Czytaj książkę: «Огонь каждому свой»

Алексей

Салтыков

Огонь каждому свой
****

Mit

all

ignis

singillatiM

****

Предисловие. Исторический роман

Бывают люди, которым не подходит ни один из миров, предложенных им при рождении. Их удел – всегда, всю жизнь строить свой, без оглядки на догмы и даже на общепринятые правила, тем не менее, которые тоже имеют свойство устаревания. Не все из них бывают поняты при жизни, и тот тупик, та стена непонимания и отчаяния, доводят многих до депрессии и мыслей о самоубийстве. Но даже не конечная цель построенного нового мира влечёт их столько, сколько сам процесс творения, ощущение себя иным измерением, чем те, кто способен жить лишь чужими идеями, мыслями, мирами. К таким людям относят себя и писатели. Таким был и герой этой книги.

Даже в историческом романе, описывая деяния отличного от себя героя, писатели всё равно пишут про себя, проживая с его судьбой параллельную жизнь. Из них получаются отличные диссиденты, взрыватели устоев, революционеры и бунтари, но никому из них по тютчевскому выражению «не дано предугадать», чем отзовётся в поколениях их слово. А красиво брошенное вовремя – оно имеет решающее значение для масс людей, читателей. Не идея, а именно слово! Вся беда моего героя в том, что он нёс не красивые слова, а голые идеи – в их чистом неотёсанном виде. Он говорил: вот вам краски вместо картин, вот вам ноты вместо симфонии, вот вам глыба мрамора вместо статуи Афродиты, вот вам буквы вместо нового учения.

Идея, логос – это удел божественного, то, что недоступно простому смертному. Вот почему и первые переводчики Библии перепутали слово логос и голос, переведя его как «слово», а между тем это два несовместимых значения. Логос относится к нематериальному миру, а голос, слово – к миру физическому, материальному. Идея – понятие потустороннее, метафизическое. Оно доступно немногим. Массы же идеей не обладают, но они подвержены слову, по велению которого они способны творить. Массы безыдейны. И только отдельным личностям доступны идейные откровения. К таким людям и относится мой герой. Ему легче создать свой мир, чем принять этот, и даже угроза сожжения на костре не может его переубедить. И даже наоборот – стремление к смерти – есть акт самоупокоения от несостоявшегося воплощения дела всей жизни.

Идейных понять сложно. Они творцы собственного мира. Их мир можно только принять или быть вне его. В этом их радость и трагизм. Хотя, трагизм – с точки зрения обывателя. Они другие – вот и все. Их волосы седеют раньше, а души загоняют сердца в бешеной скачке.

Всегда и во все времена их звали еретиками, отступниками, раскольниками, геростратами, фаустами – официально считающие себя властителями судеб народных. Но теперь, спустя века, мы то с вами видим, кто на самом деле стоял на верном пути, на который всё равно сворачивает разумная часть человечества, и как позорно выглядят тени тех, кто разжигал под ними костры – их имена забыты. Но не забыты имена геростратов, которым были приписаны все грехи человеческие закосневшими ортодоксами.

Но, если они колебали основания храмов, если способны были поджечь – значит, то было необходимо для осуществления задач человечества в том времени. Герострат поджёг храм Артемиды не ради славы – самая глупая выдумка его инквизиторов, а потому, что в храме был устроен торговый балаган и поклонялись Золотому Тельцу. Неужели вы думаете, что ради славы Христос разрушил храм иерусалимский, говоря: «Я разрушу храм сей рукотворенный, и через три дня воздвигну другой, нерукотворенный (Мк 14:58)»? Не тем ли поступок Герострата задел лицемеров, что в день поджога храма родился истинный будущий демон древнего мира – Александр Македонский, разоривший огромное количество государств, поработивший десятки народов, и уничтоживший сотни тысяч человек своей бессмысленной войной? И вы его тоже называете «Великим»? Лицемеры.

