Czytaj książkę: «Жизнь волшебника», strona 69

было бы переиначить так, что если в мире есть какие-то трагические случайности, то Васька их

прошёл. Хотя, выходит, не прошёл. Судьба непредсказуема – может через любые трудности

провести, а может в ямке утопить.

Задумавшись, Роман отходит в сторону от Соболинского, работающего паяльником в одном из

шкафов и отдувающего канифольный дымок. Время от времени он включает систему, и

сигнализация постоянно срывается громким звонком. Голова у Юры, видимо, трещит по швам, и

при каждом звонке он морщится и хватается за лоб там, где, вероятно, проходит главный шов.

– Нет, всё тут слишком чувствительно, – заключает он наконец, но не понятно о чём: о системе,

которую регулирует, или о собственной голове, – надо всё загрубить.

Роман даже оглядывается. Загрубить!? Вот оно, точное слово! Вот определение, которое он

смутно предчувствовал. Надо просто всего себя за-гру-бить. Зачем лишний раз страдать по тому

или иному случаю? Причём загрубить себя надо сразу во всём: и в отношении сельских и

совхозных дел, и в отношении всех своих сердечных мук. Не надо искать с женой каких-либо

чувствительных контактов – не дано включиться тут чувствам-паутинкам. С ней всё грубее. Грубее

– как прямо и в точку! Спасибо, Юра, за подсказку. Вот и будет тебе гармония. Загрублённая, но

гармония. Наверное, для того, чтобы жизнь была прочной и твёрдой, а не зыбкой, как трясина, она

должна быть грубой.

«Эх, Селиванов, Селиванов… Может быть, съездить на берег Онона да и для тебя тоже тополёк

привезти? А может быть тебя на небо, на свой душевный небосклон поместить? Пусть ещё и

созвездие Селиванова будет».

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

За крючками

С большим трудом Роман погружается в сон только под утро, и, кажется, именно в тот же

момент его выдёргивает оттуда сигнал «Урала» под окнами. Оттянув шторку, Роман видит, что

Мотя-Мотя, не слезая с мотоцикла и не глуша мотора, выжидательно смотрит на дверь. Кажется,

больше двух-трёх минут он так не просидит, а сорвётся и умчится куда-нибудь. Время, однако, уже

позднее – просто утро сегодня пасмурное. Оно обмануло и ребятишек, они тоже спят. Роман

424

немного мешкает, спросонья не сразу найдя брюки, которые лежат тут же, потом, на ходу

запрыгивая в них, босиком выскакивает на веранду. Матвей, не дождавшись его и выдернув ключ

зажигания, уже поднимается на крыльцо, топая кирзовыми сапогами. В его руке – сетка с

трёхлитровой банкой молока.

– Ты чего за молоком-то не ездишь? – сердито и громко выговаривает он.

Роман с опаской озирается на обе открытые двери и прикладывает палец к губам.

– Спят что ли? – тише, но почти с той же строгостью продолжает Матвей. – Да ты и сам-то, вижу,

ещё глаза не продрал. Езди за молоком-то, пои ребятишек. Кэтрин уж волноваться начала: чего-то,

говорит, второй день нету, увези… А мне сёдни некогда, собрался в Октябрьск сгонять, тоже не

ближний свет. .

Однако ворчливый напор Матвея круто сходит на нет. Уже с утра измочаленный вид Романа, его

распухшие глаза с красными жилками на глазных яблоках говорят о многом.

Отдав молоко, Матвей возвращается к мотоциклу, заводит его с обычного пол-оборота, и, уже

отпуская рычаг сцепления, оглядывается. Роман стоит там же с сеткой, висящей в руке, в брюках с

расстегнутым ремнём. А ведь за всё это время он, кажется, и слова не произнёс. Примерно вот так

же потерянно стоял он когда-то на своём страшном пожарище, и помочь ему тогда тоже было

нечем. Только тогда он ничего не просил, а сейчас стоит так, словно ожидает чего-то ещё, кроме

этого молока. Ожесточённо ввернув газ, так что буксанувшее колесо выбрасывает струю пыльной

земли, Матвей мчится под уклон.

Вернувшись в спальню, Роман видит, что Машка уже сидит на постели.

