Czytaj książkę: «Капкан захлопнулся», strona 4

Обстановка накаляется

Даже в субботу не поленились попечители Ветлицкого прийти в отдел, чтобы посмотреть написанное, проверить, как запоминается то, что они сами же рассказали, опять не обошлось без крика, без унижений, впрочем, всё это было настолько однообразным и страшным, к тому же происходило в довольно-таки узеньком кабинете, так что развернуться оперативникам было негде. Какая же перспектива ожидала Андрея, когда б господа оперативники перешли в обращении со своим подопечным на ВЫ?

Шёл пятый день его пребывания в горотделе, а он, казалось, только и делает, что снуёт под охраной из камеры изолятора в 742-й кабинет и обратно. В самом здании шёл ремонт, к зиме меняли трубы парового отопления, вокруг лежали штабеля радиаторов, по полу змеились шланги сварочных аппаратов, пахло сыростью и карбидом. Рабочие равнодушно взирали на тех, кого водили в наручниках по коридору. Однажды, во время такого вояжа, навстречу Андрею попался парень в штатском, он приостановился и сказал:

– А ведь это я у вас тогда дома был, летом девяносто шестого…

Ветлицкий ничего не успел ответить милиционеру, потому что останавливаться не разрешалось, а тем более разговаривать с кем-либо, да и какое теперь это могло иметь значение, но многого Андрей тогда ещё не понимал. Вот, к примеру, адвокат, тот самый, от которого принудили отказаться, сказал жене подследственного:

– Посмотрел на его «признание» и сразу понял – ерунда, нет причины, а она здесь – главное, к тому же меня не подпускают к подзащитному, ясно, что дело «шьётся».

Понимали и оперативники, что отсутствие весомой причины – это такая дыра в следствии, которую одними измышлениями не залатаешь. Вот и решили они посвятить субботу работе с подследственным, небось сообща до чего-нибудь стоящего додумаются. Только все их старания были напрасны, такое мог знать лишь настоящий преступник.

– Итак, Андрей Андреевич, что вы сказали прокурору о целях своих нападений на потерпевших?

– Ничего.

– Как ничего, что-то же вы ему сказали?

– Сказал, что хочу учить детей и писать книги…

– Ты меня за идиота считаешь?! – сменил тон оперативник. Его товарищ за столиком напротив покачал головой, было непонятно, то ли он осуждает такое упрямство и нежелание сотрудничать с ними, то ли резкость тона, на который моментально перешёл Семён. – Прокурору ничего не сказал, будешь мне говорить. Ведь будешь?

Опер не поленился встать из-за стола, обошёл его и приподнял голову допрашиваемого за подбородок.

– Ну, давай вспоминать. Тебе жена изменяла? Нет? А ты шарился по бабам? Судя по твоей писанине, ты не пропускал ни одной юбки. Ведь не пропускал? Правда?! Говори, тварь! Тебя ещё самого не трахнули там, внизу, в изоляторе?

Ветлицкий припомнил своих соседей по нарам, что-то не похожи они на тех, кто мог бы заниматься таким беспределом.

– Нет.

– Что – нет? Нет – не трахнули или не пропускал ни одной юбки?

Было больно, и я, выворачивая подбородок из руки оперативника, произнёс:

– Юбки не пропускал.

Но Сеня опять ухватил Андрея за челюсть, и опять (не перестаю удивляться, как это ему не претило) приблизил своё лицо. Глаза у опера были совершенно безумные, а вот спросите – какого цвета – не припоминается. И как только потерпевшие могут брать на себя смелость «узнавать» человека, хотя должны бы, кажется, понимать, что от их «узнаваний» зависит многое, порою даже жизнь человека. Вот и допрежь кто-то из женщин уже «узнавал» преступника, а чем это грозило всем невиновным, недаром один из людей, обличённых немалой властью, потом сказал Ветлицкому:

– Будь ты менее известен, уже распрощался бы с жизнью! – Причём произнёс такое вполне уверенно, скорее всего, знал, о чём говорит.