В основании любой истории помимо фактов лежит лицемерие класса победителей, которые передают будущему свою нравственную оценку. Но взгляните, храм Артемиды всё равно умер, и мы восхищаемся его реконструкцией не потому, что большие поклонники Артемиды, а только лишь – как любители древней архитектуры, поклонники внешнего, но не содержания.

«Мир жив только еретиками: еретик Христос, еретик Коперник, еретик Толстой. Наш символ веры – ересь: завтра – непременно ересь для сегодня, обращенного в соляной столп, для вчера, рассыпавшегося в пыль», – писал Замятин в «Завтра» (1919—1920). «Боги наших отцов – наши дьяволы», гласит азиатская пословица (написано у Е. П. Блаватской), но, если взглянуть на историю ещё шире – то и боги будущих детей – тоже. В этом суть мироощущения человека любой эпохи.

Еретик – есть собирательный образ героя конца средневековья. Несмотря на то, что роман носит название биографического, достоверно в нем отражены лишь ключевые моменты и места жизни его героя. Но не менее важное содержание являет и сопутствующая канва повествования. Несмотря на выдумку автора, она в большей степени характеризует быт и нрав той эпохи, в которой герою приходилось жить и бороться за свои взгляды.

Конец средневековья – удивительная эпоха, и любитель удивляться, пытливый читатель откроет для себя интересные мотивы. Эпоха эта контрастна. Здесь преломились друг в друге религиозный фанатизм и реформация, суеверие и возвышенная вера, великолепное искусство и жестокие пытки и казни. Все перемалывалось друг в друге, доходя до отрицания, выводя на поверхность то, что составляет жизнеспособное мироощущение.

Показать это мироощущение, передать все его контрасты – и была моя цель при написании данной книги. В ней я попытался отразить основные литературные, поэтические, художественные, музыкальные мотивы, как вышедшие из народа в виде застольного, уличного фольклора, так и составляющие живую духовную классику авторов конца средневековья. Книга, которую вы держите в руках неотделима от понимания этой музыки, поэтому я делал сноски прямо в канве текста на то произведение, которое необходимо прослушать любым доступным образом.

Этой книгой я не намеревался задеть или оскорбить чьи-либо чувства. Каждым из её героев движет его личный внутренний огонь, который совпадает или нет с общепризнанным, или сам формирует общее признание. Мою работу нужно воспринимать как сатиру на догматическое мировоззрение, по примеру работ таких мастеров конца средневековья и Ренессанса, как Франсуа Рабле, Пьер-Жан де Беранже, Джон Болл, Боккаччо, Гёте, Мольер.

Часть

1.

Истоки

огня

Глава 1. Манускрипт

Прибытие монаха Чезаре в порт Ливорно. Тоскана 1460 год

Пахло морем, свежей рыбой и пряностями. Морские чайки сновали то там, то здесь, крича, и норовя выхватить у носильщиков из корзины какую-нибудь рыбину. Некоторым это даже удавалось, носильщики чертыхались, но некоторые принимали это как игру, и поддавали азарта пернатой стае, подбрасывая в воздух какого-нибудь малька.

– Приплыли, брат Чезаре! – Прокричал монаху один из моряков, швартующий шхуну. Блестела медная рында, а на флагштоке развевался жёлтый флаг с красненькими и синенькими шарами. Во рту пересохло. Глаза слепило Солнце.

– Но наконец-то, – думал монах, – я сменю эту качающуюся палубу на твёрдую землю.

В пути часто его мутило. Ночью он выходил на палубу, и глядя в отражение Млечного пути, кого-то истошно звал. В какой-то момент Чезаре даже показалось, что оттуда, из глубины ему кто-то ответил. Он перекрестился, и со словами «Сгинь, нечистая» удалялся к себе в каюту.

Земля – нечто другое. Основательное, стоящее в центре мира, вращающая вокруг себя и Солнце, и облака, и звёзды. Это уж он знал наверняка. Но море! Море его пугало.