– Дядя Мотя приехал? – спрашивает она, протирая глазки и, видимо, собираясь бежать

встречать Матвея.

– Он уже уехал, доча, – говорит отец. – Дядя Мотя молочко нам привёз. Оно парное, тёпленькое

ещё. Сейчас я тебе в стакан налью. Так что давай-ка будем одеваться. Ах, и ты уже не спишь, –

говорит он Федьке, заглянув в его кроватку, – глазами лупишь и помалкиваешь. А вот тебе-то,

гражданин, я не доверяю. А ну-ка, давай быстренько на горшок, а то намолчишь тут у меня: что-то

уж сильно ты сосредоточен…

Уже заканчивая кормить ребятишек и поить их молоком, Роман снова слышит за окном

приглушённый бархатный рокот мотоцикла. Дочка, как маленькая обезьянка, стремительно

соскальзывает со стула и несётся к двери. Чего-то забыл он, или что?

– Знаешь, – говорит Матвей, заходя со счастливой Машкой на руках, – давай-ка сгоняем в

Октябрьск вместе. Одному мне как-то скучновато-то…

– Да я бы с радостью, – откликается Роман, – подстанция работает ровно, всё, вроде, надёжно,

а моих гавриков куда?

– Кэтрин с ними поводится, я уж договорился. Она сегодня не работает.

Погода с утра хоть и пасмурная, но тёплая. Небесами явно запланирован дождь. Катерина

настаивает, чтобы они надели телогрейки: ехать почти сто километров в один конец – продует, да и

всё. Матвей находит в сенях на «спичке» свой старенький простежённый ватник с заплатой на

локте, прохлопывает его об угол веранды, подаёт Роману. Тот надевает телогрейку и, специально

вытянув руки, смеётся – рукава едва не до локтя.

И снова в руках руль сердитой машины. Шоссе ровное, со свежими следами работы грейдеров,

так что почти до самого Октябрьска Роман не сбрасывает скорость ниже шестидесяти километров.

Матвей поначалу с беспокойством поглядывает из коляски на спидометр, но, убедившись, что

Роман вполне уверенно ведёт ходкий мотоцикл, уже расслаблено глазеет по сторонам, гордясь

своей машиной ещё на порядок выше обычного. А когда, уже с последнего подъёма, они видят

городок, открывшийся внизу, Матвей, отдёрнув рукав телогрейки, удивлённо смотрит на часы –

ничего себе, ну прямо как на самолёте!

В городке он показывает, по какой улице ехать, в какой двор свернуть. Роман сворачивает и

вдруг узнаёт этот двор.

– Знакомого зовут Константин, и живёт он на четвёртом этаже, – говорит Роман.

– А ты откуда знаешь? – удивляется Матвей.

– Мы приезжали к нему с отцом за запчастями к «Юпитеру». Я тогда ещё маленький был.

– И запомнил? Ну и память. Так, может, вместе зайдём?

– Нет, иди лучше один, я здесь подожду.

Матвей уходит, оставив телогрейку в коляске, а Роман сидит, не понимая, почему ему не хочется

видеть этого Константина, который сказал когда-то, что они с отцом как негатив: один – белый,

другой – чёрный. Он хороший, в общем-то, мужик, катушку с проволокой тогда подарил… Но ведь

начнёт спрашивать, бередить. Не хочется этого.

И впрямь удивительно, что он узнал этот, сильно изменившийся двор. Главное, тогда здесь не

было детской площадки, сделанной в виде крепости, за стенами которой выставлены разные

сказочные персонажи из дерева. Там же – песочница с квадратным, обитым железом грибком,

скамейки, качели. Разминая ноги, Роман идёт к крепости, забыв скинуть свою кургузую телогрейку

(«как подстреленный», сказала бы в этом случае мать). Своё детство помнится какими-то

425

мелочами вроде занозистых досок с ослепительной и липкой слезой смолы, огородных грядок с

морковкой, камнем-валуном около дороги… Все эти мелочи доороги и волнующи, но ведь, по

правде-то, как-то уж совсем просты. А вот у детей, живущих здесь, воспоминания останутся

красивыми, более эстетичными, так сказать. Наверное, это очень важно, чтобы человека с детства

окружали предметы, развивающие фантазию. А что видят Машка с Федькой в их пустой ограде и в

безлесной, ковыльной степи? Не останется ли эта скудость и в их детской памяти?

