактористу остаётся только присвистнуть: в доме лишь шкаф да диван. Но и это надо погрузить.

Большая деревянная кровать, разобранная на детали, уже в тележке.

– Ты что, тоже уезжаешь? – спрашивает Баир.

– Да мне и этого хватит, – уклончиво отвечает Роман, кивнув на матрас, подушку и одеяло,

брошенные на пол в углу.

Там же стоит раскрытый чемодан с рубашками и брюками, бумаги (в основном письма),

несколько книг, бинокль, фотоаппарат «Смена – 6». А, кстати, почему фотоаппарат называется

«Смена»? Наверное, имеется в виду молодая смена – для молодых он и предназначен. А ещё это

название означает, что время от времени всё надо менять. Что ж, всё это символично, значит, мы

всё-таки на верном курсе!

– И как только может этого хватить? – недоверчиво бормочет тракторист, видя его жалкое

хозяйство, сиротливо лежащее на большой плоскости пола.

– Да, знаешь, грузить начал, вошёл в азарт и остановиться не мог, – стараясь выглядеть

весёлым, говорит Роман. – Не слышал анекдот про длинную соплю?

– Ну? – заинтересованно спрашивает Баир, внимательно слушая.

– Хотел один придурок глотнуть из помойного ведра, да всё ведро и выпил – длинная сопля

попала, перекусить не смог.

– Тьфу ты! – плюётся Баир.

Вот и хорошо, зато теперь спрашивать не будет.

– Просто хотел проверить, войдёт ли всё в одну тележку, – добавляет Роман. – Вошло, как

видишь. Не много мы нажили.

Что искренне жаль отдавать, так это книги, которые приобретались с большим трудом. Они

привозились отовсюду, где только приходилось бывать. Но почему-то в отсылке самого дорогого

видится больше радости, больше опять-таки тёмного наслаждения. Ты хотела всё? Получай!

Получи даже то, что всегда было конкретно моим и что мне очень дорого.

523

В тракторной кабине и одному широкому Баиру тесно, а тут – вдвоём. Сидят склеенным комком

– комком и в воздух взлетают на резких ухабах, надо только вовремя головы подбирать, чтобы

крышу кабины не повредить.

На их пути – небольшое бурятское село, в котором почти нет деревьев. Считается, что буряты

не любят, когда им что-нибудь закрывает степь. На подъезде к селу по вольному желтеющему полю

гуляет пьяный бурят с разбитой и уже засохшей сопаткой. Он сильно качается, на ногах – одни

носки. Увидев трактор, пьяный, расставив руки, радостно идёт навстречу, желая не то остановить

его, не то поймать, как какую-то бабочку, правда с прицепом. Баир, оставаясь спокойным, не

сердится, не матюгается, а включает в этом чистом поле правый, какой-то очень демонстративный,

поворот и начинает объезжать пьяного соплеменника. Тот настырно лезет под колёса, и Баиру

приходится сделать довольно большую дугу, во время которой он едва не въезжает в глубокую

рытвину. Объехав, наконец, это явление, тракторист выключает поворот и так же спокойно, даже

не обмолвившись словом, едет дальше. Единственно, что он делает, так несколько меняет свой

маршрут – дорога идёт через центр села, но Баир объезжает его теперь за огородами. Туда лучше

не соваться – видно, сегодня село гуляет. А может быть, и не только сегодня. Глядишь, там, на

узкой дороге, кто-нибудь и поймает его трактор. Роман с невольным любопытством наблюдает за

Баиром, насколько это возможно в притиснутом положении. Но тот как будто и не заметил ничего –

дорога да дорога. «Что уж тут поделаешь, – будто говорит он всем своим видом, – бывает. Жизнь

такова, что сегодня он такой, завтра – я».

Самого Баира занимает не это. Всю дорогу до Золотой он, не поверив, что можно жить на

матрасе в углу, всякими правдами и неправдами пытается вызнать истинные намерения электрика

с подстанции, но Роман всякий раз ускользает от ответа. И уж полной загадкой остаётся для

тракториста то, что после погрузки вещей в контейнер и оформления документов Роман отпускает

его, сказав, что ему надо ещё задержаться здесь по каким-то своим делам.

Придя на станцию, Роман покупает билет до Обуховска, где находится управление

электросетями.

Явившись наутро к Игорю Александровичу, он кладёт на стол заявление об увольнении.