Подали трап. Он был скрипучим, и качался вместе со шхуной. Чезаре еле выкарабкался и очутился на набережной портового города Ливорно. Сновали грузчики, матросы, какая-то шпана, важные приказчики в высоких шляпах, проковылял отставной солдат на костылях и одной ноге. Там, на рынке уже шла бойкая торговля рыбой и всякими морскими и заморскими всякостями. Кто-то за спиной у брата Чезаре предлагал кому-то рабыню-девочку: купите рабыню, всего пятьдесят флоринов! Звенели деньги, кричали зазывалы и торговцы, натягивались пружины весов и поясные кисеты. Здесь, пожалуй, место и для воров! Но тебе то, брат Чезаре, чего бояться? За душой ни гроша, а этот свиток, что ты так бережно прижимаешь к груди вряд ли кого-то заинтересует.

Две пышногрудые бабы вываливали рыбу на чистый стол, и она вздыбливалась, и подпрыгивая блестела своей чешуёй. Длинные миноги норовили ускользнуть со стола, но женщина тюкнула их хорошенько по головам каким-то половником. Но что там – рыба! Монаха на мгновенье привлекли груди работающих женщин – они колыхались вслед движениям рук, а из-под маек проглядывали упругие соски. О, если бы обработать их на кожу, наверно получились бы отменные феррарские волынки.

– Прости мя, Господи, – прошептал Чезаре, и вспомнил, наконец, о том, что миссия его состоит не в наблюдении за явлениями природы, а в этом свёртке, который он не выпускал из рук, боясь намочить брызгами волн, и который сулил ему изрядный гонорар. А уж с деньжатами можно и попраздновать с какой-нибудь шлюшкой, да не узнает о том моя братия.

Ливорно.

Это было время, когда деловитость бросала вызов родовитости, когда возвышались незнатные авантюристы, на гербах которых значатся бобы или прочая поднявшая их утварь, и разорялись родовитые аристократы. На смену сакральности творца шло прагматичное божество мамоны.

Проходя по юрким улочкам портовой Ливорно, Чезаре поддался-таки искушению, и заглянул в попавшуюся на пути таверну. Заодно, можно узнать и последние новости, – подумал он, и толкнул тяжёлую дверь. Та со скрипом подалась, и увлекая посетителя за ручку, впустила его в этот вечный храм распутства и веселья. Он уселся за свободный столик в самом углу на дубовую лавку, и у подошедшего вестового заказал себе кружку светлого эля.

– A chi non beve birra, Dio neghi anche l’acqua, – прошептал он вслух, как бы оправдываясь перед незримым оппонентом (Того, кто не пьёт пива, Бог может лишить воды)

Он осмотрелся. За одним столиком сидел усатый моряк, похожий на пирата, а на коленях у него ёрзала молоденькая шлюшка, уже изрядно подвыпившая. Вестовой принёс эль, и Чезаре мечтательно поднёс к губам край медной кружки. С первыми глотками из-за соседнего столика донёсся до него разговор.

– А она мне такая и говорит: клянусь святым распятием, такой меня ещё никогда не пронзал, аж до самой матки достал!

И отхлебнув из кружки, автор истории громко демонстративно закашлялся в смехе…

– Не пойму я, что творится в этом мире. Всё переменилось, куда делось благочестие этих красоток?

И говорящий это тип оторвал от жаренной курицы лапу и демонстративно погрозил ею кому-то в воздухе. На столе у них стояли кружки, бутыль вина, две тарелки, в которых видна была кура, рыба и какая-то пахучая зелень вроде фенхеля.

– Благочестие делось туда, куда и прежние синьоры, а на их место пришли безродные выскочки.

– Да, для них главное – деньги, а духовность их напускная. Вот, взять хотя бы нашего Козимо Медичи. Говорят, что это он сам дочь свою уморил за то, что та лишилась невинности от какого-то пажа. Всё, товар подпорчен…

– Да… – и приятель его снова закашлялся в смехе.

– Академию открыл, книжки печатает! Платона, Аристотеля преподают. Помяни меня, брат, прознает про всё Папа Римский… или, чего хуже сам Король Испанский… А пинта пива подорожала в два раза!