Обследовав фигуры, Роман садится на сиденье поперёк горячего мотоцикла, продолжая

любоваться чудным деревянным городком, красивыми и, конечно же, удобными пятиэтажками,

выстраивающими прямоугольный двор. А ведь всё это стоит на той же земле, что и Пылёвка, в

которой целый воз дурацких проблем. В Пылёвке всё держится (а, точнее, не держится, а

существует) на неразворотливом директоре совхоза, на Ураеве, захватившим, по сути, всю власть

в свои загрёбистые руки, на вялом непьющем, но похожем на алкоголика парторге. Тут и

расстояние-то не более сотни пустых, почти незаселённых километров, а жизнь принципиально

иная.

Матвей суетливо и радостно приносит небольшой газетный свёрток, разворачивает,

демонстрирует с нескрываемым торжеством. На газете, прямо на орденоносном портрете Леонида

Ильича, – рыболовные крючки и мотки лески: всё это где-то по блату добыто Константином. На

катушке с её торца – иностранные буквы. Леска не то польская, не то югославская, не то ещё чёрт

знает чья!

– Ну, теперь-то я все крючки на удочках заменю! – решительно угрожает Матвей.

Что ж, если так, то – всё! Трепещите, ононские сазаны и караси!

Приобретение Матвея хоть и важное, но для оправдания такой длинной, значительной поездки

его как будто маловато. Они идут по магазинам: у Матвея в кармане пять рублей, у Романа –

четыре: зелёная трёшка и жёлтый рубль. О серьёзных покупках, когда уезжали, как-то даже и не

подумали. Что ж, и просто поглазеть на разные интересные цивилизованные вещи – тоже не худо.

– Ты бы тоже себе чего-нибудь купил, – советует Матвей, – я-то хоть тут крючки приобрёл, а ты

скатаешься просто так.

– Ничего, мне и так интересно, – отвечает Роман, невольно заражаясь настроением детства,

когда они вот так же, только с отцом, бывали в городе.

В магазине кулинарии Роман и Матвей покупают пакет пастеризованного молока и две порции

плова, ссыпав его в один целлофановый пакет. Матвей с удивлением рассматривает мягкую

коробочку – маленькую белую пирамидку. Ну надо ж умудриться так ловко запаять молоко!

Особого голода у обоих, вроде, и нет, но надо же наполнить поездку какими-то событиями, новыми

вкусами.

Выехав из города, тут же сворачивают в березняк с редкими зеленоствольными вкраплениями

осинок и устраивают пикник. Плов едят прямо из мешочка, цепляя его кусочками бересты, запивая

по очереди молоком, которое как будто даже вкуснее настоящего, прямо из-под коровы.

Небо, однако, хмурилось сегодня не зря. Незаметно, с мягким рассеянным шумом наплывает

редкое, будто звуковое, облако дождя. Капельки сеются на листья и, скопившись в большие

прозрачные шарики, сливаются, шлёпаются в прошлогоднюю полуистлевшую листву, в мягкий,

пышный, вспыхнувший запахом мох. Этот новый лёгкий шум, наполнивший лес, не тревожит, а,

кажется, лишь добавляет тишины и покоя. Ароматы леса напоминают обоим, что они-то, можно

сказать, степняки. Вот почему сейчас их тут так пьянит и усыпляет.

На обратном пути под дождём кажется, что навстречу хлещет не каплями, а иглами. Лицо и

голые руки от этого горят, как от огня, грудь пробивает насквозь. Однако на подъезде к Пылёвке

мотоцикл выскакивает вдруг на совершенно сухую дорогу. Даже оглянувшись от неожиданности,

они отчётливо видят, с какого места за мотоциклом снова поднимается клубящийся пыльный

столб. Дождя здесь не было и нет. Вокруг всё так же хмуро и серьёзно, а влаги – хоть бы капля.

Катерина, встретившая мужчин у ворот, с недоверием смотрит на них, едва не до нитки

вымокших непонятно где.

– Да мы вон там, на въезде, остановились да вылили на себя по ведру воды, – смеётся Матвей.