Начальник от такого оборота со вздохом садится, выпустив вместе с воздухом всю свою иронию и

въедливость: в эту Пылёвку они ещё не нашли второго дежурного, как полагается по инструкции, а

теперь и этот, единственный, уходит.

– Почему так? – спрашивает он.

– Так надо.

– Может, поработаешь ещё?

– Нет, уже хватит, – отвечает Роман, – я, как и положено, отработаю своё и уеду.

– В сталинские времена тебя бы за такое к стенке поставили, – вдруг очень жёстко говорит

Игорь Александрович.

Роман некоторое время смотрит на него с изумлением.

– Ой, да отвали ты от меня, начальничек, – произносит он спокойно, даже не суживая своих

голубых, холодных глаз, – подписывай давай, не тяни. Не имеешь права не подписать. Тоже мне,

диктатор нашёлся…

* * *

Отработать полагается два месяца. Всё это время Роман живет в Пылёвке бирюком. На

мотоцикле съезжает лишь за хлебом. О его заявлении в селе не знают. Люди замечают, однако, что

по утрам он делает длинные, километров по пять-шесть пробежки, да ещё Матвей, однажды

неслышно скатившийся сверху к подстанции на мотоцикле с заглушенным двигателем, застаёт его

в гараже, где он, мускулистый и взмыленный, шлифует на тряпичном чучеле приёмы рукопашного

боя. Матвей вначале не понимает, что это за звуки: как будто в гараже работает молотильная

машина или одновременно дерутся несколько человек. Двери гаража открыты, и он несколько

минут изумлённо наблюдает за этой работой. С какой яростью, радостью и удовольствием молотит

чучело его молодой белокурый друг! Матвей, повидавший многое, в том числе и так называемый

тюремный блатной кураж, когда у нападавшего наливаются кровью глаза и, кажется, сносит крышу,

стоит озадаченный. Здесь нечто похожее, только отработанное, отточенное, если только слепая

ярость поддаётся отточке. В зоне такого, пожалуй бы, уважали. Только откуда всё это в Романе? И

для чего? Куда можно так готовиться? Отделать, что ли, кого-то хочет? Так это не для драки. В

деревне дерутся как придётся, как выйдет. А этот не бьёт, а будто убивает. Между ним и каким-

нибудь деревенским драчуном по случаю разница такая же, как между волком и собакой. Собаке

лишь бы потявкать да укусить, а волк – это зверь, он бросается, чтобы убить. Знал бы Алиев, как

повезло ему тогда, что он не попал под эти сокрушающие кулаки.

Роман, застигнутый врасплох, смущённо улыбается, подходит, подаёт горячую ладонь. Матвей

невольно смотрит на его пальцы, набитые до мозолей. Давненько, знать, упражняется…

– Это я так, чтобы размяться немного… – оправдывается Роман. – Зарядка для здоровья.

524

– Ну-ну, – с усмешкой замечает Матвей, – я так и подумал…

Иногда во время тренировки, когда его захлёстывает глубинная ярость, Роман впадает в раж.

Вроде бы, и нет ничего, а откуда-то что-то прёт. Однажды он увлекается так, что в кровь разбивает

кулаки. Разглядывая потом их, он ругает себя за какую-то внутреннюю одержимость, с которой

иной раз не может справиться и сам.

За всё это время в совхозе происходит одно очень неприятное событие. Полностью сгорает

стрижка, с которой было связано так много личных переживаний. Пожарный на машине приезжает

слишком поздно. К дощатому зданию, полыхающему, как спичечный коробок, уже нельзя

подступиться. Роман едет туда на мотоцикле уже просто для того, чтобы посмотреть. Пожарный

разматывает рукав, и Роман видит, что лицо его счастливо. Вот, наконец-то, он и потребовался –

все смотрят на него. Правда, стрижки уже нет. Но это не важно, все видят, что ничего сделать тут

было нельзя, и пожарного никто не осудит.

И снова во время этого пожара Роман смотрит на лица сбежавшихся людей: нет, нет и нет –

ничего за эти годы в них не изменилось, им совершенно ничего не жалко. На лицах то же самое

безразличие: горит не моё. И в выражении этих лиц Роман ещё раз видит оправдание всех своих

планов. Никому в селе он не нужен. «Служить бы рад», да никому это не нужно. Да и вся страна,

судя по всему, такая же, как больной, немочный человек, замкнувшийся в себе от своей болезни.

