Czytaj książkę: «Сын Дога»

Моей супруге Дине с благодарностью за терпение и поддержку

Пролог

Мне надоели мертвые лошади.

Первую, низкорослую и крепенькую степную кобылку, отдал мне нойон¹ Икирит – на рассвете того дня, когда я покинул дом. Он чувствовал себя настолько виноватым, что готов был отдать и больше. Глупец! Его вина была лишь в том, что он, как и подобает мужчине, хотел сына. Все остальное – исключительно моя спесь, мои гордыня и любопытство, приведшие к тому, что теперь я сам себе напоминаю трусливую утку, мечущуюся в высокой траве посреди болота. Мечущуюся и не ведающую, с какой стороны зайдет охотник, откуда раздастся звон тетивы…

Несмотря на то что нойон искренне верил в свои слова, когда говорил, что кобылка вынослива и прослужит мне долго, ее я загнал еще до того, как солнце поднялось над степью на длину ладони. Понукаемая уже не столько плетью, сколько заклинаниями, она еще какое-то время послушно перебирала ногами, хотя я перестал ощущать биение ее сердца за десяток ли² до того места, где она все же рухнула замертво.

Однако свое предназначение она выполнила: во-первых, на рассвете в степи нашлось бы немало свидетелей, как какой-то безумец галопом мчится в ту сторону, куда уходит на ночлег солнце, – в сторону монгольских озер и торговых путей; во-вторых, кобылка всего лишь тысячи шагов не дотянула до лагеря, охраняемого татарскими воинами. Что за люди были в лагере, везли ли они шелка и чай в Персию, или возвращались со специями и коврами обратно – мне было безразлично. Отведя глаза дозорным, я выбрал двух стройных коней ахалтекинской породы и скрылся, так и не будучи замеченным.

Отсюда мой путь резко повернул на север. Пусть все думают, что безумный Бохоли-Хара³ пустился просить защиты в Самарканде или Бухаре. Пусть думают так и ищут меня на Закате. Или не ищут, если враг мой решит, что себе дороже связываться с самаркандскими магами, что гнев и нанесенная ему обида не стоят тех мук и времени, каких потребуют поиски несчастного сбежавшего шамана.

Украв ахалтекинцев, я намеренно более не пользовался сильной магией, чтобы не оставить следов в колючем степном Сумраке, следов, которые без труда прочтет и распутает мой враг. Этих сильных жеребцов я щадил, не стимулируя их заклинаниями, не загоняя бешеной скачкой, – пускал то резвой рысью, то шагом, на ходу пересаживался с одного на другого или вел в поводу, если очередной подъем на холм оказывался слишком крутым. Все это дало мне возможность продвинуться на несколько тысяч ли; каменистая равнина сменилась сперва степными ковылями, а затем сочной травой предгорий. И все же что-то я делал не так. Наверное, ничего удивительного: с лошадьми я умел обращаться едва-едва. Оседлать и проскакать короткое расстояние не составляет труда любому, кто прожил в степи хотя бы год. Но длинные переходы – совсем другое дело. Когда Отец Небо награждает тебя шаманским даром, многие бытовые проблемы остаются в твоем прошлом. Теперь уже другие люди следят за тем, чтобы ты был сыт и доволен, и если род, в котором ты живешь в сей момент, решил перекочевать на новое место, то единственная твоя забота – подсказать наилучшее время для перехода и направление, в котором на пути не возникнет трудностей. О твоем комфорте позаботятся, и ты даже не заметишь, кто и когда поменял лошадей, запряженных в твою повозку, почему эти лошади так свежи и как именно слуги ухаживают за уставшими.

Возможно, я неправильно напоил ахалтекинцев во время короткой передышки. Возможно, они были слишком привередливы – привыкли к хорошему корму, а я мог предложить им лишь степную траву. А может, и у них был свой предел жизненных сил. Так или иначе, они почти одновременно захрипели и принялись спотыкаться. Я спешился, взял под уздцы и, щурясь под косыми закатными лучами, попытался их «отшагать». Когда понял, что это не помогает, заставил лечь, сам устроился между ними и согревался их угасающим теплом большую часть студеной степной ночи.