Романа её озадаченность забавляет. Это в детстве казалось, что каждый дождь идёт сразу на

всём белом свете. Мир прост, но многомерен. Перенесись сейчас куда-нибудь на юг, и ослепнешь

там от красок, одуреешь от запахов. В этом мире все рядом: дождь и пыль, душевный гнёт и

свобода, ложь и правда, хорошая жизнь и так себе…

* * *

Под вечер, когда небо неожиданно прояснивает, кажется, специально для демонстрации

сочного, багрового заката, Матвей идёт к мотоциклу, чтобы отвезти Романа с детьми на

подстанцию. Но Федька, оказывается, уже спит.

– Не буди его, – вдруг как-то робко предлагает Катерина, – оставь у нас до завтра. Он

спокойный, не испугается. Да я к нему за день-то уже привыкла. С ним хорошо…

426

Роман соглашается, тем более что ночью сынишка спит, не просыпаясь. Матвей отвозит их

домой с Машкой. Первым делом Роман идёт к оборудованию. Там, слава Богу, всё нормально.

Потом, остановившись в ограде и подумав, что забот у него сегодня без Федьки в два раза меньше,

решает поболтать с Машкой.

– Иди-ка, доча, посиди со мной, – зовёт он, присев на чурку и пошлёпав ладонью по её

обветренной горбушке.

Роман рассказывает дочке о том, куда они ездили с «дядей Мотей». Машка слушает его на

удивление внимательно, не перебивая вопросами, словно это какая-то сказка. Однако

повествование заканчивается быстро. Дойдя в нём до детской площадки в Октябрьске, Роман

вдруг замолкает от неожиданной мысли. Давно уже, хоть и не очень уверенно, хотелось ему из

этой чурки, на которой они сейчас сидят, чувствуя её дневное тепло, вырубить какую-нибудь

фигуру. Правда, никак не мог догадаться, какую именно.

– Ну-ка, ну-ка, погоди, – говорит он теперь дочке, спуская её на землю.

Поднатужась, ставит чурку на попа. Да уж… То, что он хочет, – это не ковыряние перочинным

ножиком в коряжках, найденных на берегах Байкала и Ледяной. Плохо, что на высоком, почти в его

рост чурбане три глубоких запила «Дружбой». Однако их можно обойти. Интересно, что за лицо

может здесь получиться? Что подсказывает само дерево? Вот здесь могут быть глаза, здесь – нос,

здесь – борода. Похоже, это старик. Мудрый, весёлый старик. Несколько минут Роман намеренно

расфокусировано, как делал и раньше, чтобы найти общий образ, смотрит на дерево, на его

извивы, трещинки и вдруг оторопело обнаруживает, что воображаемое лицо совершенно

определённо смотрит прямо на него. Так бывает при взгляде в окно, когда в него кто-нибудь

заглядывает. Ты хочешь посмотреть вдаль, а лицо уже перед твоими глазами. Видение держится

лишь мгновение, а потом снова тает в дереве. Надо как-то зафиксировать образ, отчеркнуть его

основные черты, пока он помнится. Но как и чем? Роман бежит в дом, хватает со стола карандаш,

но грифель на почти серебристом, обветренном дереве не виден. Конечно же, лучше углём,

обычным углём из печки. Роман снова бросается в дом, одним прыжком взлетев на крыльцо.

Машка, ошалевшая от мальчишеской беготни отца, припускает следом. Распахнув дверцу

поддувала, Роман просеивает золу сквозь пальцы. Машка топает ножками уже по доскам крыльца

– не дай Бог, увидит его за этим просеиванием да тоже потом начнёт. . Однако угля в печке нет. Что

ещё чёрное есть у них? Тушь для ресниц! Смугляна перед отъездом делала ревизию своим пудрам

и помадам и, кажется, несколько коробочек старой туши выбросила в мусор. Выскочив мимо

Машки на улицу, Роман бежит за ограду к яме с мусором, битым стеклом и жжёной бумагой.

Спрыгнув туда, разгребает мусор палкой. Но туши там нет. Уже не зная, где что искать, он снова

подбегает к чурке, чтобы проверить и хоть как-то закрепить, удержать образ. А может быть, просто

хотя бы контурно выбить его стамеской? Или обтесать маленьким топориком? Только где этот

топорик? Его тоже надо ещё искать.

