Czytaj książkę: «Козацкий шлях»

© Алексей Челпаченко, 2018

ISBN 978-5-4493-2968-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

– Ди́ду, ди́ду, ты куда?!

(Внучка, обращаясь к схватившемуся

за шапку хмельному деду)

– На Укра́йну-далэ́ко!

(Из рассказов моей бабушки-казачки).

Почитай как четыре века тому назад далёкие мои пращуры в лихую годину были принуждены покинуть тот край, где некогда, в Великой Степи, зародился козацкий народ наш. Мыслилось им нена́долго, а вышло – навеки. Всевластная сила, которая одна и управляет всем сущим, а имя ей – Промысел Божий, захватила их своей рукою и повлекла, погнала, как ветер катит по степи перекати-поле, в долгие скитания по степовым околицам Руси сначала на Дон, а потом на Яик…

Низкие происхождением и великие духом, воспетые и ошельмованные, прославленные и проклинаемые, святые в смерти и многогрешные в жизни, о вас, пращуры, эта книга…

Пролог

Закрыв глаза, я вижу их,

В угрюмых шрамах боевых —

Таких могучих и суровых…

Их поступь звонко тяжела,

На лбу забота залегла,

Но ищет взгляд просторов новых…

Силен и верен взмах руки,

Прямые плечи широки,

Скупы слова, улыбки редки.

Вояки с ног до головы —

Они все были таковы,

Во тьме исчезнувшие предки!

За доблесть дел, за горечь ран

Им песен не слагал Баян:

Их славный путь прошел украдкой.

Лишь в старой записи, порой,

Про подвиг чей-нибудь лихой,

Расскажут сдержанно и кратко…

Мария Волкова. Париж. 1939 г.

…Томительное ожидание перед битвою, когда нервы брунжат, как перетянутые струны на кобзе, понемногу становилось нестерпимым. А предтеча смерти – тяжкая могильная тишина исподволь уже объяла собою лес и, казалось, липла к коже, как влажная листва. Терпкий дымок опасности незримо витал в воздухе и явственно щекотал ноздри приторным трупным духом, который загодя чуют лишь падкие до мертвечины звери да ещё может быть старые вои.

Всё укрытое теперь в Чёрном лесе – и запорожский полковник Шама́й, застывший как степной идол скифский, и невеликий его козацкий чин, стоящий поручь, и кучи запорогов, теснившиеся за их спинами везде, где вышло ровное место – всё стояло покойно как в божьем храме. И даже кони козацкие, приученные к скрадываниям, не ржали, не фыркали, а лишь тревожно стригли ушами.

Вдруг чуткий, как журавель, есаул поднял руку горе́. Всё, что ни есть живое и допреж того безмолвствовавшее, теперь казалось и вовсе оборотилось в каменных истуканов.

Что́ почуял на дальности расстояния репаный степовой сироманец, какой знак, то так и осталось неведомым. Но только не успел бы и самый расторопный козак запалить загодя натоптанную маленькую люльку, обыкновенно прозываемую за то бурунькою, как за Панским Кутом, в обшитом лесом яре, целая туча гайворон с пронзительным граем поднялась в небо.

Мало погодя услужливое эхо донесло и другой знак – едва слышный отголосок дружного залпа, заставивший подумать, что, быть может, то не первые предвестницы смерти встали на крыло, а души убиенных, так внезапно вычеркнутые из книги живых, негодуя, заметались над внезапно покинутыми телами.

В самой природе воздуха тотчас, словно что-то незримо дрогнуло и переменилось, ибо для всех живота имущих, которых свёл вседержитель сегодня у этого сельбища, знаки те располовинили занимающийся день на минувшее и грядущее, отказав одним в другом. Но уж так заведено в божьем мире для равновесия, что не можно, чтобы всем мёд, равно как и не можно, чтобы всем дёготь, и что для одних недоля горькая, то для других – прибыток нежданный.

Вот и для полковничьего слуха, чуждый природе звук выстрелов, как видно, сказался милее благовеста. Облегчённо перевёл он дух в тесно облекаемой кольчугою груди, потянул с головы рысью мегерку и, оперевшись на саблю, опустился на колени.

Тотчас стоявший рядом дюжий сотник поворотился к запорожцам и густым своим голосом, как в пустой пивной котёл, гукнул:

– Шапки гэть!¹

Товарищество тут же обнажило головы на краткую козацкую² молитву перед битвою. Все разом, кто преклонив колени, а кто просто угнувши обритую свою голову и угрюмо загадав, доживёт ли до вечери, все как один, перекрестившись, сказали единым духом: «Крепи».