Для путешествия по горной тропе я воспользовался клячей встретившегося бедняка. Впрочем, не таким уж бедняком он был, каким хотел казаться: поверх нижних халатов из тонкой шерсти был надет пусть и оборванный и грязный, но довольно теплый войлочный, а в потрепанной седельной сумке оказалось еды и воды на пару дней. Все это говорило об определенном достатке «бродяги», так что я не испытал угрызений совести. В конце концов, я же оставил ему и провизию, и одежду, а до ближайшего селения он как-нибудь и пешком дошагает.

Под седло на потник бывший хозяин клячи предусмотрительно кинул шкуру, и к концу дня я не раз успел мысленно возблагодарить его за эту предусмотрительность. Животное подо мной было старым и очень осторожным, по ведущей вверх тропинке ступало медленно и никак не соглашалось поторопиться, поэтому ночевать пришлось на голом склоне, кутаясь в шкуру и ежась под порывами холодного ветра.

Перевал я преодолел только через два дня. К исходу этого срока пожилой тихоход уже настолько взбесил меня, что я без какой-либо жалости прирезал его. Живот мой давно уже мечтал о бараньей похлебке, но сейчас вполне подошла и жаренная на костре жесткая конина. Запихивая приготовленное впрок мясо в сумку, я шепотом ругался: разве стоило загонять двух прекрасных ахалтекинцев, неутомимых и стремительных, словно два водопада, чтобы позднее растерять добытое с их помощью преимущество? Если раньше мне казалось, что я здорово оторвался от возможной погони, то теперь, после столь затянувшегося перехода, я уже ни в чем не был уверен. Моему врагу незачем скрываться, он может купить столько лошадей, сколько понадобится, и всякий раз они будут свежи и накормлены. Мне же приходилось держаться в стороне от селений и не выбирать скакунов из хорошего табуна, а довольствоваться тем, что попадется под руку.

Следующий конь оказался немногим лучше утолившей мой голод клячи. Порядком нервничая из-за очередного досадного промедления, я даже плетью не смог заставить его перейти на рысь, и взбодрился конь лишь после того, как я стал всаживать в его круп кончик ножа.

С трудом, но он таки дотащил мое закаменевшее от верховой езды тело до Большой Воды – верховьев реки, которую кеты называют Хук, а эвенки – Ионесси⁴.

Глядя на то, как раздуваются бока жадно пьющего коня, я с тоской рассудил, что долго он не протянет. Мухи облепили его окровавленный круп, задние ноги подрагивали от напряжения и боли, а подпруга, которую я не догадался ослабить на водопое, жестоко врезалась в живот. Махнув рукой, я отвязал от седла сумку и пошел прочь, а уже через несколько мгновений услышал позади себя громкий всплеск: изможденный конь не удержался и свалился в воду. Судя по тому, что никаких звуков до моего уха больше не донеслось, выбраться обратно он даже не попытался.

Мне снова повезло: через полдня пути вниз по течению я наткнулся на лагерь хакасского тайджи⁵, сплавлявшегося со своей многочисленной свитой ко Дворцу Ли Лина⁶ и сделавшего остановку на берегу для охоты и отдыха. Личный шаман тайджи встретил меня формулой «татай» – магическим заклинанием от нечисти, но этим и ограничился, не распознав во мне Иного и не сочтя опасным для своего господина. Его уровень я оценил как пятый-шестой, и, стало быть, ничего удивительного в том, что один шаман не почуял другого – даже если бы я не закрывался, ему попросту не хватило бы Силы, чтобы оценить мою категорию. Вернее, отсутствие таковой.