Роман берётся за стамеску и молоток, быстро отмечает общий контур и тут же, не

останавливаясь, переходит к снятию всего лишнего. Со стороны села на одной из разъезженных

дорог нарастает тугой, натужный гул машины, похожий на гудение большого шмеля. И чего они тут

разъездились не вовремя!? Если увидят, то прозвище «Скульптор» ему обеспечено. Надо выгнать

из гаража мотоцикл, закатить и установить чурку там.

В какое-то из мгновений своей бешеной работы Роман обнаруживает, что ощущение времени

потеряно. Минуты напрямик обращаются в кучу щепок вокруг. Машка, так и не дослушавшая его

рассказ о поездке и поначалу с интересом вертевшаяся рядом, хозяйничает в своей игрушечной

кухне.

Идея оттачивается по ходу дела. Теперь-то уже ясно, что это за старик. Старик Хоттабыч, вот

это кто – мудрый, весёлый и по-доброму хитрый волшебник. В Октябрьске стоят какие-то уже

традиционные богатыри, Иванушка-дурачок со щукой, медведь с Машенькой в коробе, и Хоттабыч

был бы там чужим. А вот у него он будет к месту. И пусть в Октябрьске работали мастера,

художники, только он сделает не хуже. Нет – он сделает лучше, талантливей. У тех фигур нет

главного – нет выражений на лицах. Они лишь стоят и тупо смотрят, ничего не выражая. А у него

будет хитрый-прехитрый подмигивающий старик. Кстати! А ведь можно сделать не только

Хоттабыча! Других колдунов и волшебников из разных сказок тоже можно вырубить! Вот уж будет

развесёлая, расчудесная компашка! Можно вообще построить городок волшебников со всякими

чудесами в виде каких-нибудь механизмов и странных сооружений! Из чего делать фигуры? Да

чурки-то в совхозе найдутся. Главное – идея есть! А где всё это поставить? Не у себя же в ограде.

Может быть, подарить тому новому садику, который, вроде бы, всё же собираются строить в

совхозе. Только надо будет все фигуры сначала лаком покрыть, чтобы быстро не старились. Ну уж

лак-то, наверное, в совхозе тоже дадут.

Невольно вспоминается своё глупое детское недоумение. Тогда едва ли не каждый день Марк

Бернес пел из динамика своим спокойным, доверительным голосом: «Просто я работаю, просто я

работаю волшебником. Волше-бни-ко-ом». Но вот как это «работаю волшебником»? В то время

Роман понимал это буквально. Когда мир ещё не изведан, нетрудно поверить, что такая работа и в

427

самом деле есть. Ну, конечно, не в Пылёвке и, наверное, даже не в райцентре, а где-нибудь аж в

самой Чите. Вот бы выучиться на волшебника! Знать бы только как?! Песня этого не разъясняла. А

слова, что «я жизнь учил не по учебникам» и вовсе ставили в тупик. Ясно, что по учебникам

изучаются разные там арифметики да грамматики, а не жизнь, но как понять само выражение

«учить жизнь»? Как её вообще можно учить? И ни у кого не спросишь – неловко как-то.

Всюду потом, где бы ни заходил разговор о детских мечтах, Роман помалкивал – ну как

признаешься в такой своей наивности? А ведь первая мечта – это, наверное, не просто. Она хоть и

незаметно, но сказывается на всей жизни. Может быть, это она как-то пробивается в нём сейчас?

Работая молотком и стамеской, Роман всё время пытается вообразить, как должны быть

расположены брови у старика: приподняты или опущены, должен ли быть приподнят ус. Как

достичь того, чтобы глаз был прищуренным, подмигивающим? Представить – одно, но попробуй-

ка, выруби это в плотном, сухом дереве. И вообще, это даже интересно: как складывается, чем

создаётся мимика, из каких деталек состоит то или иное выражение? Для масок, которые он

вырезал прежде, выражение было не нужно. Пытаясь вникнуть в эти новые мелочи, Роман прямо с

инструментами в руках бегает в дом к зеркалу у дверей. Повторяя усмешку терпеливо ожидающего

в гараже старика, пытается отметить все складки и морщинки. Вот хорошо бы бороду-то сейчас

иметь. Стоит, наверное, отпустить… «Всё, завтра бриться не буду». Скорчив в очередной раз

насмешливую рожу, Роман вспоминает вдруг о горечи, от которой ещё утром не знал, как спастись.

