Czytaj książkę: «Записки репортера», strona 9

Молитва нераскаянных

Трагедия с Ефремовым, что тот короновирус: опрокинула  жизнь навзничь. И не только одного Михаила Олеговича – всех. Разделила эпоху на "до"  и "после". Зачеркнула главное, выхолостила накопленное, иссушила заветное....

Захлебнувшись настоящим,  поставила перед пустотой будущего. Не отняла его, это будущее, насовсем, но опустошила.  Выкачала из него смысл. Заполнила грядущее вакуумом. Что может быть ещё хуже: вроде жить можно, а не хочется. Некуда, как сказал бы один из героев Платонова,  жить. Не в кого думать…

Мир вокруг нас так устроен, что иногда переворачивается. И с любопытством взирает на нас,  паникующих и не перевёрнутых. Живущих "по-старинке" и жаждущих возвращения всего "на круги своя". А возвращения уже не будет. Никогда. Ни с тем же короновирусом проклятым, ни с не менее проклятым Ефремовским ДТП. Всё поменяется вокруг: в ближнем ли круге, в дальнем ли, дома, на работе, на улице, в душах, в сердцах, в надеждах… Или уже поменялось.

Да, где-то будут вожделенно подсчитывать оставшиеся для окончательного снятия карантина дни. Где-то оправдывать талантом преступление популярного  артиста, но всё – тщета. Оставшиеся до окончания карантина дни – миф. Их нет. Посколько никакого "после карантина" уже не будет. Как и не будет больше никакого талантливого артиста Ефремова. Что в общем-то сам Михаил Олегович и подтвердил…

Так не должно было быть, конечно, но так будет. И с этим "не должно" мы должны будем-таки научиться жить и мириться. Сосуществовать. Вопрос: как? Ответ сложен и прост одновременно: раскаяться и молиться. Ни с тем, ни с другим у нас, увы, пока не складывается. Держава нераскаянных и толпы всуе обмахиваюшихся крестом.  Ищущих всепрощения, но игнорирующих покаяния. Откупающихся, но не искупивших. Нет, так перевернувшийся мир обратно на ноги не поставишь. Человеческое в человека не вдохнешь.

Трагедия с Михаилом Ефремовым – это трагедия со всеми нами. Живущими вширь, вкривь, вкось, но не вглубь. Ярко, но не светло. В толпе, но одиноко. Жарко, но никого вокруг не согревая. Разве что – самого себя. И то единственный раз – сгорая…

Прививка человечности

Всемирный вирус – такого никто не прогнозировал. Не ожидал. Не мог предвидеть. Люди мирно создавали совсем другие орудия смерти – бомбы, ракеты, ядерные боеголовки, – а вдарили по ним коварно и предательски, почти из-за угла, отнюдь не многотонные хайтековские  бомбы, а примитивные микробы. Жалкие. Безмозглые. Мельчайшие. Недостойные даже упоминания  в самых что ни на есть суконных статьях…

Человек только и занимался тем, что изощрялся не столько в улучшении жизни, сколько в усовершенствовании смерти. Гигантские военные бюджеты, бряцание жуткими ракетами, нацеливание чудовищными субмаринами, милитаристская риторика, вражда по всем границам. Да и – внутри них. Плюс – всенощные бдения у экранов, излучающих только смерть, только кровь, только жестокость. Только – хоррор…

И он пришел, этот хоррор. "Вы звали, и я явился". И все взмолились: "Боже!.."   На Землю пришла беда. Можно ли было ее предвидеть? Можно ли было ее избежать? Если человек  ещё не отказался от звания гомо сапиенса – да. Если оно ему уже надоело – мы видим…

Да, человек у нас всё ещё числится разумным. Но иногда этот "разум" его крепко подводит. Точнее – строит рожи  и показывает язык. И ждёт: как его носитель – человек – на это отреагирует. А носитель не знает – как: по уму или по сердцу. Ум не помог, сердце не подсказало…

Нет, сердце должно в конце концов подсказать. Направить. Вооружить стойкостью. Укрепить мужеством. Снарядить благородством. То есть – защитить верой. Верой в то, что победить нечеловеческий вирус можно только человечностью и больше ничем. Только лучшими качествами в людях и никакими иными. Они сегодня оказались очень востребованы. Сильее, чем когда-либо прежде. Когда человек слишком разбрасывался своей человечностью. Слишком не дорожил ей.