– Крепи, – жарко вымолвил и полковник. – Пресвята Богородыця, не оставь козацтво запорожское! Владычиця! прикрой нас своею десницею!

Приложившись к крестовине сабли, он поднялся, ободрённый молитвою. Вместо шапки на голове у полковника оказалась дамасская мисюка. Глядя на него и запорожцы покрыли головы и теперь уж принадлежали только господу богу.

– На кинь³! – щёлкнул татарской камчой есаул.

Чернобровый козак подвёл к полковнику коня, в жжении горячей крови нетерпеливо раздувающего ноздри, подал повод и придержал стремя. Шама́й взлетел в седло, словно пуд с плеч скинул, помолившись. Разобрав повод, попробовал, легко ли идёт из ножен сабля и, не оскорбляя благородного коня плетью, тронул пятками его бока:

– Ну, з богом козаки… Гайда⁴!

Глава I

Год на ту пору случился для христиан 7146 от сотворения всего сущего или 1638 от воплощения слова божьего, а для магометан – 1048 Хиджры.

Семнадцатый день августа, опалив безбрежные просторы Дикого Поля жарким дыханием юга, покатился на убыль. Сплошной плотный ковёр Великой Степи, с ранней весны расшитый нарядными и яркими цветами сочного разномастного густотравья, к исходу лета изрядно выгорел, поблёк, потускнел и был теперь весь повит тончайшим голубоватым полынным куревом. От нагретых за день трав стлался по́низу тягучий и густой, почти осязаемый терпкий аромат, но дневной зной начал уже спадать, обещая тоскующей по прохладе земле спасительную вечернюю свежесть.

Приближалась та пора, когда всё, что ни есть живое, все хоронившиеся от пекла обитатели Поля готовились покинуть свои убежища, дабы покормиться либо самим пойти на корм.

В поднебесье, распластав могучие крыла, застыли орлы, высматривая на бурых отвалах нор заплывших жиром байбаков.

Раздвигая мускулистой грудью густые заросли султанистого ковыля и переспелого пырея, показался степовой хорт, весь увешанный репьями, как панночка лентами и дукачами.

Оглядевшись сонными бирючьими глазами, зверь потянулся и, вывалив до земли розовый ломоть языка, лениво зевнул, выказав пасть, усеянную клыками со съеденными остриями. Выщелкнув зубами блоху, удельный князь этих мест хотел было убраться куда-то по своей волчьей надобности и уже занёс лапу, но вместо этого сделал вот что: поджал её, сложил уши и, высоко задрав треугольную морду, потянул влажным носом наносимые в подветренную сторону невидимые воздушные струи. Почуяв ненавистный всякому дикому зверю запах всадника, состоящий из едкой смеси дымов, железа и конского пота, приправленного кисловатым душком кожаной и сыромятной сбруи, матёрый хищник заворчал и, оборотившись, исчез, растворился в травяных кущах.

Некоторое время тишину нарушал только стрекочущий звон кузнечиков да истомный свист сусликов, но вскоре и другие постояльцы степи учуяли нежданных пришельцев.

Сначала из сырой ямы в затравленном и узком, как ногайский глаз, байраке поднялся клыкастый вепрь и, с хрустом вломившись в бурьян, увёл низом свинью с целым выводком полосатых своих поросят.

Тут же невдалеке буруном всколыхнулись густые заросли, и посеред них вырос точно оживший земляной холм. То исполинский одинокий старый тур, спугнутый с того места, где пролежал весь день, утробно хекнув нутром, натужно встал на задние, а потом на передние ноги, выказав над травою рыжевато-бурую холку с седым ремнём вдоль всего хребта. Угнув лобастую, увенчанную долгими рогами голову, первобытный прародитель мирных волов прислушался и повёл вокруг налитыми кровью глазами. Пожевав губами и пустив длинную нить тягучей слюны, дикий бык сдвинулся с места и, тяжко храпя, побежал прочь, оставляя за собою широкий колыхающийся след от раздвигаемых трав.

Боязливый суслик, высунувшись из норы, что-то тревожно свистнул ему вслед. И только орлы продолжали покойно стоять над землёю, чуть покачивая крылами.