А теперь она вроде какого-то слабого осадка, которому можно показать такую же насмешливую

рожу. Вот что, оказывается, следует делать в трудные жизненные моменты: выходить за границу

тоскливого выражения лица, которое навязывают тебе обстоятельства.

Заработавшись, Роман вдруг осознаёт, что ничего уже не видно. В ограде ещё чуть-чуть светло,

а под крышей совсем темно. Может, кинуть сюда провода да лампочку повесить? А дети! Он о них

забыл! Федьку давно уже пора кормить и укладывать. Тьфу ты, так он же у Матвеевых! А дочка

где? Почему-то её уже не видно во дворе. В тревоге обежав вокруг всего дома, Роман врывается в

квартиру и видит, что Машка спокойно посапывает в своей кроватке. Её замазюканное за день

платьишко аккуратно (уж как ей это удалось, помня его наставления) сложено на стуле. На

кухонном столе оставался стакан молока и кусок хлеба. Теперь стакан пустой, от хлеба остались

только крошки. Сегодня дочка сама, не мешая ему, и накормилась, и убаюкалась. Роман

склоняется над ней, поправляет одеялко, с умилением и радостью целует в душистые волосики.

Ох, доча, доча, какой же умницей ты растёшь! Как несчастен Матвей, не знающий этой радости.

Наверное, по настоящему-то он своего несчастья даже не осознаёт. Душевная жизнь человека,

возможно, похожа на клавиатуру пианино. Клавиши на ней должны быть все – и белые, и чёрные.

И если какой-то нет, то слаженной музыки не выйдет. У Матвея с Катериной, наверное, именно так.

Напившись молока из холодильника, Роман входит в комнату, садится за стол, где обычно

занимается Нина. Вот теперь на фоне рассеянной горечи мысли куда трезвее. Из картонной

коробки Нины он достаёт все её сохранённые письма, обрывки дневниковых записей, письма

солдата, которого она не дождалась из армии. Этот архив никогда не был запретен для него, но не

был никогда и интересен. Раньше Роман даже гордился своей верой без всяких сомнений. Вот и

прогордился… Хотя ничего особенно в письмах Володи-солдата нет. Скучно даже. А кстати, не

глупо ли позволять жене хранить письма прошлых ухажёров с их фотографиями? Мужья обычно

всё это ликвидируют сразу же, под корень. С самого начала ставят на главное место себя: я – и

больше никого! Нет лишних напоминаний – меньше и проблем. А уж мы-то такие тонкие да

деликатные – память, видите ли, уничтожать нельзя; чужой жизнью распоряжаться подло – по

нашим представлениям, это, понимаете ли, насилие. И выходит, что этой мягкотелостью поощряем

своих жён на нечто похожее и в будущем, то есть, сами же и развращаем их. Только всё это

делается вовсе не от большой любви, а от большого спокойствия или от равнодушия, от

нежелания этой любви. Вот в чём дело. Значит, и тут опять же во всём виноват он сам.

Теперь, с расстояния прожитого, их знакомство выглядит почти пошлым. У Смугляны, возможно,

было тогда какое-то красивое волнение, если верить ей в том, будто жила она в то время

ожиданием любви (удачно, кстати, она об этом выразилась, будто из какого-то кино). Только зря

она сразу пошла на близость. Подождать бы ей, пока он переболеет уходом из семьи. Ей бы

сначала помучить, помурыжить его, как предписывалось старыми обычаями. Если любовь – это

счастье, так подари её близкому человеку: создай её в нём, высеки, как искру. Влюби его в себя,

если у тебя есть чем влюбить. Позаботься сам о его чувстве. Никто ведь не знает, в чём больше

счастья: в том, чтобы любить самому, или в том, чтобы быть любимым. Да употреби ты все свои

силы, всю свою хитрость, опутай, обмани, сделайся для него единственным и главным. Умный

человек, понимающий цену любви и счастья, оценит это потом, всё простив и всё оправдав.