Эти времена прошли. Настали иные. Как и все прививки нынешняя – человечности – оказалась весьма болезненной. Но другого способа излечиться человечество, видимо, не нашло. А может – и не искало. Жизнь предложила жестокий свой…

Сергей Мавроди научил не верить в чудеса

Это, пожалуй, главная заслуга перед отечеством выдающегося финансового изобретателя, или, как его чаще называют –  махинатора. Достижение на самом деле громадное. Хотя и не обошедшееся без финансовых жертв. Без гневных филиппик обокраденных учеников в адрес обокравшего их учителя.

Сотни лет русский человек воспитывался на фольклоре из разряда по «По щучьему велению». Ничего не хотелось делать, а желалось быстро разбогатеть и обрести приданое. Эта установка обыгрывалась в несчетном количестве сказок, легенд, баек, частушек и анекдотов. Последними охочую до дармовщины публику веселил неунывающий Лёня Голубков.

Кто сказал, что нельзя верить в сказку? Даже – в сказку-ложь. Кто запретил участвовать в ней? Коль сказки сочиняются – та же «По щучьему велению» – стало быть, для чего-то они нужны. Кто-то должен им соответствовать. И кто-то, очевидно, должен это соответствие претворять в жизнь. Этим, собственно, и занимался в нашей по-сказочному доверчивой стране Сергей Пантелеевич Мавроди.

Странные люди называли его нарушителем закона. Какого интересно? Сказочного? Он де недоплатил налоги… Смешно. Или – жил одно время по поддельному паспорту… Ещё забавней. Полстраны несло деньги в его МММ. Реклама оной, если помните, заполоняла вестибюли метро, экраны телевизоров, кабины лифтов, полосы газет. Их читал наверняка даже президент. Даже министр финансов. И, что самое удивительное – налоговые полицейские которых, в ту пору еще не догадались разогнать.

Все читали. Все всё видели и знали. Никто ни кого не ловил и не сажал. В карманы друг другу не залазил. Граждане сами их выворачивали, отдавая подчас последнее в обмен на билеты с портретом талантливого очкарика из Москвы. Тот обещал сделать богатым каждого. За счёт чего – это уже неважно. Главное – деньги появятся уже завтра. Даже у тех, кто способен был донести их лишь до вино-водочного отдела. Пришла пора загадывать желанья…

Рубли, принесённые гражданами в МММ, измеряли самосвалами. Желающих их потом вернуть – тысячами и даже миллионами. МММ конкурировала по значимости чуть ли не с «Полем чудес» или программой «Время». Офисы Мавроди всё теснее жались к самым главным властным чертогам. К памятникам наиболее выдающимся вождям. Калужская, например, штаб-квартира обосновалась в самом сердце областной идеологической мысли – в доме Полит-просвещения. С барельефами Ленина и Маркса на фасаде. Казалось, ещё чуть-чуть и третий профиль, но уже без бороды и в широких очках, появится на стене местной идеологической альма-матер.

Но обещанное счастье так и не пришло. Вместо него – грохот обвалившейся пирамиды. И – вопли владельцев погребенных под ее обломками нищенских зарплат, что так хотелось превратить в солидный куш под лениголубковские анекдоты.

Сказки не случилось. Её рассказали, но она не сбылась. Мавроди обвинили в обмане. В воровстве. В мошенничестве. Но он продолжал изобретать. Строить всё новые и новые пирамиды: в Гане, Кении, Индии, Китае, Нигерии… Там, где тоже, очевидно, любят «По щучьему велению». Похоже, что этой сказке верят везде…

Его обнаружили с сердечным приступом на троллейбусной остановке. Не в лондонском имении, как штатного олигарха, не на королевской яхте, не в фешенебельной квартире на Монмартре. А как обычного, никому не интересного пенсионера на московской улице. Собравший кучу денег Мавроди так и не стал олигархом. Магнатом. Доверенным лицом.  Зачем он эти деньги собирал – Бог ведает. Может быть, у него их и не было вовсе. А только – идея. Почти мессианская – исполнения желаний. Причем, несбыточных…

Перо Афанасьева

Кто из молодых и даже среднего возраста журналистов и литераторов думал о том, как он будет писать, когда ему стукнет 90? С шестидесятилетним-то  литературным  багажом за плечами. О чем можно писать в таком возрасте? О чем думать? О рыбалке, даче, грибах?.. Старейший калужский журналист Константин Михайлович Афанасьев  в свои 90 работает над очередной  редакцией  фундаментального сочинения «Летопись провинции. XX век».  А думает, как ему кажется,  о наиболее насущных вещах –  гражданском обществе в России. Почти полностью слепому старцу проблемы его более наглядны, нежели многим из окружающих его людей. Особенно – в ретроспективе прожитых вне этого самого гражданского общества десятилетий…

– Константин Михайлович, вопрос простой: что такое полвека в журналистике?

