Cytaty z książki «1900-й. Легенда о пианисте», strona 2
Черт побери, жизнь - необъятна, понимаете вы это? Необъятна.
Тот, кто играет на трубе на корабле, мало чего стоит когда приходит буря.
Так уж он был устроен. Прочти как старина Дэнни: ему был чужд дух соревнования, ему было по барабану, кто победит: его интересовало все остальное. Все остальное.
Весь мир давит на тебя, а ты не знаешь, где он кончается. И вам не бывает страшно, что вас разорвёт от одной мысли о том, как он огромен?
Он умел слушать. И умел читать. Нет, не книги, это все могут, он умел читать людей. Знаки, которые люди несут на себе: места, звуки, запахи, их землю, их историю... Все запечатленное на них.
Он действительно был величайшим. Мы играли музыку, он – что-то другое. Он играл…
Однако любой человек, привыкший жить в мундире, в конце концов, и мыслит тоже в мундире.
Мы играли, потому что океан огромен и наводит страх, играли, чтобы люди не замечали, как проходит время, и чтобы забывали, где они и кто. Играли танцы, потому что, когда танцуешь, не можешь умереть и чувствуешь себя Богом. Мы играли рэгтайм, потому что это музыка, под которую танцует Бог, когда его никто не видит.
Под которую танцевал Бог, если бы он был черным.
Когда кто-то рассказывает тебе с абсолютной точностью, какой запах на Бертэм Стрит, летом, когда только что прошел дождь, ты не можешь думать, что он сумасшедший только из-за глупого рассуждения, что он никогда не был на Бертэм Стрит.
Рэгтайм. Но казалось, это было нечто, доселе не слышанное. Он не играл - он скользил по клавишам. Это было подобно тому, как шелковое белье скользит по женскому телу, и оно танцевало под его пальцами. В этой музыке были все бордели Америки - но бордели шикарные, где даже гардеробщицы - и те красавицы.