– А теперь слушай меня, – продолжил оперативник. – Ты в школе работаешь, видишь, каково людям живётся. Иная нарожает для своего удовольствия, а общество расхлёбывай. Думала, ребенка приносит, а на самом деле нищету плодит. И ты правильно делал, что эти юбки не пропускал, бабы, они для того и созданы, чтобы рожать, но отвечать-то кому-то надо. Вот ты и ответишь, хватит – понежился на белом свете, за всё надо платить, так что имей мужество принять то, во что вляпался… И ещё было у Ветлицкого сильное подозрение, что все эти явки-пароли – только прелюдия к их со Старцевым увлечением, отыскать збруевское золото и за пока ещё робкими попытками оперативников выведать у назначенного «маньяком» об этом, причём узнать так, чтобы старшие по званию ничего не пронюхали. Будь они в ином положении, так давно бы своему «подопечному» башку раскололи о первый же стол в отделе.

– Итак, думаем над причинами!

Иногда Семён, играя, произносил слово «вспоминай», вроде бы он точно знает, что Андрей – преступник, иногда даже не прикрываясь тем, что якобы помогает «вспоминать», рассказывал о том, что узнал из заявлений потерпевших, а вот с какой целью наносились побои – неизвестно. Не знали этого и работники милиции, не знал и молодой опер, решивший заполнить такой пробел, а вышла какая-то несуразица, то есть было трудно судить, насколько Семён прав, возможно, всё гораздо проще, чем напридумывал он, возможно – сложнее, Ветлицкий полагал, что бил пострадавших заурядный «шизик». Говорят, что сыщики даже к полнолунию пробовали привязать даты нападений, ну, здесь они точно «видиков» насмотрелись.

– Запоминай: первое – ты долго работал в школе и устал от детей. Ясно?

Андрей хоть и не совсем долго работал, но не до такой же степени устать, чтобы свихнуться.

– Понял? Теперь второе – ты хотел обратить внимание на нищету, что плодить таковую негоже.

Хотя и такое утверждение Ветлицкому показалось вздорным, на опознаниях стало ясно, что все потерпевшие были женщинами молодыми и состоятельными. Две из них даже в милицию пришли в приличных шубках, так о какой же нищете могла идти речь? Что-то здесь у Семёна не вытанцовывалось, но Андрей соглашался, страшась его выходок.

Третий пункт и вовсе попахивал мистикой, почерпнутой из прикольной литературы, якобы бивший от удара должен был зарядиться какой-то энергией и вдохновением для того, чтобы лучше писалось (так и хочется заметить – бред сивой кобылы), но это Андрей сейчас так думал, а тогда, только молча кивал головой.

– Ты не кивай, не кивай, а повторяй, чтобы лучше запомнить. Завтра дознавательнице на допросе всё в точности повторишь, и не дай бог, чего-нибудь перепутать.

После того как он запомнил третью причину, была ещё и четвёртая, то есть опер действовал по принципу – кашу маслом не испортишь и чем больше «натрещим» в протокол, тем правдоподобней будет выглядеть. Так на четырёх причинах и остановились… это завтра, когда ему придёт в голову пятая, совсем уже беспонтовая, идея о близости конца света, Семён не постесняется даже при Наталье Петровне выдать таковую, но о том чуть позже, а пока – суббота.

Перед входом в камеру изолятора дежурные обыскали Ветлицкого и, найдя краткие записи, которые делались наверху, только головой качали, передавая один другому листы бумаги. Может, они удивлялись ловкости «работы» оперативников, а может, и правда негодовали, ведь не все же милиционеры были посвящены в тонкости разработки дутого дела.

Ночь Андрей опять провёл без сна. Серёга с Цыганом тихо беседовали между собой. Все разговоры у них крутились вокруг двух-трёх человек: то о какой-то Петровне рассуждали полушутя (было понятно, что Петровна – голубой, на положении денщика жил в тюремной камере, и слыл одним из обиженных), то об Ивановиче – опере на тюремном «продоле». Последнего они крепко побаивались. Не имея ни малейшего представления, Андрей почти не вникал в то, о чём говорилось в его присутствии, голова кружилась от своих проблем: при одном только воспоминании о 742-м кабинете сердце начинало бешено колотиться, узоры на потолке принимали зловейщие очертания, даже собаки во дворе изолятора начинали ворчать как-то по-особенному. Завтра уже первое декабря, вернее, послезавтра, начало зимы. Нынче она, пожалуй, будет суровою, уже и теперь нижет холодом из-за «решки». Господи, как быстро привыкаешь к тому, чего и врагу бы своему не пожелал! Состояние такое, словно бы забылся тяжёлым сном и никак не можешь очнуться. Понимаешь, что происходящее необъяснимо ужасно, такого просто не может быть, однако же… Ещё полгода назад Андрей не знал, в чём отличие оперативника от постового милиционера, а теперь всего лишь за неделю прибывания на ИВС такого навиделся. Послезавтра всё начнётся заново: опера будут репетировать с подозреваемым, дознавательница, изображая этакую беспристрастную посредницу между ними и допрашиваемым, заполнять «липовый» протокол, а настоящий преступник будет гулять на воле.