– Годы эти резко делятся на две половинки. Первая – до 91 года. Вторая – после. То, что мы называли журналистикой в советское время, таковой в общем-то не являлось. Это была пропагандистская работа на государство. Это была несвободная печать. Хотя свобода печати у нас провозглашалась дважды. Первый раз 17 октября 1905 года и второй раз после августовских событий 1991 года. В обоих случаях доставалось на орехи самим тем, кто провозглашал свободу прессы. То есть – Николаю II и Борису Николаевичу.

– Чреватая в общем-то инициатива…

– Но ты понимаешь в чем дело… Ведь мы как понимаем свободу? У нас-то никак демократических традиций ведь нету. И свободу у нас поняли как вольность, как вседозволенность, все, что угодно можно печатать и т.д. А между прочим до 1905 года у нас была так называемая гласность. Наш земляк Александр Амфитеатров в 1902 году учредил свою газеты. Я не помню, как она называлась, но в ней был напечатан фельетон “Господа Обмановы” – про царскую семью. Это была тоже гласность. Но за эту гласность Амфитеатров поплатился. Нашего земляка сослали в Минусинск. Потом его защищали Чехов, Короленко, чтобы его оттуда вызволить. Вот это была гласность. И точно такой же предбанник был при Горбачеве – горбачевская гласность. Разоблачай, но в определенных пределах. Не касаясь святая святых – коммунистической партии.

Так вот, когда была объявлена свобода печати в первом случае, то есть в 1905 году – тут уж началась такая свистопляска… И не только в Москве, где газеты вовсю поносили царя и его приспешников, но и у нас, в Калуге – тоже самое. Выходил тогда у нас “Калужский курьер” и множество других газет. Был, скажем такой печатный орган – газета нашего нынешнего “Кристалла”, а тогда винного склада – “Калужский щелчок”. И как они между собою цапались, поносили друг друга, судились, на дуэль вызывали. Это было что-то!.. Вакханалия была интересная. И, конечно, доставалось тогда от прессы царю по первое число. Также, впрочем, как потом – Борису Николаевичу. Это, как говорят в Одессе, было “что-то особенного”. Как с цепи сорвались. Ты же, наверное, помнишь: наши калужские газеты тоже – как начали на Борю нести. Я даже пытался защищать – в прокуратуру подал. А они отвечают: языки развязались – ничего не поделаешь.

Надо отдать должное первому президенту – он не запрещал это делать. И когда к нему пришел Примаков и спросил – что же это такое, Борис Николаевич, творится? – то Боря прорычал: “Не трогать!” Я тебе сейчас покажу одну из его вырезок. Вот… Хочешь возьми себе на память (К.Афанасьев достает из портфеля вырезку из Бетлицкой районки за 1997 год с выступлением Бориса Ельцина “Демократическое общество немыслимо без свободы слова” – прим. А.М.).

– Константин Михайлович, вот вы сказали, что в 90-ые годы началась новая эпоха для вас. Эпоха свободы слова. А до 90-х годов вы ощущали отсутствие свободы слова?  Точнее – неудобство от такого отсутствия? Может быть, свобода слова не стояла на повестке дня потому, что о ней у нас никто толком ничего и не знал. Никто ее в глаза не видел. Как черную икру при социализме. Раз никто в магазинах не спрашивает, шутили тогда, стало быть, никому в советской стране она и не нужна…

– Ты понимаешь, когда я еще учился в Московской высшей партийной школе – это был 1956 год, когда прослушал доклад Хрущева о культе личности Сталина – вот с этих пор все у меня в мозгах и перевернулось. Вот тогда я и понял, что такое партийная печать. Что такое подцензурная пресса. Способствовала тому еще и Москва. В нашей партийной бурсе читали лекции вольнолюбивые люди. Помню политэкономию читал некто Питерцев – доктор наук. Так политэкономию социализма он вообще не считал за науку. В итоге его уволили. Преподавал у нас в то время журналистику и Ясен Засурский…

– Интересно, какую журналистику – тоже партийную?