– Время сейчас не стабильное. Выгонят их. Не в первый раз уже.

– Это да. А нам что? Лишь бы жилось, как и прежде весело, и хозяин платил исправно. А службу свою я знаю.

Джованни всеми силами создавал вид, что ему и дела нет до их разговора. Речь шла о его протеже. Какое мне, Чезаре, собственно до того дело, что о нём говорят. Лишь бы он платил исправно за эти вот манускрипты.

Слегка захмелев, Чезаре вышел из таверны, и пустился в поиски извозчика. Путь до Флоренции был ещё неблизким.

Семейство Медичи, которое тогда во Флоренции было на пике власти, происходило из простых крестьян Тоскани. Став удачными коммерсантами, предки Козимо Медичи попали в число Нобилей самой Флоренции! Несомненно, – это была искра божия. Это она блеснула некогда в незнатном тосканском роду, и повела его на вершины богатства и власти. Простым выскочкам и аферистам никогда не удавалось удержаться на плаву более одного-двух поколений. И это понимал славный отпрыск олигархической семьи Козимо Медичи. С трудом пришедшие во власть – трудом в ней и обретаются. Правитель Флоренции Козимо не имел официальных титулов, и считал себя первым из граждан. Тогда как иные благодарные граждане именовали его не иначе, как отцом флорентийцев.

В этот день ему доложили о прибытии какого-то монаха, который просил, нет – требовал аудиенции. Козимо знал своих посыльных, рыщущих по всему свету в поисках древних рукописей и артефактов для его библиотеки. Древние знания – это была его страсть. Что он хотел там найти? Какие создать новые скрепы? Того мы уже не ведаем. Но перед ним предстал монах в своей запылённой, чёрной рясе до пят. Просторный зал, в котором он принимал своего агента, был полон картин, скульптур и книг. Над креслом Медичи висело большое серебряное распятие. Монах выложил на стол какие-то свитки, с виду очень древние.

– Что ты нам принёс, брат Чезаре?

– Гермес Трисмегист, Мессир. Все четырнадцать скрижалей

– Но их же пятнадцать, – вмешался в разговор, отошедший от стены молодой философ. Звали его Марсилио Фичино. Глаза его жадно заблуждали по строчкам манускрипта. «Да, да, – ухмыльнулся про себя Сезаре, – если бы кто знал, чего мне стоило доставить их сюда, эти проклятые бумажки. Конечно, их было пятнадцать, или около того. Но в одну из ночей, когда меня жутко тошнило, одна из них выпала за борт. О, как она полетела! Наверное, к своим хозяевам в преисподнюю, еретики проклятые. Но вслух сказал:

– Это всё, что мне удалось раздобыть, синьор Козимо, – и монах, сложив ладони поклонился.

– Марсилио, взгляни! – Восхитился Козимо, – вот это находка!

– Ты достоин хорошего вознаграждения. Эй, приказчик, отсыпь брату двадцать пять флоринов, и покорми его хорошенько.

Оставшись вдвоём, меценат и философ стали рассматривать рукописи.

– Нет сомнения, что это подлинники! Марсилио, мы откладываем переводы Платона, и берёмся за Трисмегиста! Нужно начинать с азов!

– Георгий Трапезундский обвиняет нас, что мы собираемся возрождать язычество. Его памфлет Comparatio Aristotelis et Platonis полон обвинений, – и Марсилио развёл руки.

– Поэты всегда полны патетики. Они вечно сгущают краски. Что ж, это их хлеб, этим они набивают себе имя и карман. Опровергая Платона, иные из них, сами же прибегают к его диалектике. Ха-ха! Это ведь Платон заявлял, что в своё идеальное государство он не возьмёт поэтов, поскольку вольнодумство их непредсказуемо! Ха-ха! А знал бы он ещё, что философ сей утверждал пагубность знания диалектики молодыми. Научась манипулировать словами, они теряют их истинный смысл, и всё превращают в схоластику. Жизнь сложнее любых математических формул. И если математик легко оперирует ими, выводя ответ, то с жизнью такая абстракция не проходит. Упаси боже нам возрождать язычество. Но научиться построению лучшего общества, где все жили бы в достатке! Твой отец, Марсилио – врач. Он лечит телесные недуги, но тебе, как будущему философу предстоит лечить недуги души, которая мечется между правдой и ложью, которая смотрит на прекрасное и воспроизводит порок. Как такое может быть, Марсилио?