Сначала, вдали показалось долгое облако клубившейся пыли. Потом по травам, точно по встревоженному непогодой морю, пробежала рябь, пошли волны, и по верху сиво-зелёного пустоширокого простора разом высыпало множество каких-то тёмных точек, сопровождаемых частоколом, который на дальности расстояния можно было принять за оголённые будылья.

По мере приближения тёмные точки сказались шапками всадников, а будылья – ратовищами пик, обозначив, таким образом, продиравшийся сквозь буйную растительность и порою почти полностью пропадавший из виду немалый конный отряд.

Вокруг всадников, насколько хватало взора, расстилались исполненные первобытным покоем пустынные дали, и лишь у самого горизонта, там, где в дрожащих струях марева степь целовала небо, маячили горбы древних скифских курганов. Но и за ними, до самых лиманов Чёрного моря, названного агарянским султаном внутренним озером османов, простилались всё те же вековечные степь да печаль.

Верховые шли так скоро, как только дозволяли густые травы. Да и то сказать – на ту пору доброму христианину не пристало без нужды шататься по таким гибельным местам, ибо хитрый и сильный всегда мог здесь взять у слабого и беспечного всё, ниже́ самую жизнь.

Девственные эти пустопаши лежали между несколькими разнохарактерными, постоянно враждующими народами, и селиться на этом пограничье никто не осмеливался, лишь инде попадались ощетинившиеся радутами козацкие паланки да, если не было войны, кочевали, выпасая гурты скота, татарские улусы.

Вся история этой немилостивой земли, от самого сотворения мира дышавшей войной, набегом и той особенною волей, которую так трудно отождествить теперешнему человеку с понятием свободы, искони писалась самой грубой кистью, и непритязательные её самописцы краски предпочитали всё больше чёрные да червонные.

Немало племён степных кочевников растворились в этих безысходных степях, покрыв их бранным доспехом и щедро унавозив кровью и костьми. Сколько тут завязалось и развязалось громких побед и скорбных поражений, сколько раз оглашался здесь воздух воплями побиваемых и кликами победителей, кто теперь про то поведает? – стервятники, выклевавшие очи убиенным, или хищные звери, обглодавшие их косточки?

Но род проходил – род приходил, а земля стояла; на костях мертвецов взрастали новые поколения, на место истреблённых племён вставали иные, и многие, ничтоже сумнящеся, называли эти дикопорожние пространства своими. История не стояла на месте, тем паче сменялись и те, кому дано её вершить.

Давно уже умер, упав с лошади рыжебородый Потрясатель Вселенной, и даже сама могила ужасного Темучина где-то затерялась.

Некогда великая Византия, оскудев людьми, золотом и верой, пала под грубой пятой османов, покрывших Царьградскую Святую Софию магометанской зелёной чалмою.

Уже и Улус Джучи, как сгнившее лоскутное одеяло расползся на враждующие ханства, и Московское княжество, скинув опостылевший ордынский кожух, дерзко заблистало золотом церковных куполов.

Удачно пришившая к своему подолу богатейшие земли Руси, возвращалась в степь, некогда отодвинутая от её границ Литва, за спиной которой воинственно топорщила усы покрестившая её панская Польша.

Вскоре эти государства, состоявшие в стародавней пре с Московией, слились в унию под именем Речи Посполитой, и два самых больших славянских народа с новою силой принялись грызть друг друга. И причина была не только в том, что одни крестились справа-налево, а другие наоборот. Когда-то Польше припало сдерживать напор тевтонского ордена, а Москве – орды степных кочевников. Ляхи, отступив и потеряв часть своих земель на Западе, обратили свой взор на Восток. Измотанная Ордою Москва не смогла тогда удержать свои западные пределы, уступив их Литве и Польше, но, скинув ордынское ярмо, начала сплачивать народ в едином государстве и мечом возвращать утраченное наследство Рюриков.

Теперь два державных орла – один древний, белый, польский, другой – молодой, золотой и двуглавый, доставшийся Москве в наследство от Византии, скублись так, что перья летели, норовя за вековечные взаимные обиды выклевать друг другу печень.

Белый, простерев свои крыла над руським и татарским берегом Днепра, южнее Чигирина, а по Днестру – ниже Умани, не летал и, похоже, что солнце его былого величия начинало заволакивать тучами грядущих невзгод.

Золотой, пережив лихоманку Смутного времени, ещё только становился на крыло и, паря над Белгородской засечной чертой, опирался в степи на руку донских казаков.