– Ну, тогда еще не было такого деления. Было другое: буржуазная журналистика и советская. Это было точное деление. Должен сказать, что первый журнал, в котором я в 1956 году напечатался, так и назывался – “Советская печать”. И было всем понятно, что печать у нас действительно советская и никакая другая. Потом, правда, этот журнал замаскировали и стали называть по-другому – “Журналист”. Я советскую печать не называю журналистикой. Это была партийная работа.  Партийная пропаганда.

– Все, что партийно, стало быть, не имеет отношения к журналистике? Даже партийно по самому большому демократическому счету?

– Когда мы говорим о свободной печати, надо различать свободу, полусвободу и ангажированную зависимость. Я не знаю, выпускает ли Явлинский свою газету. Или – Жириновский. Но даже если и выпускает, то такую печать нельзя назвать свободной. Партийная печать несвободна по определению. Оппозиционная – это все-таки партийная печать. Явлинский – в оппозиции. Жириновский – тоже. О КПРФ и говорить не приходится – сплошная оппозиция. Все это – не свободная печать. Свободная та, которая находится в рамках или пределах демократического общества. Это, скажем, американская печать. Демократия – это их данность. Они в ней живут и существуют много-много лет.

– И вот мы получили свободную прессу. Во всяком случае, так официально считается в нашем государстве – что пресса в стране свободная. А интереса к ней, какой наблюдался к несвободной печати во времена социализма, нет. Как к той же “Литературной газете”, например. Почему так получается, что когда прессе развязывают руки, то интерес общества к ней падает? Все переключаются на желтые газеты, таблоиды вроде “Комсомолки”, слушают только попсовое радио. Смотрят только попсовое ТВ. И наоборот: когда тоталитарно связывают журналистике руки – интерес общества к прессе растет?

– Как же было обществу не интересоваться, когда в области у нас существовали всего две газеты: одна партийная, другая комсомольская? И это были какие-то своего рода отдушины. А как же?  В газетах допускалась критика. Но – дозированная. И ни в коем случае ни слова ни о чем коренном. Никаких обобщений. Даже самые резкие и хлесткие фельетоны – все очень локального свойства: или это критика треста, или колхоза. Но стоило только сказать, что в этой отрасли существуют какие-то порочные явления – все, цоп, конец. Как говорил Михаил Ефграфович Салтыков-Щедрин, “говорите сколько хотите о бляхе номер такой-то, но не касайтесь института городовых”. Так и у нас: ругайте сколько хотите милиционера, но не трогайте системы МВД. А уж выше!..

– Не кажется ли вам, что прошлая партийность печати сегодня вышла на свет в каком-то новом обличье. Если раньше печать была закабалена какими-то внешними рамками, цензурой, скажем так, наружной, то сегодня задавлена изнутри – собственными ощущениями журналистов о непреходящем вреде свободы слова, ее опасности в смысле материального благополучия журналиста. Точно также и в обществе. То и дело слышишь: да не нужны нам ваши басни о гражданском обществе, демократии, об опасности единомыслия и т.д. Мы читаем про погоду, про Киркорова, пишем “эсэмэски”, смотрим “Ментов” и решаем сканворды. Все. Правда, если в доме отключат отопление или в городе повысят тарифы на проезд – забеспокоимся. А не отключат – и пес с ними, с этими вашими демократией и гражданской инициативой. С этой вашей свободой слова…

– Мы все-таки забыли, что нет у нас гражданского общества. И общественное мнение находится у нас на самом примитивном уровне. Все это выращивается долгими годами – общественное мнение, общественный интерес. У нас это полностью отсутствует. Сегодня у Путина рейтинг 66%. И он знает, что народу нужно. Народу нужен порядок, а ни какая-нибудь там демократия. И спрос на такой порядок диктует в свою очередь спрос на соответствующую печать. Большей частью без мозгов – глянцевую, желтую, партийную. Короче – на примитивную…