Попытка самоубийства

В понедельник утром Андрея снова вызвали на допрос всё к тому же молодчику с лицом «железного Феликса». Отдохнувший за воскресенье оперативник жаждал наверстать пропущенный день и взялся вкачивать в Ветлицкого сразу два происшествия: одно непосредственно на улице, что находится в районе рынка, а второе – на Трудовой. Причём здесь была знакома только остановка с одноимённым названием, но даже не на нужной улице.

Они никак не могли понять друг друга, наконец всё закончилось сплошными оскорблениями и угрозами в адрес Ветлицкого, лихорадочными поисками листа чистой бумаги и новым чертежом, выполненным той самой рукой чекиста, о чистоте которой так пёкся основоположник революционной законности. Вальяжная Наталья Петровна неспеша заполняла протокол допроса, уличную сцену Андрей худо-бедно запомнил со слов настырного оперативника и теперь не без его редких, но нетерпеливых подсказок излагал своими словами, а вот с целями случилась заминка. Семён уже со стула несколько раз приподнимался. Ах, если бы не присутствие дознавательницы… Как ни гримасничал, строя жуткие глазки, строгий репетитор, но многое из того, о чём он внушал вчера, перепуталось в памяти и забылось. Впрочем, даже то, что уже было сказано до этого, не вызывало у Натальи Петровны большого энтузиазма: какая-то усталость от учеников, а то ещё подзарядка энергией от рукоприкладства… И тут «мента» осенило.

– Да он же ещё днём об самой главной своей причине упоминал, забыли, Андрей Андреевич.

– Какой главной?

– Задёргался…

– Ей-богу, не…

– Вот-вот, о Боге, о конце света… напомнить? – С этими словами оперативник наклонился к тумбочке и поставил на стол чёрный пластмассовый органайзер с целым набором каких-то блестящих штучек, притом многозначительно посмотрев на опрашиваемого, процедив сквозь зубы:

– Он о конце света распространялся, вот и выходит, что на это нужно было кому-то обратить внимание.

– Я такого не говорил.

– Забыл?

– Да при чём здесь конец света, что я, сектант какой-то, и подписывать протокол не стану с такой галиматьёй.

– Станешь, как миленький станешь. Ты у нас, всё подпишешь.

С этими словами оперативник поднялся из-за стола и пошёл к двери. «Всё, – подумал Ветлицкий, – теперь он и дознавательницы не побоится, хотя они все здесь, видать, заодно…»

Путь к органайзеру был свободен. Вот случай разделаться с этой жизнью, возможно, последний, дальше пойдут одни издевательства, цепь унижений и всё равно смерть. Вспомнились слова элегантного майора: «…Тебя доставят в суд на носилках». – Чего ещё ждать, пока на Андрея не повесят все эти мутные дела?

Ветлицкий срывается с места и прыгает на стол, хватая ножницы из органайзера. Наручники мешают, нужно поднять рубашку, майку и ударить себя в живот… От двери прыжками несётся опер, сходу он толкает Андрея со стола, тот падает и локтем задевает раму. Слышится звон стекла, чей-то крик, может, Наталья Петровна визжит с перепугу, но сознание почти отключается, припоминается только, что уже на полу несколько человек пытаются отобрать у него ножницы. Потом Ветлицкого усаживают на стул…

– Я больше не буду плясать под вашу дудку, хватит исполнять все дурацкие прихоти и разрешать умозаключения. Такое обращение вы называете корректным?

– Хорошо, хорошо, – быстро соглашается дознавательница, вот вам протокол, только подпишите, и всё…

– Не буду я выдумки, которые вы тут со своими оперативниками изобретаете, подписывать.

– Согласна, только тогда так и отметьте, своей рукой.