С юга, сквозь кальянный туман минаретного Истанбула, на взаимное истребление неверных насмешливо взирала пресыщенная богатством и силою Оттоманская Порта.

Здесь, на развалинах древнего христианского мира, была голова огромной османской гидры, здесь же на ту пору билось и сердце ислама. Отсюда потрясали в воздухе огромным мечом, сверкавшим над головами ста народов, сюда в продолжение трёх веков встревоженная Европа, недоверчивая Азия и испуганная Африка обращали свои взоры, как на дымящийся вулкан, угрожавший целому свету.

Владения султанов, собравших под зелёное знамя пророка почти всех магометан мира и наложивших тяжкую длань на многие города и веси Европы, были обширнее, чем у древних императоров Рима, и, как видно, близился судный день, когда магометанское море, почти покрывшее собою три континента, должно было либо затопить другую половину света, либо, отражённое, отхлынуть в своё старое русло.

А пока черноусый и удалой османский ловчий, надев суровую рукавицу, приуготовив силки и кожаные клобучки, наблюдал вчуже за державными орлами, выжидая час, когда глупые гяуры, которых всевышний как видно лишил разума, истощат свои силы в взаимоистребляющих распрях.

Для пущего устрашения христианских народов у ног султана, в древней Тавриде, точно пёс бешеный, хрипел на цепи обасурманенный ленник – ханство Крымское.

Острый осколок Золотой Орды, растерявший в смуте и распре степных улусов независимость, неустанно терзал соседей и в зависимости от того, куда дул ветер из Истанбула, впивался, точно волк в подъяремную жилу, то в православное Московское царство, то в католическую оборонную засеку Запада – Речь Посполитую.

Неугомонным кочевникам, всегда имевшим непреодолимую наклонность падёж и недород скота пополнять грабежом соседей, нужно было только дождаться зимы, когда встанут все реки и откроются все дороги на север, где в курных избах Московии водилось много белотелых женщин, одно воспоминание о которых заставляло наполняться слюной пересохшие рты желтолицых ханов и мурз.

В стародавние времена, когда татары крымские, оторвавшись от хвоста монгольской лошади, воевали Большую Орду, разделив степь на крымскую и ногайскую, князь на Москве взял сторону Тавриды.

Давно то было, и прежняя приязнь поросла быльём да горькой степовой полынью. Помогая крымчакам добивать одряхлевшего ордынского зверя, не ведала Москва, какого нового хищника прикармливает себе на беду. Не минуло и нескольких лет, как колченогие дети азиатских бездонных пустынь протоптали меж курганов и каменных баб Дикого Поля, раздувшимися от грабежа обозами, несколько новых торных шляхов.

Но дабы собрать за бродами Тихой и Быстрой Сосны урожай кочевников и живыми воротиться с ясырями, надобно было миновать досадную препону на пути – казаков донских. Острая заноза эта ещё с давних ордынских времён прочно засела в кривых татарских ногах, но с некоторых пор, связанная с Московией какими-то взаимными трактатами, сделалась нестерпимою, ибо Войско Донское, карауля покой своих городков, закрывало собою и мягкое подбрюшье московского царства.

Но нет на земле преград для тех, кому конский хвост милее девичьих бровей! Можно было поворотить выносливых и неприхотливых бахматов в украинные, русинские воеводства Польши, где кочевники в своё время так сильно обозначили своё присутствие, что, когда на эти покинутые своими князьями земли пришла Литва, подобрав брошенный Киев, то за сто лет ей едва удалось восстановить в нём жилища. Да и позднее постоянные набеги степняков делали мирную жизнь здесь мало возможной и сильно расхолаживали пыл насельников.

Но и тут, на азиатской границе мира, между Западом, пребывавшим под папской тиарой Ватикана, и Востоком, над которым владычествовал Коран Магомета, утвердился форпост дома Пречистой Богородицы.

То козаки запорожские, допреж того остававшиеся равнодушными назерщиками за вторжениями диких орд в христианские пределы, начали противиться набегам и при любой оказии норовили «Залыть бусурманам за ворит кыплячого сала», не то «Пидсыпать пэрцю у кумыс»⁵.

Теперь днём и ночью караулили степь козацкие бекеты, и лишь только начинали вдали маячить чамбулы раскосых гостей, тотчас столбы дыма поднимались от просмоленные фигур на высоких могилах и, запорожец, не мешкая вдевал чобот в стремя.