– Такое ощущение, что все у нас и сейчас происходит в точном соответствии с салтыков-щедринским определением: локальную проблему, порой проблемную чепуху газеты рвут в клочья, как Тузик кепку, а вот системный беспредел, победное шествие людей в штатском, целенаправленное отупение масс с переводом этой тупости на партийные или хуже того – националистические рельсы – этого предпочитают не замечать. Более того – СМИ искренне разучились его видеть, поскольку сделались, по сути, политруками и комиссарами нынешней власти. Проводниками ее генеральной линии в жизнь – не мучить людей размышлениями…

– Тут ты, наверное, прав. Хотя и само общество, надо признать, у нас довольно примитивное. Вкусы… Образование… К тому же разрозненное – каждый со своим мобильником и со своим автомобилем. Есть понятие – уровень достаточности. А есть и другое – уровень недостаточности.

– Мне кажется, люди у нас просто боятся свои вопросы экстраполировать на систему. И боятся не потому что, страшно или запрещает начальство, а потому что лень. Я сдал экзамен за взятку – и, слава богу. “Порешал” таким же образом вопрос с землей – и больше ничего не надо. И после меня хоть трава не расти. И что дальше с обществом нашим больным и коррумпированным приключится – хоть десять Жириновских встанут у власти – меня это не волнует…

– Когда у нас появится гражданское общество, тогда у нас пробудится интерес и к таким вещам – к размышлизмам, философствованию. Хотя… Был же у нас и “золотой” век, и век “серебряный”, Бердяев, философы. Умничали. А к чему все это умничание в XX веке привело? К двум мировым войнам. К революциям. Да к громадной крови. Ага, вот, значит, до чего дофилософствовались все ваши Толстые, Гоголи и Бердяевы!.. И, понимаешь, это присутствует.

– Не надо, стало быть, мудрствовать лукаво? Живи проще, как сказала амеба…

– Вот-вот…

…дочка, дачка, водь и гладь -

сама садик я садила,

сама буду поливать.

Кто стихами льет из лейки,

кто кропит набравши в рот -

кудреватые Митрейки, мудреватые Кудрейки -

кто их, к черту, разберет…

И мне агитпроп в зубах навяз,

и мне бы строчить романсы на вас -

доходней оно и прелестней.

Но я себя смирял, становясь

на горло собственной песне.

Вот что писал мой любимец Маяковский. Отсутствие интереса к серьезным вещам – это массовое явление. Абсолютно массовое. Так, между прочим, всегда и было.

– А как же в советские времена? Помните, как “Новый мир” все читали…

– Так то ж была отдушина. Хоть какая-то, но отдушина. Что запрещено, того и хочется.

– Может быть, и сейчас чего-нибудь пора уже запретить? Например, Довлатова. Встать прям так и сказать: запрещаем всем читать Довлатова. А лучше – Гоголя. Глядишь, люди Довлатова прочтут. А иные – даже Гоголя перелистают…

– Вот, что сказал по этому поводу мой любимый солдат Швейк: “когда в нашем полку запретили читать все, даже пражскую правительственную газету, то полк наш сделался самым начитанным”.

– Что вас больше всего тревожит в современном обществе?

– Наша забывчивость. Это – самое страшное. Мы все почему-то забываем. Все, что было – все отбрасывается. Это не нужно, и то, и вот это – все буквально. Надо упражнять свою память. Чтобы ориентироваться в этой жизни. Корней Иванович Чуковский недаром сказал: “В России надо жить долго”. Чтобы хоть что-то понять.

– А что читать – чтобы понять? Помнится ваш любимый Лев Николаевич Толстой составил даже своеобразный рейтинг великих книжек, которые каждый человек непременно должен в своей жизни прочитать. У вас, Константин Михайлович, есть такой рейтинг?

– Чтение у меня было достаточно беспорядочное. Как и у большинства людей. Я начал читать с 5-летнего возраста. А еще раньше мама нам начала читать. И ни кого-нибудь, а Зощенко. Мы хохотали. До сих пор помню этот рассказ, как один человек шел по Ленинграду, и на него с вывески свалился мягкий знак. Ему в милиции и говорят: так то же мягкий знак упал, вот если бы свалился твердый… Потом она начала нам читать “Ревизора”. И мы опять хохотали. Смеялись над шутейными рассказами Шишкова. Вот отсюда и пошла любовь к чтению. Страстная любовь. В итоге в бабынинской школе к 7-му классу я перечитал всю детскую библиотеку. И меня по заявлению школы перевели во взрослую. Я сразу схватил там самый большой “кирпич”. То был роман Чарльза Диккенса “Домби и сын”. Сидел на уроках и читал под партой. Ничего не понял. За то, когда потом взял “Отверженных” Виктора Гюго – ну, это было наслаждение. Помню, я собирал на улице ребятишек, и мы играли в этих героев – в Жана Вольжана и других. Пацаны не читали этих книг, но я им все подробно рассказывал. Кино ведь тогда все смотрели – “Чапаева”, “Трактористов”. “Трактористов” я смотрел 12 раз. Почему и стал трактористом – до того понравилась мне эта картина…

