Czytaj książkę: «Шу»
А он любил старух…
Все детство пробродил с матерью по ее подружкам, могущественным тогда женщинам – товароведам, стоматологам, заведующим садиков и библиотек, директорам школ и председателям гаражных кооперативов. Эти женщины – владелицы возможностей, невозможных для простого советского человека, хранительницы дефицита, вожделенных шапок, сапог, колбас, конфет и, самое главное – связей, представляли особенное общество, высший свет их, пусть не маленького, но все-таки совершенно провинциального города. И ему было очень приятно, что эти необыкновенные дамы так нуждались в его матери – простой медсестре, и принимали ее на равных, как свою.
Хотя нет, простым смертным в дома этих королев ход был закрыт, да назвать обычной медсестрой его маму нельзя, была она медсестрой высочайшего класса! Легко могла найти тонюсенькую веночку даже у грудного младенца, поэтому даже самая прячущаяся и пропадающая вена как самих этих сливок общества, так и всех их престарелых родственников, мужей, братьев и прочих других нужных и важных людей, под умелыми и бережными мамиными руками расслаблялась и проявлялась.
Мама, вхожая во многие непростые дома, посещая с рабочими (поставить капельницу или укол) и гостевыми визитами подруг или их протеже, всегда брала с собой его, Шурочку. Где он только не был с ней, каких только жилищ не видел, но уютные квартиры маминых подружек любил больше всех.
⁃ Ну что, Шу-Шу, милый, пойдём в гости к тетечке Идочке? – мама всегда сюсюкала, но ему это нравилось, он был приучен к ласке, всем этим милым словечкам и своему прозвищу «Шу».
Прозвище прилепилось к нему раз и навсегда с легкой руки одной из подруг, Клавдии Степановны, за особую его любовь к одноименному пирожному, так кстати сочетавшемуся с его собственным именем, что до сих пор все так его и звали. Все, кроме жены, конечно.
⁃ Да, мамуля, да! Хочу к Идочке!
Поход в гости означал много маленьких радостей: раньше заберут из садика, мама будет веселая и красивая, она всегда наряжалась к Идочке, а, самое главное, будут подарки, ему, самому желанному гостю, в богатом и огромном (там был даже кабинет, от пола до потолка уставленный книгами!) Идочкином доме, причём не просто подарки, а всякие невиданные вкусности и вещицы. Ида привозила их из-за границы, где часто бывала. Конечно, бывала она лишь в соцстранах, но и они для простого советского человека казались чем-то немыслимым, богатым, почти капиталистическим.
Идочка, Ида Георгиевна, была самой влиятельной из маминых приятельниц, центром их маленькой компании, именно она диктовала правила и решала, с кем стоит общаться, а с кем нет, кому стоит помогать, а кто обойдется, и никто не оспаривал эти решения, да и зачем? Мама Иду побаивалась и всегда ждала от нее одобрения, поэтому ко встрече с подругой готовилась – делала прическу, надевала что-нибудь новое, наряжала Шуру. Ведь Ида, директор единственного в городе хладокомбината, статная и элегантная, строгая, насмешливая, благоволила матери по большей части из-за него, Шуры.
У неё не было детей, и не могло быть – редкая форма бесплодия, ничего нельзя сделать. Правда, имелись племянницы, дочки старшей сестры, с которой она была в непримиримой ссоре, настолько давней, что обе уже и не помнили, из-за чего возник разлад. Исчисляющаяся годами вражда стала такой привычной, даже удобной, что никто не хотел ничего менять, лишь племянницы время от времени наведывались к состоятельной тетушке – попить чаю да занять денег. Ида никогда не отказывала и по-своему их любила.
Но любовь к черноглазому карапузу Шурочке была куда сильнее! Этот мальчишка – ласковый, избалованный, улыбчивый, стал ее отдушиной, вся возможная материнская нежность устремлялась к нему, такому хорошенькому и милому, похожему на картинку из журнала о здоровом детском питании или счастливом советском детстве.
Муж Идочки, дядя Серёжа, тоже любил Шуру, играл с ним в солдатиков, в прятки и догонялки. Шурику не очень нравились его грубоватые манеры и громкий голос, он больше любил нежные женские руки, любил сидеть за одним столом с этими сладко пахнувшими волшебницами, слушать их голоса, засыпая, в конце концов, на диванчике. Тогда мама укрывала его мягким теплым пледом, верхний свет выключали, оставляя только рассеянный торшерный полумрак, и комната погружалась в дремотные сумерки. И вот уже веселый смех казался далеким, Шурочку кружило-кружило-кружило, затягивало в чудесный беззаботный сон. Так, бывало, и спал до самого своего дома, лишь на секунду проснувшись в сильных дяди Сережиных руках, несущих его до такси, а уверенные отцовские руки, принимавшие драгоценный груз из приехавшего домой автомобиля, он уже не чувствовал, слишком крепко спал.
Идочка Георгиевна эмигрировала в Германию в 90-е, когда распался Союз и открылись границы, уехала на историческую родину, на воссоединение с семьей. Оказывается, родители ее давно жили в ФРГ, но она особо не распространялась, могла должность потерять, неудобным было в Советском Союзе такое родство, даже стыдным. А рухнул этот самый Союз, собралась вмиг, и мужа с собой забрала, и племянниц. Сестра осталась – так и не помирились.