Что же это были за люди, какого роду-племени, каких корней, откуда вышли и где были допрежь того?

Глава II

Увы, память человеческая, покрытая густым мраком минувших веков, не запомнила их начала. А их пращуры, не имея своих хронистов, тем паче не оставили в скрижалях Клио по себе письменных упоминаний, предпочитая писать свою историю саблями на спинах соседних народов.

И в самой живой памяти козацкого народа за давностью лет почти не осталось о том достоверных следов. Оттого происхождение и зарождение этого племени, чьё имя древнее Батыева нашествия, всегда представляло собою загадку неизвестности и дало позднее обильную пищу для всевозможных толков и домыслов, облепивших его и исказивших истинный облик.

Земли от низовий Дона и Днепра и до самого южного Буга издревле были прибежищем для многих бушевавших в южных степях кочевников. Многие степовые племена, остановившись на своём пути, оседали в Приднепровье, смешивали кровь, перенимая языки, обычаи и нравы, и спеклись со временем воедино. Тогда впервые неясно, глухо и на разные лады заглаголило в летописях новое слово – «казак», читаемое в обе стороны, и по-славянски и по-тюркски, одинаково. В разнообразных его толкованиях никогда не было недостачи, но выводили хронисты его чаще из языков восточных.

Возможно, именно те древние казаки когда-то составили коренное население Тьмутаракани, впоследствии побывали под княжеской рукою Киева, но при первом появления грозных монголов предпочли быть не данниками, а теми, кто дань берёт. Когда Батый, опустошив весь тамошний край, взял Киев, разрушив его до основания, то под его рукою были уже и казаки, получившие за то прозвание «ордынские».

Сделавшись союзниками Орды, казаки оставили за собою право беспрепятственно проживать на прежних своих землях, попавших в границы Великой Татарской Империи, и не только принимали деятельное участие в её походах, но и самочинно совершали набеги на соседей: «В том народе обычай грубый и свирепый, яко же от татар иные. Образ страшен, а живут многие в шатрах и переходят от места в место. Пища же их суровое мясо, а во бранех зело храбры и весьма страшны».

По привычкам и роду жизни мало отличаясь от других кочевников, в разноплемённом царстве Бату были они совершенно своими и составили как бы отдельную орду, разнясь только тем, что издавна, приняв Святое Крещение, обрели Христа. Первые ханы не притесняли инаковерующих, и даже когда Ногай так основательно отатарил степь, что решительно всё там стало носить татарскую одежду и переняло татарский язык и обычаи, казаки удержали во всей прежней чистоте свою веру и язык.

Крымские и ногайские ханы, пришедшие на смену темнику, ценили казацкие роды за храбрость и верность не меньше, чем самых знатных своих сородичей, мурз и князей, и, привлекая казаков в свои дружины, набирали из них отряды для охраны черноморских колоний Генуи.

Но эпоха ордынской истории, наложившая на казаков свою неизгладимую степовую печать, позволявшую и по прошествии нескольких веков наглядно отличать их от всех прочих жителей Юга Руси, уже близилась к концу.

Вернувшиеся из татарских кочевий на Низ Днепра, казаки ещё довольно долго входили во владения Тавриды и пользовались её покровительством, но после того как погромщик Византии Мехмет-Завоеватель утвердил свою ногу на спине покорно склонившегося крымского ханства, пути их с татарами окончательно разошлись.

С той поры новое их самоназвание – «козаки запорожские», вскоре совершенно вытеснило из народной памяти их прежнее имя, ненавистное уже только одним напоминанием о некогда великой Орде.

Вскоре часть их, поднявшись с Низа, заселила пустынные всполья Литовской Руси, польстившись на неотягощенное данью владение тучными пажитями. На ту пору Литва, имея на востоке с Московией, а на юге с Крымом зыбкие и постоянно нуждающиеся в защите границы, прибегла к услугам воинственного христианского народа и при даче им земель, одаривала вольностями и разными преимуществами.

Приняв покровительство литовских князей, а впоследствии христианского короля, козаки, ничем и никем вначале не стесняемые, устраивали свою жизнь на новых землях сообразно старым традициям, держась обособленно как от немногочисленных коренных насельников, так и от разноплемённых крестьян-переселенцев, хлынувших на земли эти позже. Но, став жить выше днепровских порогов, запорожцами они были теперь уже только по названию и, хотя сохраняли по первости это имя, но со временем начали приобретать черты оседлости, делаясь козаками укра́инными, городовыми.