Скрипя пером по чистой бумаге, которой в достатке снабжал молодого философа Козимо, Марсилио Фичино творил свою философию: «Итак, единая во всём согласная линия древней теологии дивным порядком устроена… – Марсилио встал из-за стола, и подняв палец, произнёс по латыни: «miro quodam ordine constata est!” И продолжил писать далее: «шестью богословами, начало берущая от Меркурия и законченная по сути своей (penitus absoluta) божественным Платоном (Ficino 1467 4-5)

Эх, Марсилио! А как же Заратуштра? Будда Шакьямуни? Конечно же, с точки зрения официальной церкви – это была ересь. Ещё и какая! За которую будут полыхать не раз костры инквизиции. Но, боже мой! Как же она прекрасно связывает древнее язычество и новозаветное христианство. Сделать это не удалось, как бы ни бурлила фантазия философов, и не бывала весома рука меценатов. Ведь сказано: Боги древних – наши дьяволы. И новая эра окончательно рвала с прошлым.

Что бы мы ни говорили, как бы ни карабкались по вершинам истории, но все дороги приведут нас в Рим. Они путаются, переплетаются, то воюют с Римским Папой, то с Испанией. О, край пленительный, где раздаётся Si! Но, как бы то ни было – он умер. Лоренцо Медичи. Говорят, что предвестником этому явилась комета, а также слышен был вой волков. Одна баба сошла с ума прямо в церкви, увидев сон наяву: якобы, бык с огненными рогами поджёг город, тут же случился поединок львов, из которых был убит непременно самый красивый. А за два дня до смерти молния попала в шпиль купола церкви Санта-Липарата, а возле дома самих Медичи упало два огромных камня. Всё говорило о предстоящей смерти. Но кого? Недаром именно в это время и жил знаменитый Нострадамус.

Трудно поверить, что это был чей-то заговор. Камни – слишком простое объяснение. Нет. Невидимая рука провидения тянулась за Лоренцо – великим правителем Флоренции. Вдобавок ко всему и лекарь его, знаменитый медик Италии Пьеро Лиэне де Сполето кинулся в колодец и утонул, хотя, многие утверждали, что его туда сбросили. Мало кто знает, что накануне перед сном он листал одну старинную рукопись, и вырвалось у него только: Вздор!

А рукопись эту 32 года назад и приобрёл его дед – Козимо Медичи.

Нам всюду твердят: сахар портит сосуды, соль приводит к их сужению, мясо повышает холестерин, картофель развивает сахарный диабет, а молоко в большом количестве приводит к развитию рассеянного склероза и диабета первого типа. Мы перестали удивляться. А это уже более опасная болезнь, называется старостью. Как только прошло ваше удивление этим миром, вы всё узнали, всё изведали – всё, дело идёт к закату.

Со временем накопленные нами знания начинают нас тяготить, как ветхое барахло, скопившееся в старой квартире. Оно захламило все углы, антресоли, балкон. Там разводится плесень или пыль. Нам кажется, что когда-то это ещё пригодится. Но это не так. Это то, что уже отжило свой век, и необходимо его сбросить, как змеи сбрасывают старую кожу. Мозг требует такой же очистки и гигиены, как и тело, как и душа. В головном мозге так же, как на пыльном чердаке скапливаются многие вещи. Они «захламляют» отделы счастья, памяти, анализа, мировосприятия. Интересную практику освобождения от ненужного, и возвращение себя в первозданное счастливое состояние изобрели индусы – это медитация, очищающий разговор со своим чистым я.