Тайджи радушно принял путника, пригласил к огню, накормил, расспросил о том о сем и любезно согласился перевезти меня на другой берег, взяв в качестве платы рассказы о тех местах, в которых он никогда не бывал, а я прожил существенную часть своей долгой жизни. Он обладал острым умом и хорошей памятью, был любознательным и вежливым – и вполне заслуживал того, чтобы я запомнил его имя. В разговоре с ним я нашел еще одно подтверждение собственным надеждам: если ни меня, ни тайджи не обманули, то Тохтамыш⁷ по-прежнему правил Тайбугинским юртом.

А где Тохтамыш – там наверняка и Моргон, старик, ушедший от берегов Байкала с войском хана в Чинги-Туру⁸ много зим назад. Когда-то Моргон считался самым сильным шаманом. Когда-то – пока не появился я, Бохоли-Хара. Я испытывал к старику глубокое уважение, поэтому не опозорил, не изгнал, не насмеялся, не победил в честном бою – дал спокойно и добровольно уйти, освободив территорию молодому и сильному. С тех пор Моргон считался моим должником, и я был уверен, что он не откажет Бохоли-Хара в убежище, когда я доберусь до тех краев.

И снова были лошади. Лошади умирали подо мной и возле меня. Путь казался бесконечным, и пройденному расстоянию была лишь одна мера – порода и масть животных, каждое из которых помогло мне преодолеть очередной этап – и пало.

Силой мне все же пришлось воспользоваться: не той, что позволяет развести огонь на привале, и не той, что помогает пройти незамеченным мимо кочевья, – все эти действия не требуют от шамана глубокого погружения в колючий степной Сумрак. Когда на моем пути в леса и болота Самоедья возникло глубокое ущелье с отвесными склонами, я был вынужден задействовать свой старый амулет, который планировал оставить неприкосновенным до лучших времен. Но я был настолько измотан дорогой и сопутствующими ей лишениями, что предпочел не искать обходные тропы, а оборотиться гагарой и в два счета перелететь на ту сторону.

То ли это явилось роковой ошибкой, то ли дальнейшее было случайностью – но ближайшей же ночью меня попытались убить три батыра-невидимки.

Нет нужды подробно описывать схватку во мраке сибирской ночи под потоками ливня. У Высших шаманов есть способы узреть невидимое, но случившееся меня изрядно напугало. Хохоча от страха, словно безумец, я размазал нападавших по валунам, будто целебный бараний жир по коже больного, но в итоге умудрился не задать им главного вопроса: кто натравил на меня эту незримую свору? Кто отдал приказ уничтожить бедного Бохоли-Хару? Тот ли, о ком я постоянно думаю?

Батыры-невидимки нередко становились разбойниками, когда не могли найти другого применения своим способностям. А что еще им оставалось делать, если в тот момент их жизни, когда Отец Небо отворачивал свой лик от благополучия призрачных сынов степей, их услуги не требовались ни одному хану, тайджи или нойону? Все, что они умели, – сражаться, оставаясь неразличимыми для человеческого глаза и сумеречного взгляда большинства Иных. Перерезать в одиночку отдыхающий отряд, пусть даже он состоял из трех десятков опытных бойцов, или проникнуть в логово неприятеля и выкрасть полководца – такое не каждый день может понадобиться. Вот и шли воины, не привыкшие к открытому, честному бою, грабить караваны и обирать несчастных путников.

Сейчас в роли несчастного путника оказался я, но было ли целью невидимок ограбление? Или враг мой, учуяв колебания Силы, вызванные моим безрассудным обращением гагарой, подослал их для расправы?

Меня обуял ужас, а паника заставила бежать, не дожидаясь рассвета и не тратя времени на поиски новой лошади. Я петлял, будто трусливый заяц, и скакал по крутым склонам, будто горный козел. Я метался, словно глупая болотная утка, и трепетал, словно выкинутая на берег рыба. Я бежал весь остаток ночи и целый день без остановки.

Наконец я рухнул и зарыдал. Я был так жалок и противен самому себе, что предпочел забыться тяжелым, болезненным сном, лишь бы не пытаться уговорить себя успокоиться.