Подходишь к нему, предлагаешь: «Ну что, может быть, помощь нужна, так ты скажи – я помогу». А

больной отмахивается: «Оставь меня, пожалуйста. Ничто мне уже не поможет. Если ты можешь

как-то жить – так и живи».

И ещё одно трагическое происшествие, ещё более тяжёлое, чем пожар на стрижке. В один

день, выйдя на крыльцо, Роман вдруг видит, что к кладбищу из села поднимается похоронная

процессия. Впереди, как обычно, несут венки, потом медленно, на первой скорости, ползёт

грузовик с откинутыми бортами, в кузове которого установлен гроб, а следом идут люди. Много

людей. Значит, хоронят кого-то молодого. Стариков обычно большой толпой не провожают. Роман

не был в селе уже четыре дня, и к нему никто за это время не заезжал. Кого же это могут

хоронить? Быстро заскочив на веранду за биноклем, он, сдерживая дыхание подстраивает

окуляры. Но что это?! За гробом в чёрном платке на голове идёт Тоня! С одной руки её

поддерживает отец, с другой стороны – Тимоша. Роман переводит окуляры на гроб. А ведь там не

взрослый – гроб слишком маленький для взрослого. И Роман, уже ничего не соображая, бросив

бинокль прямо на крыльце, мчится к похоронной процессии, перемахивая небольшие овражки. Кто

же это, кто?

Одним из последних в процессии плетётся тщедушный Николаев.

– Кого хоронят? – спрашивает его Роман.

– Так Сашку, Тониного сынка.

Роману кажется, что его голова стала тяжёлой от тёмной, свинцовой крови.

– Что с ним случилось?

– Утонул. Захотел большую рыбу поймать. Пошёл на большой Онон, начал рыбачить около

одного омута, поскользнулся и упал. Он бы, наверное, выплыл, да его под корягу задёрнуло, он

курточкой зацепился и не смог вылезти.

Роман омертвело тащится в хвосте процессии. Все, кто тут идёт, уже как-то пережили это

событие, оно ведь произошло уже три дня назад. Он же лишь узнал, а нужно уже зарывать. Ох,

Сашкоо ты Сашкоо, синеглазый пацанёнок, которому смотреть бы да смотреть на голубое небо и

бегущие по небу облака, похожие на разные фигуры… Почему же с ним случилось такое? Уж не

сработало ли тут невольное Тонино пророчество, что она будет наказана за то, что когда-то не

хотела его рожать?

Во время всей церемонии похорон Роман старается ни на кого не поднимать глаз, а больше

всего – на Тоню. Издали смотрит на гробик, не решаясь подойти ближе, чтобы не так ярко

вспоминать робкий и стеснительный взгляд Сашкоо. И лишь когда гроб опускают, он подходит к

могиле и молча отнимает у кого-то лопату – дай-ка поработаю и я.

Домой он возвращается, покачиваясь от внутреннего бессилия, а войдя в ограду, сразу

направляется в гараж, долго мутузит там чучело, снова в кровь разбив кулаки, а потом сидит на

чурке и плачет навзрыд. На подстанции пусто – стесняться некого.

Сменный электрик приезжает ровно через два месяца после подачи заявления. Он направлен

сюда с какой-то соседней подстанции (Роману даже не интересно с какой). Пока электрик приехал

один, чтобы принять все дела, семью привезёт позже. В этот же день Роман едет в сельсовет и

ставит в паспорте штамп о выписке.

Вечером он вместе с приехавшим электриком сидит на пустой кухне. Стола нет, вместо стульев

– два чурбака, занесённых из ограды. Недалеко от матраса Романа – матрас электрика. На улице

уже темно. Роман приносит к печке оставшиеся письма, бумаги, альбомы. Некоторые письма

пробегает быстрым взглядом, забрасывает в топку, готовя для сожжения. Несколько писем Серёги

отправить в топку не решается. Раскрывает чёрный пакет с фотографиями, которые и при

Смугляне хранились вместе с фотобумагой, перебирает карточки, даже не понимая, жалко их или

525

нет. Как бы там ни было, теперь их место тоже в топке. Электрик, заметив в руках хозяина

фотографии, тянется заглянуть.