С Андрея снимают наручники, но окружающие стоят настороже. Ветлицкий, несмотря на неудобство, боли от ран не ощущает, но мокрая майка липнет к телу, берёт авторучку и пишет, что от всех показаний отказывается, требуя предоставить адвоката. Сидящий напротив пожилой мужчина неудовлетворительно покачивает головой, поборник справедливости замечает этот жест и говорит ему:

– Да, отказываюсь. Хватит на себя наговаривать. Вы сначала поймайте настоящего преступника, а потом головой покачивайте.

– А мы его уже нашли.

– Где?

И этот, как потом выяснилось, полковник, тоже тычет пальцем, едва ли не в лоб:

– Он перед нами!

На пороге кабинета появляется человек в белом халате. Оказывается вызывали скорую помощь. Врач осматривает раненого, щупает живот… дальше Андрей мало чего запомнит.

Его выводят из кабинета и ставят лицом к стене. Видно, что под ногами набежала целая лужица крови, начальники, наверное, совещаются с доктором, что делать с таким клиентом? Наконец решение принято, и того везут в медицинском рафике, кажется, в республиканскую больницу, где он, почему-то запомнилось именно это, хочет чтобы все знали, перед ними тот самый учитель и писатель, которого незаконно задержали, а теперь заставляют взять на себя чужие преступления, объявляя маньяком и едва ли не душегубом, но его вины в том нет.

Пришедшая женщина-хирург осматривает рану и удовлетворённо кивает медичкам:

– В операционную.

Пациента начинают готовить к операции. Медицинские сёстры недоумевают, что делать с наручниками, но никто их снимать не собирается, кажется, Семён увёз ключ с собой. Тогда женщины начинают срезать ножницами с Андрея сначала рубашку, потом майку. Приходит доктор и видит пострадавшего на каталке… в стальных браслетах. Услышав, что оперативники отказываются их снимать, возмущённо спрашивает кого-то:

– Может, будут ещё указывать, что нам делать? Живо убрать наручники!

Ищут оперативника… Временами Ветлицкому становится совсем плохо, только он всё силится поведать о своей беде, ведь должен же кто-нибудь завтра, сменившись с дежурства, рассказать своим близким или родным, что в больницу из горотдела привезли мужчину с распоротым животом. Парень-ассистент, которому Андрей тоже пытается объяснить ситуацию, в которой оказался не по своей воле, спрашивает медичку:

– Сколько?

– Двести сорок, – отвечает она.

Он понимает, что это о кровяном давлении. «Двести сорок…» – и далее провал.

Очнулся лишь ночью, на кровати, которая стоит посредине палаты, первой у входной двери. В хирургии всегда так, центральное место для тех, кого привозят из операционной. Приподнимает голову и видит, что напротив, в коридоре, сидят двое в милицейской форме. Пробует пошевелиться, не тут-то было, руки нарастяжку пристёгнуты наручниками к железной станине. Кружится голова, нестерпимо хочется пить, но никто не спешит на помощь… Наконец приходит осознание, что случилось, и… опять провал. Приходит в себя утром. Видит, охранники восседают на стульях по-прежнему на своих местах. Опять пробует шевельнуться, и опять стальные браслеты сдавливают запястья. Тело ноет, очень трудно дышать. Лежащий на угловой койке мужчина, подзывает одного из моих сторожей:

– Освободи ему руку.

– Не положено, – следует ответ и омоновец выходит в коридор.

Ах, если бы можно хоть маленько сместиться сначала на один бок, потом на другой… Лежачий больной на угловой койке разозлился не на шутку:

– Да подойдите кто-нибудь, мать вашу так!

Нехотя в палату заходит охранник.

– Отстегни собачник, – кипятится мужчина. – Освободи хоть одну руку, ему легче будет. Куда он отсюда убежит, видишь, ломает после наркоза, и воды дайте, мало ли что врач не разрешает, немножко можно.