Пробуждение пришло на закате. Я лежал на голой земле, неловко подвернув руку; в правую половину лица впивались стебельки сухой травы и мелкие камешки, левую щеку царапал шершавый ветер равнин. Не открывая глаз, я с ненавистью прошипел:

– Кассссскет!..

Поздно было бежать и бояться. Во сне пришло понимание: мой враг близко. Нет, он не выследил меня, ему это совершенно не требовалось. Каскет с самого начала ни на миг не терял меня из виду. Ему было интересно наблюдать за мной и моими злоключениями, он безжалостно разглядывал меня, будто букашку, ползущую по соломинке над пропастью. А теперь ему надоело гадать, сколько я протяну и как далеко продвинусь, и он решил меня прихлопнуть, раздавить, словно вонючего клопа.

Собравшись с духом, я поднялся и мысленно воззвал к Отцу Небо с просьбой дать мне силы достойно прожить оставшиеся мгновения.

Затем огляделся.

Каменистая равнина, которую я по привычке счел степью, казалась почти безжизненной, лишь кое-где торчали пучки травы и тщедушный низкорослый кустарник. В десятке ли в сторону Заката виднелись богатые шапки лиственных деревьев – похоже, там была река. За рекой – пологие холмы, сплошь покрытые кедрачом. Сам же я находился у подножия почти отвесного утеса, вздымающегося к небесам так нахально, что даже запрокинутой головы было недостаточно, чтобы дотянуться взглядом до вершины. Примерно на середине стены было несколько уступов, на которых, казалось, прямо из скал росли высокие сосны.

Я вздохнул: преодолев невероятное расстояние, я далеко углубился в земли самоедов. Если сравнивать с общей длиной пройденного пути, до Тайбугинского юрта оставалось рукой подать. Вряд ли меня теперь пустят дальше, но попытаться стоило. Иначе какой же я Бохоли-Хара, какой же я Черный Шаман?!

К многочисленным пряжкам на поясе моего халата крепилось несколько небольших кожаных кисетов. Из первого я достал красную рыбью кость, прошедшую через пасть, желудок и кишечник медведя и убившую его. Костью я очертил круг, размером достаточный для того, чтобы я остался внутри, даже если упаду. Тонкое острие не оставляло на твердой почве следа, но, едва я замкнул круг, сухая трава, песчаная пыль и мелкие камешки почернели, словно по земле прошлась не кроваво-красная игла, а уголь. Из второго кисета я вынул перо, невесомое для рук, но неподъемное для ветра, – оно принадлежало гагаре с черным горлом, десять раз влетевшей в юрту камлающего шамана через вход и девять раз вылетевшей сквозь дымовое отверстие. Его я положил на южную часть окружности, и оно осталось лежать на линии, будто придавленное тяжелым камнем. Из третьего я извлек засушенного головастика, успевшего наполовину стать лягушкой, и пристроил его на северной части окружности. Затем я плюнул на линию, ограждающую меня с Восхода, и запалил пучок трав, оставив его со стороны Заката.

Наконец из безразмерной сумки, в которой при желании я мог бы унести не только еду и воду, но и целую юрту, я достал бубен с колотушкой. Ладонь прошлась по туго натянутой коже, проявляя потускневший рисунок, и внезапно мне почудилась насмешка: кожа была лошадиной! Я всегда знал об этом, поскольку сам изготовил бубен много-много весен назад, но теперь… Всю дорогу мне приходилось терпеть мертвых лошадей, они даже во сне стали мне сниться – и вот теперь я надеюсь на останки еще одной! Но эта – точно последняя. Либо она меня вывезет туда, куда не смогли доставить все предыдущие, либо…

Закрыв глаза, я ударил колотушкой. Родился звук, отдающийся в зубах и ребрах.