– Видел? – грустно улыбнувшись, говорит Роман, веером рассыпав фотографии перед ним на

полу.

Сменщик, выучившийся на электрика, что называется, из простых мужиков, ахнув, падает с

чурбана на колени перед этим пасьянсом. Кажется, он просто в шоке. Глаза затравленно горят,

взгляд перебегает с карточки на карточку.

– Эк, как тебя проняло, – предостерегающе говорит Роман, – давай-ка их сюда. Это, как видно,

не для тебя. Видел один раз, и хватит – больше не увидишь.

Собрав фотографии, он мнёт их и засовывает в топку.

– Оставил бы мне, – просит мужик, краснея от стыда, – где ты их купил?

– Сам фотографировал.

– Сам?! – едва не задыхается тот. – Ну оставь, а?

– Нет, дорогой, это только моё и больше ничьё.

– А зачем ты вообще всё сжигаешь?

Роман на мгновение останавливается, задумавшись. Ну как ему объяснить? Нет, невозможно.

Сколько, интересно, градусов в его сегодняшнем тёмном вине? Пожалуй, эти глотки ещё крепче и

темнее, чем при сжигании Насмешника. Здесь сгорает почти всё прошлое.

– Нет, ты этого не поймёшь, – говорит он, едва ли до конца и сам понимая себя. – Ты не из таких

людей. Не из таких, как я.

И, сказав это, ещё какое-то время сидит, размышляя, смущённый своим разыгравшимся

самолюбием. Это у него уже от видения нового, как ему кажется, важного пути. «Из каких же это я,

интересно, «не таких»? Конечно, не из таких. Не из таких, как этот электрик. Этот всю жизнь

проживёт так, как живёт сейчас. Здесь ему всегда будет хорошо и не скучно».

Сменщик сидит подавленно, тихо и грустно. Кажется, он не может отойти от потрясения,

нанесённого фотографиями.

– Да не расстраивайся ты так, – утешая, говорит Роман. – Слушай, а мотоцикл у тебя есть?

– Нет.

– Купи мой.

– Так он же старый.

– А ты уже знаешь, сколько я за него попрошу?

– Сколько?

– А сколько у тебя с собой есть? Сто рублей есть?

– Есть. Только что зарплату получил.

– Вот за сто рублей и забери. Тут, видишь ли, какое дело, – почти оправдываясь, говорит Роман,

– не могу я продать его дорого. Права не имею. Мне, вообще-то, надо было его подарить или

передать кому-то, кто мне близок. Да так, чтобы от души. Но близких людей, которые нуждались бы

в мотоцикле, у меня нет. Мне просто некому его передавать. Но дарить тебе – глупо. Ты для меня

чужой. Потому-то я и назначаю чисто символическую цену. Да ладно… Ты всё равно этого не

поймёшь…

Электрик смотрит на него как на больного. Мотоцикл за сто рублей?! Да ещё и виноватым

выглядит при этом. Больной и есть. Встречая, сказал, что уже давно ждёт смены, а сам хоть бы

улыбнулся. И вообще, даже не разговаривает толком, уж не говоря об обязательной в этом случае

бутылочке. Хотя какая тут выпивка? В доме и корки не найдёшь, чтобы закусить. Он что, дух

бесплотный? Ничего у него нет, но и на бродягу не похож. А силён и ловок, видно, как чёрт. Ходит

легко, словно на пружинах. Голый по пояс, и на всём теле поигрывают тонкие, быстрые мышцы. И

чем-то страшен. На стене в доме висит какая-то странная рамка с грязной варежкой за стеклом, а

у самых дверей сверху свисает петля. Как всё это понять? А петля, интересно, для кого? Но,

пожалуй, лучше об этом и не спрашивать. Потом надо будет всё это снять и выбросить.

Роман открывает альбом с фотографиями. Быстро пролистывает его, стараясь не

всматриваться долго, чтобы не зацепиться за что-нибудь, вырывает несколько карточек, а весь

остальной альбом с толстыми бархатистыми корками идёт туда же – в топку.

Заправив, наконец, печку письмами и фотографиями (можно сказать, самой своей жизнью), он

чиркает спичкой, держит её над бумагами, проверяя, куда тянет дым. Тяга есть – вечером всегда

так. Касается огоньком краешка крайнего письма, окаймлённого косыми короткими полосками –

конверт «авиа». Электрик смотрит на него, оторопев и совсем ничего не понимая. И то верно – это

тебе не деньги Настасьи Филипповны, а куда круче.