Милиционер выходит в коридор, советуется с напарником и потом достаёт ключ, отстёгивая правую руку от койки… Не хочется обвинять омоновцев в равнодушии или в излишнем служебном рвении – среди тех, кто дежурил в эти дни у дверей больничной палаты, попадались разные люди. Были такие, что ревностно исполняли приказ, стоило невзначай спрятать свободную руку под одеяло, как подходил приличного роста верзила и жёстко советовал держать её сверху, или вот в туалет, всегда водили, как на расстрел, вдвоём, пристёгивая там к батарее центрального отопления и не разрешая прикрывать дверь… наверное, по инструкции. С подобной установкой пришлось столкнуться позже, возвращаясь из Красногорска в железнодорожном вагоне, «столыпине», выводя конвоируемых на оправку, там так же не разрешалось закрывать дверь в туалет и так же над тобой возвышался бдительный охранник, но то в вагоне, где около сотни заключённых, здесь же, в больнице, на Ветлицкого по-прежнему продолжали давить, хотя и среди охранников попадались вполне терпимые парни. Один из них даже предложил сыграть в шахматишки, но тогда было не до игры, хотелось пить, хотя врач не позволяла употреблять в сутки больше стакана.

– Столько положено по инструкции.

– А сверху нельзя, мне уже лучше…

Женщина улыбнулась:

– Ладно, уговорил, ещё полстакана от себя добавлю.

Несколько лет назад пришлось лежать здесь же, во второй хирургии, и операцию делала – эта же, светлой души, докторша. Не знаю, возможно, она, в отличие от охранников, не поверила в то, что привезли преступника, но в отношении к Андрею не чувствовалось отчуждённости, впрочем, как и от остальных медичек, нянечек, сестёр… Больные тоже проявляли сочувствие, предлагая кто кисельку, кто кефира, но лечащий врач разрешила пока только бульон.

На второй день убрали дренажную трубку, а на третий – перевели на угловую кровать, у окна, освобождая место для следующего оперируемого. Ещё лёжа распятым, как на кресте, Ветлицкий, лишь только охранники отвлекались, любезничая с медсёстрами, стал заговаривать с соседями по палате. Выяснилось, что к одному из них ездит на том же автобусе, который идёт через его поселок, жена.

– Напиши ей записочку, пусть передаст моим с кем-нибудь из попутчиков: я такой-то, учитель из местной школы. Схватили, загнали на ножницы невиновного…

И всё-таки, несмотря на случившееся, райским местом показалась Андрею больничная палата, после камеры изолятора и после недели в застенке здания, о пропаганде любви к которому так пекутся официальные лица силового ведомства.

После того как больные стали дружно протестовать, Ветлицкого перестали приковывать нарастяжку, но держать на цепи у койки продолжали. Наверное, здесь, кроме необходимости соблюдать инструкцию было у тех, кто «ломал» подследственного, какое-то мстительное чувство удовлетворения от сознания своего вселенского превосходства, своей безграничной власти над униженным и растоптанным тяжестью несправедливого обвинения человеком. Хотя чему тут удивляться, если ещё Бертольт Брехт писал: «Идут бараны, бьют в барабаны, а шкуры для барабанов поставляют всё те же бараны…»

История продолжается

Но вернёмся к нашим баранам. Хоть и прикованный к постели, Ветлицкий был совершенно счастлив, что находится в человеческих условиях, среди самых обыкновенных людей, впрочем, забыть о только что перенесённом кошмаре было невозможно даже на минуту.

Только что врач разрешила пить бульон, и Андрей подумал: «Лежать мне в больнице ещё неделю», как часов в десять утра в дверном проёме замаячили знакомые фигуры оперативников. Охранник отстегнул наручник от койки, защёлкнув его на свободной руке.

– В нашей больнице будем долечивать, – бросил Семён. Было видно, что он озлился, словно вместо благодарности за его добрую к Ветлицкому предрасположенность тот отплатил последнему чем-то неподобающим, бросился на ножницы…

По дороге в милицию Семён снова наклонился к Ветлицкому, только что за отвороты шубейки не стал хватать:

– Будешь трепаться, из-под земли достану, а к вашей находке в тайге мы ещё вернёмся, если ты к тому времени совсем себе башку не снесёшь.

Андрей сначала не сообразил, о чём это он, может, не нужно было «явки» на себя писать, да навряд ли, так что же случилось? Ему и в голову не приходило, что оперов притянут к ответу прокуроры.

В горотделе пострадавшего завели в знакомый кабинет, освободили от наручников, и незнакомый мужчина, выждав, когда охранники оставят их одних, представился:

– Дорош – следователь прокуратуры. Итак, Андрей Андреевич, что случилось? Почему оказались в больнице?

Ветлицкий стал торопливо рассказывать о ночных допросах, о беспределе оперативников.