Когда Небесный Отец одаривал первых шаманов способностями ходить по слоям и совершать множество действий, недоступных обычным людям, он позаботился о том, чтобы мы не переусердствовали: всякий раз, отправляясь даже на самое близкое первое небо, мы должны исполнять ритуалы. Иногда очень длительные ритуалы, иногда болезненные и даже опасные. Я знал, что Моргон, например, использует для входа в Сумрак ядовитые грибы: дай малюсенький кусочек такого гриба большинству шаманов – умрут в мучениях, а уж об обычных людях и говорить нечего. Кто-то курил дурманящие травы, кто-то пил отвар с каплей гадючьей слюны, кто-то шептался с духами огня, опаливая брови и ресницы языками костра. Я слышал, что у персов, у русичей, у римлян и на самурайских островах есть чароплеты, которые могут совсем без усилий поднять с земли свою тень и перейти на первое небо. Слышал, но сам таких не встречал. К счастью, мой способ поднять тень был хоть и долгим, но самым безопасным. Мне не требовалось есть и нюхать яды, обжигаться огнем и проливать собственную кровь – моим стременем был звук.

Когда рокочущий ритм отделился от бубна и стал жить сам по себе, я открыл глаза. Я был уже на первом небе, но следовало поторапливаться. Ноги притопывали без моего желания, горло самопроизвольно издавало протяжные заунывные полукрики-полустоны, зато руки теперь были свободны. Приблизившись к центру круга, я наклонился и, уткнув указательный палец в сухую пыль, произвел им несколько быстрых вращательных движений, будто размешивал муку в чашке козьего молока. Повинуясь движению пальца, песчинки взмыли в воздух и закружились, образуя крохотную воронку. Продолжая подвывать и приплясывать, я сорвал несколько посеревших, мертвых на первом небе травинок, добавил к ним пару валявшихся под ногами хрупких сосновых иголок, размял в ладони и кинул получившуюся труху в воронку рукотворного вихря. Раздалось потрескивание, какое обычно возникало, когда я разворачивал медвежью шкуру, чтобы достать баранью лопатку для предсказаний; внутри растущего конуса замелькали синие искры. Я зачерпнул горсть мелких камешков и аккуратно высыпал их туда же. Камешки не упали на землю – вихорек впитал их в свое тельце, закружил злорадно и многообещающе.

Я выпрямился и соединил ладони в знаке спокойного ожидания. Осмотрелся. В настоящем мире багровые лучи садящегося солнца превращали подхваченные вихрем песчинки и камни в беспорядочно мелькающие, сверкающие гранаты и рубины; на фоне черных теней, протянувшихся от утеса, это выглядело зловеще и завораживающе. Снова прикрыв глаза, я резко развел руки, и следом за ними раздвинулась, раздалась вширь воронка, мигом поднявшись гораздо выше моего роста. Теперь смерч вращался ровно по границе очерченной мною окружности, конус воронки шуршал и потрескивал, вбирая в себя все то, что мог подхватить с земли снаружи. Я же, стоя внутри круга, не ощущал ни дуновения.

Зато довольно скоро я ощутил присутствие своего врага. Руки вновь подхватили бубен и колотушку, и ритм, ни на мгновение не прерывавшийся, пока я создавал смерч, ускорился.

– Кассскет!.. – прошипел я сквозь сжатые зубы, увидев, как он появился из-за скалы и неторопливо двинулся в сторону круга.

Смертоносная воронка взвыла и зарокотала. Вращающиеся камешки потянули к себе гигантские валуны, а добавленная мною сухая хвоя – часть сосен с уступов утеса. Порожденное моим даром чудовище пожирало пространство и в настоящем мире, и в сумеречном, смерч безудержно рос, и его расширяющаяся граница двинулась навстречу моему врагу примерно с той же скоростью, с какой он шел в мою сторону. Я запел древнюю песню на языке, который умер задолго до того, как я родился. Притопывающие ступни едва успевали попадать в ритм, изрыгаемый уже не бубном даже, а будто бы самим Сумраком.