Огонь разгорается азартно, Роман прикрывает дверцу и наблюдает в щелочку. Когда пламя

бежит по фотографиям, то кажется, будто они плавятся по границе огня. Время от времени Роман

открывает дверцу и ворошит в печке: огонь, опять огонь – почему в его жизни так много огня?

Была, конечно, мысль, упаковать весь этот архив и оставить на хранение у Матвея. А если уже не

случится вернуться? Не хочется даже думать о том, что кто-нибудь когда-нибудь станет читать

526

принадлежащее только ему. Не так уж и много у него в этом мире своего. Пусть только своим и

останется.

В печке уже нет ничего, а разворошённая зола ссыпана в поддувало. Повернувшись к гостю,

Роман освобождёно вздыхает. На лице – полный покой. И сменщик уже совершенно не

сомневается в том, что этот придурок и впрямь продаст мотоцикл за сто рублей.

Когда-то Роман думал, что для ощущения своей цельности человеку следует жить в состоянии

«подбитых итогов», с пониманием того, что если завтра ты умрёшь, то ничего недоделанного у

тебя не останется. Сейчас такой момент и есть. Сейчас он мог бы исчезнуть совершенно

незаметно для всех. И незаметно для себя, потому что оставляет минимальное количество зацепок

с этой жизнью. Наверное, самостоятельно нельзя своей жизнью распоряжаться лишь в том случае,

если она принадлежит кому-то ещё. Например, Серёга поступил подло, вздёрнувшись, не подумав

о других. Он не имел на это права, потому что его жизнь принадлежала многим. «А вот моя жизнь

принадлежит сейчас только мне. От меня никто принципиально не зависит. Это я завишу от всех. А

я этого не хочу. Так что, моя жизнь имеет совсем другое право – право спокойно отпасть от общего

дерева. И в этом нет ничего противоестественного. В любом случае, удои молока на ферме номер

два без меня, опять же, не снизятся, как это всегда происходило в отсутствии моего отца».

Рано утром Роман идёт на остановку. С покатого склона оглядывается на кладбище – вчера он

там был, поправил памятник и оградку на могиле родителей, так и оставшуюся без всякой

фотографии, подкрасил её голубой краской, выскреб старую траву, хотя, конечно, уже следующим

летом могила зарастёт. Ну, и пусть зарастает, чего уж теперь… Природа всё равно возьмёт своё.

Ещё раз оглянувшись на кладбище с той точки, откуда оно уже скрывается за поворотом сопки,

прощально машет родителям рукой – хорошо, что его сейчас никто не видит. Рядом бежит Мангыр.

Почему-то сегодня он держится рядом, а не нарезает, как обычно, широкие петли по всей

территории.

– Ты вот что, Мангыр, – наставляет его хозяин, – оставайся-ка тут вроде как вместо меня. Давай

будем считать, что в тебе живёт часть моей души. Так что бегай тут всюду. И на кладбище забегай

– туда, где я вчера тебя салом угостил, а сам стопочку водки выпил. Тебе там будут рады. И нового

хозяина слушайся, пожалуйста – он так-то ничего, нормальный мужик, на нашем мотоцикле будет

ездить…

«А кошка?» – вдруг вспоминает Роман. Странно, что трогательно прощаясь с Мангыром, он

совсем забыл про кошку, так и не проявившейся никаким именем. Конечно, переживать за неё

нечего – достаётся новым хозяевам, да и всё. Но почему он не разу не задумался о ней? И вдруг

по какой-то странной аналогии Роман вспомнил о жене. Он ведь забыл и о ней. Как возникла когда-

то эта Смугляна из темноты, так и растворилась потом неизвестно куда. А с ней и нескольких лет

жизни, как ни бывало. Исчезла и забрала их вместе с собой и с детьми… Как это странно, что от

прошлой жизни иногда совсем ничего не остаётся …

Минут за двадцать до подхода рейсового автобуса Роман, поставив чемодан на крыльце,

стучится в запертую дверь Матвеевых. В его руках – бинокль.

– Ты что ли? – сонно спрашивает Матвей, открывая дверь. – Случилось что? Заходи, давай. А

чего это ты с утра и с биноклем?