А что сделали они? Тут же завалившись в постель, они сразу, как известь в бочке, загасили весь

свой любовный заряд, этот потенциал для возникновения духовного чувства. Слишком молоды и

неопытны они были, чтобы от их быстрой близости вспыхнуло чувство. Переспав, они словно

переступили через него – если сразу обошлись, то зачем оно потом? Где ж его взять теперь, если

оно осталось позади? Кстати, нечто похожее было после армии с Наташкой Хлебаловой, к которой

428

он переметнулся от сдержанной красавицы Светы Овчинниковой. Тогда он решил, что Света

Пугливая Птица в глаза которой он, к сожалению, так и не смог заглянуть, просто цену себе

набивает. Да, она это делала. Так ведь эту цену, эту свою духовную стоимость, если можно так

сказать, набивать и следует. Ведь эта «цена» закладывается в самый фундамент отношений.

Чувства так и строятся. Сколько прелести было в том знакомстве! С волнением вспоминается и

сейчас, как шли они однажды вечером из клуба и, ещё почти не знакомые, говорили

срывающимися голосами. Сколько неловкости, страха, внутренней дрожи было тогда. Света

строила всё прочно и основательно. Вот потому-то, по слухам, неплохо живёт она сейчас где-то в

райцентре: и муж у неё что надо, и дети здоровые и умные.

Чем больше светлых, романтичных моментов, связанных с разными женщинами, приходит на

память, тем больше тухнет образ Нины. Смугляна блекнет просто до растворения, до

исчезновения из главной духовной чувственной сферы жизни.

Пожалуй, сегодня он будет спать хорошо. Сегодняшний день изменил многое. Сегодня обретён

душевный покой, потому что найдено новое, сильное увлечение. Жизнь-то, оказывается, может

состоять не только из одних личных проблем. «Спасибо тебе, Матвей, за эту поездку. Ты привёз

крючки, но я привёз куда большее. Мой «крючок» цепляет меня за саму жизнь».

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

Триста быков на острове

Нине по всем подсчётам и расчётам пора бы уж и приехать, но теперь, когда в душе всё более

или менее улеглось, её приезд не особенно и волнует. Ну, поднимается, конечно, некая не очень

высокая волна ожидания, похожая на пологую пыльную дугу, которую рейсовый «ПАЗик» вздымает

за собой, въезжая на сопку, но потом, когда автобус, не останавливаясь, скатывается к селу, вместе

с ним сразу на целые сутки уезжает и ожидание: не появилась сегодня жена – и не надо. Чего

теперь волноваться? Особенно, если ты ещё два раза побывал у Риты и ещё два раза выслушал

ту же историю про Штефана и Нину. Предстоящая встреча с женой, многократно пережитая и

проигранная в воображении по ролям, кажется даже скучной и затёртой. Он сделает просто:

усадит её перед собой и, глядя в глаза, объявит, что знает абсолютно всё. И тут интересно то, как

она будет при этом выглядеть, как будет смотреть? Или другой вариант: он встретит её молчанием

и не проронит слова до тех пор (хоть целый месяц), пока она не заговорит правдиво. Но, пожалуй,

второй вариант не очень хорош. Нехорош тем, что его не выдержать самому.

В последнее время Серёга в сны не заходил, видимо, ждал, пока страдающая душа друга

немного угомонится, зато сегодня они проходят с ним сквозь целую анфиладу снов, как бы

пропущенных в другие дни.

– А я ведь в Москву еду, – сообщает Серёга, когда они вдруг оказываются сидящими на кухне за

столом.

– Зачем? – с удивлением спрашивает Роман.

– Ты разве не слышал, что я музыкальную премию получил?

– Вот это да! И за что?

Серёге в его радостном удивлении видится насмешка.

– Ты что же, думаешь, мне не за что её получить? – с некоторой обидой спрашивает он.

– Да что ты! Я ведь и в правду ничего не знаю. До Пылёвки эта новость ещё не доползла…

Уже заканчивая фразу, Роман понимает, что он во сне. Но и просыпаясь, продолжает

прикидывать, что за премию получил друг? И тут, ещё не совсем выкарабкавшись на плоскость

реальности, Роман погружается в новый сон. Бродя с Серёгой по какому-то городу, кажется, по той

же Чите, они оказываются у дома его двоюродной сестры, только не Голубики, а какой-то другой,

которую Роман не знает. Сестра тяжело переживает смерть брата. Для того-то, чтобы сообщить ей,

что Серёга жив, они и приходят сюда. Время, однако, уже к ночи, и Серёга говорит, что лучше

прийти завтра. Роман не соглашается – как это завтра? Да ради такой новости сестру можно и

разбудить. А вдруг завтра этот сон не приснится? Ведь тогда она ничего не узнает. .