Каскет остановился. Сквозь ураганные завихрения, вращающие, пережевывающие и дробящие камень и вековые стволы деревьев, я едва различал фигуру своего врага. Солнце светило ему в спину, и золотые нити, вплетенные в узор шелкового халата, мерцающим в закатных лучах контуром обрисовывали его силуэт. Полы халата трепетали в ногах, изредка взмывая до пояса; длинные волосы разметались. Что видел он в сердцевине воронки, когда вглядывался сквозь хаос и росчерки голубых искр? Пытающуюся сопротивляться наивную жертву или достойного соперника? Дрожащую согбенную тень или источник угрозы?

Пляши, Бохоли-Хара, хорошо пляши! Сильнее сгибай спину, бей в бубен и топчи, топчи каменное крошево у себя под ногами! Пляши, Черный Шаман, потому что только в этой пляске сейчас твое спасение.

Каскет сделал один неуверенный шаг и вновь замер. Мое сердце ликовало – враг засомневался! Конечно, это далеко не победа, но смутить такого врага, хоть на несколько ударов сердца сбить с него спесь – дорогого стоит.

Рассудок Каскета холоден – он понимает, что проще всего подождать. Воронка, сдирающая земной покров и шутя носящая по кругу сотни неподъемных валунов, требует усилий, на которые отважится не каждый Высший шаман. Но силы мои не беспредельны. Если враг мой решит подождать до той поры, когда солнце окончательно спрячется за холмы, смерч пойдет на убыль, а сам я окажусь перед ним измотанным и беззащитным. Каскет терпелив, он умеет ждать – он играл со мною много-много дней, пока я спасался бегством. Но теперь, когда он уже показался мне, гордость не позволит ему отступить, повременить, отложить схватку.

Зачем-то он взглянул на потемневшее небо, словно вознес короткую молитву Небесному Отцу, а затем с усилием двинулся сквозь клокочущее тело созданного мною чудовища.

Песок, несущийся быстрее стрелы, тут же содрал с него одежду и плоть, мгновенно отполировал скелет до сияющей белизны – но он шел, и плоть наросла заново. Разбитые в щепу деревья сотней копий пронзили его тело в сотне мест – но он шел, и сквозные раны затягивались на глазах. Лавина камней размозжила ему голову и раздробила кости – но он шел, и шел, и шел… Голубые искры, собравшись в единое целое, устремились к нему ослепительной молнией. Каскет выставил вперед руки и попытался противопоставить ей поток чистой Силы – ему это почти удалось, и часть грозовой стрелы завязла в потоке, лишь самый кончик ее смог продавить преграду и обуглить левую ладонь мага. Он заорал от боли и досады – впервые с того момента, как вступил в тело воронки. Но теперь он стоял уже на самой границе очерченного мною круга и, недолго думая, сплел из пальцев здоровой руки незнакомый мне знак. Согбенное в пляске тело шамана внутри круга полыхнуло зеленым пламенем и осыпалось горсткой пепла…

Смерч замер на миг, и в последних лучах солнца можно было разглядеть отдельные детали, составляющие застывшую воронку. Затем вся эта громада обрушилась вниз, окружив Каскета идеально круглым валом высотой в три человеческих роста. Однако рокочущий ритм не смолк, и это заставило врага моего завертеться на месте в поиске источника. Моя уловка удалась: все это время он сражался с воронкой, тратил силы, прорываясь внутрь – а испепелил всего лишь моего двойника, точную, но поддельную копию Черного Шамана. Сам же я с того момента, как убедился, что Каскет нырнул в ловушку, плясал высоко на уступе, сумеречным зрением наблюдая сверху за происходящим. Сейчас скалу подо мной сотряс вопль ярости – и тогда я ударил в последний раз.

Сумрак не любит звук, не доверяет ему. Потому-то даже обычные слова слышатся в Сумраке то глухо, то протяжно, то невнятно и непонятно – но никогда так, как в настоящем мире. Ритм – мой ключ, он поднимает мою тень и провожает меня на первое небо. Благодаря ритму Сумрак становится податливым и позволяет мне многое – исцелять больных, насылать мор, видеть благоприятный исход, творить чудовище смерча… или создавать людей, которых не отличить от настоящих. Ритм может быть самым разным, иногда Сумрак берется «подпевать», подрагивает в такт, рождает в глубине своей невиданные переливы Силы. Иногда звук не нравится ему настолько, что он спешит выдавить его источник в реальный мир, но все же «соглашается» помочь в том, что требует от него Бохоли-Хара. Подобрал я и такой ритм, который заставлял Сумрак дрожать и корчиться, будто от боли, а вместе с ним дрожало и корчилось все живое, что попадало во власть звуков моего бубна.