– Понимаю, – кивнул Дорош.

– Ещё что?

– Душил, хватаясь за лацканы пиджака и тряся, как… – Хотел добавить про грушу, но следователь перебил Андрея:

– Сознание теряли?

– Кажется, нет.

– Хорошо, вот бумага, авторучка, пишите на моё имя.

Он вкратце изложил суть дела. Дорош перечитал заявление и удовлетворенно кивнул головой. Поймав его сочувствующий взгляд, Ветлицкий пожаловался:

– Давили они на меня сильно.

– Больше не будут.

Вошедшему в кабинет оперативнику следователь показал на дверь:

– Пройдёмте.

Минут через десять Семён вернулся.

– Ну, Андрей Андреевич… – Он запинался, называя Ветлицкого по имени-отчеству. – Ну вы даёте. – И тут же, заметив, что второй оперативник зовёт Андрея, опять прошипел, видимо, не мог даже сейчас совладать со своей натурой. – Я тебя под землёй найду… кладоискатель.

В коридоре Ветлицкого встретил Дорош.

– Извините, хочу жалобу на имя министра… к кому обратиться?

– Лучше на прокурора – и отдайте любому оперуполномоченному, передадут.

Ветлицкий потом недоумевал, размышляя, каким образом дело дошло до прокуратуры, оказывается, писательница, назовём её Миррой Нестеровной, бывшая некогда Председателем отделения Союза писателей, тут же побежала по всем инстанциям… После встречи с Дорошем милиционеры, видя, что состояние Андрея оставляет желать много лучшего, струсили и в подвал спускать не решились, а отправили назад, в больницу, но теперь уже лечащий врач, у которой пострадавшего тоже, оказывается, украли, не захотела брать на себя ответственность (мало ли что произошло в отделе), за его здоровье… вот и пришлось ночевать в приёмном покое республиканской больницы. Старушка, которая ведала раздевалкой, узнала «больного», дело в том, что ему и прежде приходилось лежать у них, и, когда во время карантина приходили друзья, женщина разрешала им посидеть немного за чужими пальто и шубами.

– А я тебя помню, – сказала она Андрею, что случилось?

– Бабушка, я не виноват. Меня арестовали вместо другого человека и заставляют брать его преступления на себя.

Пожилая женщина с состраданием смотрела на его руки, закованные в наручники, что она могла сказать, чем утешить? Только вздохнула… Старший из охранников, тот самый Саша, который некогда бросился на гранату в баре, куда-то ушёл, а Ветлицкий остался с другим, молоденьким, пареньком.

– Что-то здесь темновато, – сказал милиционер и щёлкнул выключателем. Над дверью загорелась лампа дневного света. Ветлицкий сидел на кровати, а его страж на стуле. Времени телохранитель не терял, по-хозяйски расставляя на тумбочке термос, свёртки с едой, какие-то баночки, наверное, знали, что придётся здесь ночевать. Минут через десять вернулся старшой и заругался:

– Вы что, хотите без глаз остаться?

– Почему?

– Кварцевую лампу включили для обеззараживания помещения…

Потом он рассказал, сколько ему пришлось провести времени, мотаясь по различным подобного рода лечебным заведениям, отсюда и знание всех медицинских премудростей. Пользуясь хорошим настроением охраняющих, Андрей упросил их разрешить ему постирать под краном в соседней комнатушке приёмного покоя носки и плавки, что-то около десяти дней прошло со дня задержания, тем более вода в трубах была горячей и мыло дармовое, больничное. Старшой Андрея поторапливал, боясь, что в любую минуту их могут проверить, видимо, его порядочно настращали, потому что, когда Ветлицкий попросил не пристёгивать пока к кровати наручниками, он вздохнул и сказал:

– За одну руку всё равно придётся, вдруг кто заявится – нарушение, сам понимаешь.

Ночь прошла относительно спокойно, больные в приёмный покой не поступали, но утром их всё-таки попросили в коридор. Никто не знал, что с Ветлицким делать. Собиравшиеся на работу медики с удивлением поглядывали на странную парочку: замызганного мужчину в наручниках и молоденького милиционера рядом. Хотя вполне возможно, что это была просто иллюзия всеобщего внимания. Здесь и не такое видали. Вернулся второй конвоир и сказал:

– Сейчас машину пришлют, в отдел поедем.

Всё начиналось заново, а может…