Проснувшись и сев на постели, Роман некоторое время смотрит в сторону Серёгиной

фотографии на книжной полке.

– Мне опять приснилось, что ты живой, – по-настоящему вслух, сообщает он. – Верно говорят,

что друзей ценишь, лишь теряя их. Раньше я многие свои поступки сверял с тем, что об этом

можешь думать ты. Я всегда считался с тобой и с родителями. А теперь что? С родителями-то

понятно – там трагический случай, а ты? А ты – порядочная свинья. Ты ушёл сам, по своей воле!

Разве можно так? Это, знаешь ли, до такой степени нельзя, что я даже не верю в это. Я ведь хотел

на могилу к тебе съездить. Думал, увижу твою карточку на памятнике, землю, в которую ты зарыт –

тогда и поверю. Тогда и сны эти закончатся. Так вот – не поеду. Лучше в это не верить. Оставайся

таким, как есть. Обормот ты обормот! Дурак ты дурак!

429

И тут, уже опустив ноги с кровати, уже сидя, Роман снова засыпает, вернувшись, как ни странно,

в тот отсек сложного сна, где они говорили на кухне.

– Что? – переспрашивает Серёга, подняв голову (теперь он, оказывается, чистит ножиком

картошку для супа, который они собираются варить). – Хочешь знать, почему я повесился? Да

была у меня одна задумка… Я ещё раньше повеситься хотел, да мать жалко было. Я же за неё

вроде как отвечал. А после неё уйти стало легче. Вот и пусть отец пострадает теперь. Лучшего

наказания для него не придумать…

– Ну и задумка, – качает головой Роман. – Прямо детский сад какой-то – нехорошего папу

решил наказать. Не верю я тебе. Ты просто пытаешься оправдаться сейчас.

– А может быть, и так, – задумчиво соглашается Серёга, перестав работать ножиком, из-под

лезвия которого, раскачиваясь, свисает длинная кожура, – чего уж мне теперь-то строить из себя?

Теперь мне, покойнику, полагается быть искренним и прозрачным, как стёклышко. Так что, если по

правде, то я просто спился. Меня же всюду приглашали с баяном. И на каждой гулянке: выпей да

выпей. Вот и довыпивался – превратился в настоящую чушку. А подняться из этого свинского

состояния уже не смог. Твои доводы – помнишь, ты говорил: создать семью, построить дом – уже

не работали. На другой день, как ты уехал от меня из Лозового, я понял, что мне всего этого уже не

надо. Ну, правда, дрыгнулся я потом ещё разок, попытался выйти к нормальной жизни, да вижу, что

не тяну. Напился как-то снова вдрызг и осознал, какое я ничтожество, понял, что жизнь свою я

непоправимо запортачил… Так запортачил, что заново её не начать. Её проще зачеркнуть… Вот

так-то… А папку своего мне всё равно хотелось проучить…

Очнувшись уже в который раз за утро, Роман осматривается: он-то сидит сейчас в комнате, а во

сне они с Серёгой были на кухне за закрытой дверью. И там, кажется, ещё не погас его грустный

голос. Откуда эти Серёгины мысли и рассуждения? Не сам ли он придумывает их за него?

Со снами вообще происходит что-то странное. Некоторые пробуждения похожи на выход из

некоего надреального измерения, с иными параллельными событиями. Полностью эти долгие

объёмные сны не восстанавливаются, но ощущение достоверности иной жизни вполне реально. А

может быть, сон – это не просто сумбурный перепросмотр прежних событий и ощущений, а

создание какой-то новой нематериальной реальности? Или, может быть, сон – это некий зыбкий

мостик, соединяющий нас с каким-то наджизненным духовным пластом, который давно уже

существует?

Поднявшись с дивана, Роман стоит, потягиваясь, включаясь в материальную ощутимость

предстоящего дня. Тишина заставляет взглянуть в окно. Утро сегодня столь самодостаточное и

спокойное, что кажется, будто каждая травинка в ограде встыла в пространство. Мир как напоказ,