– Тяжело сейчас без книжек?

– Да, вот уже пять лет, как я ослеп. И ничего не читаю. И знаешь, вдруг поперло то, что давно уже было начитано. Я стал брать в “слепой” библиотеке кассеты и стал слушать. Так переслушал “Воскресенье” Толстого, “Клима Самгина”, переслушал “Обломова”. Теперь у меня на компьютере записаны и “Мертвые души” Гоголя, и Салтыков-Щедрин. Так вот прослушал я “Анну Каренину” и вдруг понял, что мы ведь ни черта не перечитываем классику. Ведь что такое чиновничество? Что такое Каренин? И что такое департамент, в котором он работал? Какие там были интриги? Мы это совершенно забыли. Или приезжает Стив Облонский приезжает из Москвы в Петербург и жалуется своим знакомым, что он задолжал 20 тысяч. А его подняли на смех: да ты что – у нас на долгах по миллиону!  И мы все живем в долг. Графиня такая-то живет в долг, граф такой-то – в долг. И всех по миллиону долга. Поместья заложены, перезаложены. И за счет чего же живут? Взятки, взятки и взятки… И все это так откровенно у Толстого сказано. И вот все это я заново переслушал. Не было бы счастья, да, как говорится, несчастье помогло. Слепота моя то есть…

– Перечитывают, как считаете, такие вещи наши нынешние чиновники, те, кто движет судьбами губерний или районов?

– Да чепуха все это – ничего они не читают. Я помню, как был юбилей Пушкина и большим начальников заставили вспомнить наизусть стихи Пушкина. Это был какой-то ужас. Люди эти склонны переоценивать свои знания. А судят и рядят – будь здоров как.

– Может быть, когда чиновник проходит очередную аттестацию стоит интересоваться также и его познаниями, допустим, в том же Толстом?

– Честно говоря, я терпеть не могу, когда наших совслужащих называют чиновниками. Чтобы сдать на коллежского асессора, нужен был, как минимум, университетский курс.

– Звание это, стало быть, серьезно девальвировали?

– Совершенно верно. Это советская власть всех приучила к технологии, когда все гуманитарные науки были отстранены. Вот возьми Офросимова, калужского губернатора, который в 1905 году расправлялся с революционерами. Это же был культурнейший человек. Он знал литературу. Он знал музыку. Он знал все. И когда сегодня говорят – чиновник… Какой, к черту чиновник? Раньше это называлось совслужащий, а в 20-ые годы – совбур, советский буржуй.

– Константин Михайлович, прогнозами на будущее поделитесь. Как считаете, куда идем?

– На кого уповать то есть?.. Ну, вот я смотрю, скажем, на губернатора Артамонова. Смотрю на городского голову Акимова. И вижу: они делают ставку на малые дела. Водопровод провести, котельную поставить, дорогу заасфальтировать. Они говорят: политика нам не нужна. Зачем она нам?..

– А вот вы знаете буквально в последние дни вектор в области поменялся. Артамонов вступил в партию. Угадайте – в какую?

– В “единороссов”?

– Точно.

– Ну, конечно, куда ж еще. Путинская партия. Сколько они после него продержится? Может сколько-то и проживут… Так вот и у Путина та же самая политика – малых дел. То железнодорожникам дал наказ не обижать пассажиров, то милиционерам – не брать взятки с предпринимателей… Жириновский это делает грубо, а Путин более тонко. Он потакает. И ему, услуга за услугу, потакают тоже. Но, как говорят, на Руси не люби друга потатчика, а люби друга поперечника. Ведь, человек, который критикует, он больше пользы приносит, чем человек-потатчик. И это было бы неплохо нашим правителям зарубить себе на носу…