– Да у меня уже времени нет. Уезжаю я. Проститься зашёл. А бинокль – тебе на память. Вот

возьми. Гляди теперь в него сколько хочешь.

– Слышь, Кэтрин, иди сюда! – почти испуганно кричит Матвей через веранду в дом. – Роман

уезжает!

Катерина появляется в наспех накинутом поверх ночной рубашки платке.

– Господи, – говорит она, – Ромушка, да куда ж тебя понесло? Тебе ведь и ехать-то не к кому.

– На стройку социализма, тётя Катя, – грустно усмехнувшись, отвечает Роман, – я потом, может

быть, напишу…

– Ты что, совсем сдурел? – удивляется Матвей. – На какую ещё стройку? На БАМ что ли?

– Ну, считайте, что на БАМ.

– А мотоцикл где? – спрашивает Матвей, автоматически принимая от него бинокль.

– Новому электрику продал. Если сломается, так ты уж помоги с ремонтом. Всё-таки отцовский

мотоцикл-то, жалко. Пусть походит ещё по Пылёвке, сколько сможет.

Пожав Матвею, настоящему мужику и товарищу, на прощание руку и бодро помахав тётке

Катерине, Роман выходит за ограду. На минуту останавливается у пожарища родительского дома.

Всякий раз, проходя или проезжая мимо, Роман старался его не видеть, словно исключая из своего

сознания. Но сейчас ему нужно проститься и с пожарищем, с бывшим домом своих родителей и

себя. Пожарище заросло дикой, сорной травой, но никто это место не трогает, никто на него не

претендует. Мечта о собственном доме тоже оказывается нелепой: какими силами его строить, с

кем, для кого и для чего?

До остановки совсем недалеко. Всё теперь здесь завершено. За спиной такая пустота и

свобода, что даже оглядываться не хочется. И впереди пустота. А всё, что есть реального – это

лишь ты сам и эти зыбкие мгновенья.

527

– А чего же это он бинокль-то тебе отдал? – с недоумением спрашивает Катерина мужа, закрыв

дверь за ушедшим.

– Да всё тут ясно, – со вздохом отвечает Матвей, опускаясь на сундук тут же на веранде, –

просто на той стройке социализма бинокли будет казённые.

К остановке Роман поспевает вовремя. Рейсовый автобус подкатывает с непонятной утренней

лихостью, и лишь когда открывается дверь, эта лихость становится понятной. На весь пустой

освещённый салон гремит очень своевременная песня: «Колёса диктуют вагонные, где срочно

увидеться нам. Мои номера телефонные разбросаны по городам. Заботиться сердце, сердце

волнуется. Почтовый пакуется груз. Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз!»

Всё! Прощай, моя Пылёвка!

Когда автобус выходит за село, Роман оглядывается, чтобы последний раз взглянуть на него, и

видит что сбоку, не в самом клубе пыли, а по обочине, где глаза не сечёт песком из-под колёс,

несётся какая-то собака. Мангыр! Тьфу ты! Кто же знал, что он побежит следом? Знал, так

привязал бы его дома, он бы всё равно потом сорвался. Ну зачем же так бежать? Однажды в

детстве, когда Мотя-Мотя вёз их с Серёгой до березняков с груздями, за мотоциклом вот так же

гнался Чок, решив что Ромку увозят навсегда. Кажется, Чок едва не умер тогда. А ты-то, дурачок,

зачем бежишь? Ведь этого автобуса тебе не догнать, и туда, куда я еду, ты всё равно не добежишь.

Хотя сейчас-то меня, возможно, и впрямь, увозят навсегда… «Вот она, часть моей души – ей так не

хочется разрываться…»

Но вот автобус набирает ход, Мангыр беспомощно отстаёт, и из-за очередного поворота уже не

показывается на дороге, еле видимой в утренних сумерках. Ничего – сейчас полежит, отдышится,

да вернётся к новому хозяину. «Что же это он так отчаянно меня провожает? Почему?» И вдруг

Романа окатывает волной жара: «Боже мой, а ведь я и сегодня Мангыра забыл накормить. Как же

так?! Расстаёмся, наверное, навсегда, а я даже не накормил…»

В тот же день Роман приезжает в райцентр, устраивается там в гостинице, падает на койку,

застеленную синим казённым покрывалом, и спит до самого ужина. Усталость. Откуда такая

смертельная усталость?