Услада для изможденного страхом сердца – в третий раз за день услышать вопль ненавистного врага! Невидимая, но ощутимая волна, рожденная колотушкой и натянутой на обечайку кожей мертвой лошади, устремилась вниз, накрыла и закружила воющего мага. Безумие охватило Каскета, судорожно сведенными пальцами он попытался заткнуть уши, затем принялся рвать на себе волосы, из глаз его хлынули кровавые слезы. Ничего не видя, он с разбега врезался в стену, образованную валунами и обломками деревьев, попробовал вскарабкаться на вершину вала, свалился обратно, в панике поднялся на второе небо – но там ловушка была монолитной, словно гладкие стенки глубокого колодца. Подняться на третье ему уже не хватило сил – Каскета корежило, скручивало, выворачивало…

А потом я почувствовал на своем плече твердую руку.

– Довольно, Бохоли-Хара! – насмешливо произнес у меня над ухом враг мой. – Остановись и утри пот.

Я замер, холодея под его взглядом, сверлящим мой затылок, будто костяной наконечник копья.

Он выпустил мое плечо, обошел и встал рядом, так же, как и я, глядя с уступа вниз – туда, где двойник Каскета безумствовал внутри очерченного мною круга.

– Ты многое умеешь, Черный Шаман, – уважительно качнул головой он, признавая мою силу, но то была похвала победителя побежденному, что он и не замедлил подтвердить: – Я бы пожелал тебе благоденствия – ведь так положено приветствовать достойных сынов Отца Небо, да вот боюсь, что дни твои благие сочтены. – Он вздохнул и развел руками, заставив зашелестеть широкие рукава черного шелкового халата. – Мне даже жаль, что Тьма потеряет столь хитрого и умелого последователя. Ведь я предупреждал тебя? Я говорил тебе, Бохоли-Хара, что не желаю, чтобы у нойона Икирита был наследник? Я дал тебе понять, что решать, кому сотворить ребенка, а кого оставить бездетным, должны только боги… и я. Ты ослушался меня, создал для него сына… А теперь я победил тебя в честном бою. Признаешь ли ты это?

– Признаю… – хотел сказать я, но горло будто окаменело. – Пощади! – хотел сказать я, но воздух застыл в груди моей.

Каскет всплеснул руками, перед моими глазами мелькнул золотой узор на черном рукаве – скелет распластанной ящерицы в окружении солнца, месяца и звезд.

– Да что ж он никак не сдохнет-то, бедняга?! – негромко воскликнул враг мой и одним движением заставил своего потерявшего рассудок двойника скрутиться сочащимся слизью жгутом, пыхнуть паром и исчезнуть. Он помолчал, а потом заметил: – Если ты ждешь, что смерть твоя будет столь же быстрой, как его, то даже не надейся. Впрочем, я даже дам тебе шанс, Бохоли-Хара. Выживешь – честь тебе и хвала. Ведь ты любишь плясать, Черный Шаман? Любишь бить колотушкой в бубен? Пляши, Черный Шаман! Топчи эту скалу, топчи ее тысячу лет, топчи, пока не сотрется либо она, либо твои ноги. Сотрешь скалу – твоя взяла! Пойдешь, куда захочешь, я не трону. Пляши, Бохоли-Хара, бей колотушкой в бубен, топчи камень…

Едва я осознал, какое наказание мне уготовано, я взвыл и попытался убить себя, бросившись со скалы вниз, – но я был во власти ненавистного врага моего.

Рука моя подняла колотушку, а пятки сами собой начали притопывать по камню…