Всё дело в удивлении этим миром. Но мы знаем всё – от устройства полового члена до причины собственной смерти. Хуже того – мы знаем, что нас постоянно обманывают, и самое страшное, что мы ничего не можем с этим поделать. Обман этот схож со старческим маразмом, когда уже невозможно жить иначе. Нас уверили, что каждый в чём-то талантлив. Но на выходе – мало кто, и мало в чём. И вместо того, чтобы просто жить, мы растрачиваем себя на то, что нам и не нужно вовсе – призрачную птицу Счастья, птицу Феникс, которая не к каждым рукам и подходит.

Но там, где уже переведена рукопись Герметического учения, один за одним, даже не подозревая о своём таланте, появляются истинные гении! Маленький Леонардо да Винчи (сын распутного отца и крестьянки) уже рисует на щите свою знаменитую Горгону. Проданный на рынке за сто дукатов щит попал в дом Медичи, а когда был утрачен, то и сами Медичи были изгнаны из города. Была такая традиция. Господи, почему же она утрачена?

Тут же скоро начнёт мять свою первую глину Микеланджело, а Савонарола станет религиозным и политическим лидером Флоренции. Тут же напишет свою «Весну» Боттичелли, а Папа Александр VI Борджиа назначит свою любовницу на пост главного казначея курии. Вот это эпоха! Вот это страсти!

Все безумцы у власти первым делом начинают борьбу за нравственность. Савонарола начал с сожжения книг. И первой была выпотрошена библиотека Медичи. Но манускрипт уцелел. Когда Савонарола потянулся, чтобы его достать, то его руки пронзила нестерпимая боль. Он принял это за знак свыше, и Герметические скрижали не пострадали.

Зато костры из прочих книг были великолепны. Возомнив себя святее Папы Римского, Савонарола переступил черту дозволенного, и поплатился жизнью за своё безумство. 23 мая 1498 г. при огромном стечении народа он был повешен, а потом тело его сожжено.

Сожжение – очистительный акт души перед Вселенским разумом. Все возомнившие себя становятся равными между собой, сплетаясь как в грибницу в общий Вселенский Разум. Не есть ли жизнь нечто подобное грибам в лесу? Невидимая потусторонняя грибница – есть основа всего, непроявившаяся сущность, но от того, не значит, что не существующая, возможно, что жизнь там, в тех нитях и тонких материях – более настоящая, чем земное воплощение? Но происходит нечто благоприятное, и на невидимой грибнице вырастает гриб – земное воплощение потустороннего. Ему кажется, что он уникален, а жизнь – некий дар, и тогда смерть предстаёт чем-то ужасным, а это – всего лишь переход в обычное состояние грибницы.

Это было в 1504-м году. На кладбище в Болонье стоял уже не молодой ученик над могилой своего учителя и читал надпись: «Доменико Новаро… Редкий мастер в астрологии, который служил посредником между небом и Землёю, изъясняя правдивыми устами тайны будущего по священным звёздам». Вместе с ним, каких-то семь лет назад, 9 марта 1497 года, они ещё наблюдали покрытие Альдебарана Луной. Oculus Tauri – Глаз Тельца или Глаз Бога! Древние считали, что с этой звездой человек может достичь высокого положения, но наживёт себе много врагов. Альдебаран по мнению астрологов – звезда смерти! Соединяясь с Луной, сулит почести, благоприятствует религиозным занятиям, несёт славу, но сопряжённую со смертью. Кто мне скажет, что это выдумки астрологов? Именно 7 февраля 1497 года, в Жирный вторник случился очередной «Костёр тщеславия», возглавляемый Джироламо Савонаролой! Жгли всё: музыкальные инструменты, картины, утварь, связанную с увеселениями. Говорят, что сам Боттичелли бросил в костёр несколько своих лучших полотен…

Ученика, стоящего у могилы своего учителя, зовут не иначе как Николай Коперник. Он шагнёт дальше своего учителя, преломив астрологическую сакральность звёзд вместе с моделью мироздания Птолемея. Через тридцать девять лет свет увидит его революционная книга «О вращении небесных сфер», которая перевернёт ход всей истории.