На следующее утро он к десяти часам приходит в военкомат. Есть небольшой мандраж – не

встретить бы там какие-нибудь препоны вроде дежурных, секретарш или пропускных пунктов. Но

всё оказывается просто: шагая по коридору одноэтажного здания, отыскивает по табличкам

нужную дверь и входит.

Военком с полноватым брюшком, моложавый, черноволосый, оторвавшись от бумаг, смотрит на

него.

– Здравия желаю, товарищ майор!

Военком делает невольную паузу. Смущает голос вошедшего – мягкий, спокойный бас. Как

будто это не подчинённый, а генерал с проверкой.

– Слушаю вас, представьтесь.

– В общем, вопрос у меня такой, – назвав себя, сходу сообщает Роман, – я прошу направить

меня на войну.

Майор делает то, что ему, как военному, наверное, делать не полагается: раскрывает рот,

уставясь немигающими глазами на посетителя.

– На какую ещё войну? Кто тебе о ней сказал? – оглянувшись куда-то в угол, приглушённо

спрашивает он.

– Да у нас их мало что ли? Я согласен на любую. Где похлеще, туда и пошлите.

Военком, кажется, присевший ещё ниже, чем сидел, смотрит на Романа по меньшей мере как на

шпиона.

– Мы нигде не воюем… А вы откуда?

– Из Пылёвки, товарищ майор.

Военком озадачен.

– Откуда в твоей Пылёвке такая информация?

– Товарищ майор, да эта информация всей стране известна. А у нас на заставе служил

прапорщик, побывавший в двух или трёх таких точках. К тому же, мы охраняли границу как раз с

той страной, откуда приходят цинковые гробы.

– Цинковые гробы не везут через границу, их перевозят самолётами, – поправляет майор.

– Чёрными тюльпанами, – уточняет Роман. – Вот видите, значит, и военкомат тоже в курсе.

– Кругом! – командует военком. – Из кабинета – шагом марш!

Роман не перечит, вяло смотрит на майора, поворачивается и уходит, но не чётко, не совсем по-

военному, а как дембель, которому уже всё равно. А на другой день является снова. Теперь они

говорят дольше. Военком предлагает ему сесть и высказаться. Майору интересно, что стряслось с

этим высоким, видным, молодым человеком, что он сам рвётся воевать.

– Ну, не могу я быть таким, как все они там, – говорит Роман, поведав о своих последних годах

жизни в Пылёвке, – там лишь лень и скука. Там всюду сплошные ветряные мельницы. И даже не

так. Там одна большая мельница, с громадными лопастями. И справиться с ней нельзя. И главное

528

дело там не в руководстве. Главное там – во всех. Там никто ничего не хочет. И я постепенно

превращаюсь в то же. А это не по мне. Я хочу быть независимым от этого. В армии у меня было

прозвище Справедливый. Так я хочу снова его вернуть. Я и дальше хочу быть прямым,

порядочным и честным. А меня эта жизнь гнёт прямо через коленку. Я хочу быть там, где хоть что-

то ясно, определённо и конкретно. Я хочу получить новый заряд стойкости, если хотите. Я должен

быть таким, чтобы сам мог перегибать, кого полагается.

– Но почему вот так сразу – на войну? У нас что, уже ехать некуда? В стране такой

патриотический подъём, столько разных строек. Проявляйся – пожалуйста.

– Но там та же самая скука. У нас скука и ложь на всю страну. В нашей стране всем скучно.

– Ну-ну. Ты что, уже везде побывал? – насмешливо говорит, майор, почему-то ничуть не

обижаясь за страну.

– А я радио научился правильно слушать. Оно всё и выдаёт. Обо всех событиях на разных

местах говорят одними и теми же словами, одними и теми же штампами. Значит, всюду одно и то

же. А вот о самом интересном молчок. Видно, слов не могут подобрать. Вот туда-то, о чём молчат,

я и хочу.

Видя ладную, высокую фигуру неожиданного добровольца, майор завистливо подтягивает свой

отвисший, далеко «не военный» живот. Заглядывает ещё раз в документы Романа, теперь

постоянно лежащие на столе – двадцать девять с половиной лет. Да ведь на таких молодцах девки

гроздьями виснут, таким-то как раз всё и даётся, а ему не надо ничего. Ему требуется что-то

большее. Слишком много в нём породы и природы – вот что играет в нём своей излишностью.