Шурик помнил последний, прощальный, вечер, скомканный, на коробках: все, что успели продать – продали, что не успели – раздали, и когда-то уютная, роскошная квартира была непривычно холодной, пустой. Он забежал ненадолго, попрощаться, взрослый, школу заканчивал, и, конечно, с мамой на посиделки больше не ходил. Обнялись, поцеловались, обещали писать-звонить. И писали. И звонили. До сих пор общаются.
Вообще как-то так получилось, что Шу оказался единственным ребёнком на всю женскую компанию. Эти властные женщины, которые имели всё и даже немножечко больше, не имели главного – детей.
Всего подруг было шесть – постоянных, закадычных, собирались всегда вшестером, если кто-то не мог – встреча отменялась. Кроме мамы и Иды, были Марья Агафоновна, Раечка Ивановна, Надежда Сергеевна и Клавдия Степановна, все – успешные в жизни и все, кроме матери, бездетные. А ведь будь у них дети, они бы могли дать им многое, очень многое – лучшие игрушки, школы, поездки… Но – увы!
Правда, у Марьи Агафоновны была дочь. Приемная. Машку Марья Агафоновна решилась удочерить после очередного выкидыша. Подружки ее отговаривали, особенно Ида.
– Маша, – говорили они, – подумай сто раз. Зачем тебе чужой, да еще нежеланный (она собирала документы для ребенка-отказника, из дома малютки) ребенок, он же наверняка больной….
Она возражала:
– Девочки, у меня связи, я директор такой школы! У меня столько знакомств – от врачей до директора роддома, помогут, подберут здорового малыша.
– Да пойми ты, дуреха, ребенок – отказной, – повторяла Ида, – его уже не хотели. Даже если его вынашивала самая здоровая мать из самой благополучной семьи, она знала, что отдаст его, а он, уже в животе, знал, что не нужен, и родился он уже с этой ненужностью, а от этого – неполноценный, понимаешь? Зачем тебе все это? Ну не дает Бог детей, так может и не надо?
Но Марья Агафоновна – директор престижной школы, опытный педагог, любимый учитель многих детей, после таких разговоров только сильнее желала взять ребенка, сделать его счастливым и искренне считала, что так и будет.
К выбору младенца, девочки, подошла серьезно и после многочисленных консультаций с педиатрами, органами опеки, воспитателями и прочими специалистами удочерила Машку – черноглазую и щекастую, очень похожую на Шурика.
Из живой и веселой непоседы потом выросла плутоватая и хамоватая Маня – гулящая и бессмысленная, отбывшая в итоге со всеми семейными накоплениями в неизвестном направлении. Одним словом, стыд, позор и сожаления.
Надежда Сергеевна, заведующая детским садиком, тоже не без трагедии – единственный сын Игорек, которого родила очень рано, талантливый и подающий надежды в рисовании, пении и другом творчестве, повесился. Было ему лет 15, сложный возраст. Надежда Сергеевна не винила ни себя, ни его, и вообще – никогда не говорила о сыне. Ходила на могилу, поминала раз в год, да и всё. Всегда была гостеприимная, Шуру любила, а на тихом часу (естественно, он ходил в ее детский сад) иногда звала в свой кабинет поиграть и поболтать. Ох, как он это любил! Надевал, торопясь, сандалики и бегом на первый этаж – к тете Надечке, которая брала какую-нибудь книжку и учила Шуру читать, или читала ему сама, и была при этом немного строгая, но он-то знал, что она не сердится на него, даже когда совсем не хотел складывать по слогам или слушать книжные истории.
Была ещё Раечка Ивановна – самая молодая, красивая и модная, товаровед центрального универмага, это она одевала и обувала подруг, формировала стиль, диктовала моду. А толк в этом она знала, без конца моталась в Москву и привозила оттуда модные тенденции – вещь для провинции непонятную и оттого не принимающуюся во внимание. Раечку все любили, была она незамужняя, бесшабашная и беспечная, жила в своё удовольствие и ни о чем не сожалела. Наверное, Шурик был в неё влюблён, даже наверняка. И когда она, смеясь, говорила «Эх, миленький мой Шу-Шу, что ж ты маленький-то такой? Был бы большой, женились бы!», а потом ласково обнимала его и чмокала звонко и мокро, Шурик краснел и смущался, и выпрямлял спину – хотел казаться больше и взрослей, чтоб она видела – ещё немножко и он вырастет, станет большим и самостоятельным, и будут они вместе – навсегда.
Потом Раечка уехала, куда-то далеко, на север – зарабатывать, а он до сих пор помнил ее смех и блондинистые кудряшки, и запах болгарских «Сигнатюр», и шуршание ее юбки, и быстрое касание тонких пальцев: «Привет, маленький! А ну-ка, беги на кухню, посмотри, что я там тебе за вкуснятину приготовила…». И он, веселый и счастливый от этого внимания, от маминых подружек, от их разговоров, мчался на Раечкину кухню, или искал припрятанный Идой подарочек (была у них такая игра), или делил с Машкой конфеты на двоих, или… или… или…
Через много лет от всезнающей Иды Шура узнал, что, в конце концов, Раечка обосновалась в Москве, горничной в богатом доме, Ида даже прислала фотографию подруги. Та стояла на широком крыльце с коваными перилами и улыбалась узкой извиняющейся улыбкой. Блонд сменился медно-рыжими кудельками, на которых белел специальный головной убор, а форменное черное платье украшал большой воротник с оборками. Вот тебе и жизненная карьера – от хозяйки жизни к хозяевам этой самой жизни…