А страстные до вольной жизни запороги, у которых и церква на гарбе вмещалась, оставшись на богом забытом краю Ойкумены, среди приднепровских дебрей, в трясинах и плавнях Великого Луга, где в зарослях очерета лишь дико завывали волки да ветер, вскоре совершенно обособились не только от не воинственных обывателей Руси, но и от оседлых своих собратьев.

И хотя сосуды эти всегда были сообщающимися, всё же запороги, были для Южной Руси явлением почти посторонним и до самой эпохи Хмеля жили бытием совершенно от неё независимым.

Так исподволь начиналось то, что внёсло столько путаницы в самое имя «козак запорожский», а закончилось разделением выросшего из одного кореня народа. За малою его частью, до самой погибели Сечи и рассеивания этого племени по лику земли, оставалось прежнее грозное имя, а другая, перетопившись в славянском котле, почти без следа растворилась в новостворённой нации, наречённой сначала малороссом, а потом украинцем.

Но вернёмся к запорогам. Оторвавшись от татарского вымени и не имея причин относиться с враждою к вчерашним соратникам, попервой они почти не ссорились с татарскими улусами. Но год от года всё труднее им становилось ладить, ибо ханы, переняв веру и обычаи своих могущественных завоевателей всё сильнее туречились, а запороги, всё больше козачились. Враги Креста Христова, немилосердно разоряя окраины Литвы и Польши, долго не обращали внимания на низовых соседей, полагая их явлением малозначительным, и совершенно упустили тот момент, когда обычные промеж кочевников свары из-за угоняемых косяков лошадей (явление, в те удалые времена почитаемое в Степи скорее молодечеством, нежели разбоем), переросли в открытое противоборство.

Была ли причина в том, что для потуречившихся татар людоторговля сделалась главным прибытком? А, быть может, дело было в том, что в низовьях Днепра сабля искони приносила больше барышей, чем хозяйство, и обитатели порогов, не занятые никаким трудом, имея источниками существования охоту и рыбную ловитву, всё же основой своей жизни видели войну с бусурманином «во славу божию и на вечную память козацкого имени»? Кто теперь про то доподлинно скажет? Только с той поры вот уже несколько поколений татар и козаков имена эти взаимно почитали бранью.

Так зачиналось вольное, как степовой ветер, непостоянное, как капризная красавица и гульливое как морская волна, замечательное явление европейской истории, которое, может быть, одно сдержало опустошительное нашествие двух магометанских народов, грозивших поглотить всю Европу. И как дитя приходит на свет божий через боль и страдания, так и народ сей зарождался в муках немалых и крови великой. Люлькой для новорожденного была Степь, повитухою при родах – Орда, татары стали няньками при воспитании, а днепрянское лукоморье сделалось тем местом, где свили они своё гнездо – никогда не угнетаемую ярмом Сечь Запорожскую.

Живущая между магометанским молотом и католической наковальней, у самой пасти чудовища нещадно пожиравшего её детей, столица запорожских вольностей всегда была окутана некой мистической тайной, непроницаемой как днепрянские туманы, ибо мало кто из живших выше порогов мог похвастать, что видел её.

Будучи изначально лишь укреплённым лагерем для полудикого степового племени, а позже – засекою Байды, со временем сделалась Сечь настоящим орудием войны, по примеру древней Спарты полагая главным укреплением мужество своих обитателей. Это было то место, где культ физического совершенства был возведён в достоинство, а вельможность зависела от умения владеть оружием, удальства и наездничества.

В духовном же смысле сделалась Сечь рыцарским братством, весьма смахивающим на кочевой бранный монастырь, недаром те из его «послушников», у которых латынь и сабля не вступали в противоречие, охотно именовали себя мальтийскими кавалерами.

И уже вскоре многие мужи, среди которых не в диковинку были и гербованые, стремясь пройти науку в подлинно рыцарской школе, влеклись за пороги, ибо на ту пору пробыть некоторое время на Запорожье почиталось почти, как пройти курс военной академии. И всякая душа, жадная до приключений и войны, устремлялась на Сечь. Одни искали здесь воли и чести, другие – подвигов и приключений, третьи – добычи и славы, а уж вечная война и опасность доставляли им такую практику, которую не могло заменить самое тщательное и продолжительное мирное обучение.

Но равноправие и внешняя простота отношений, принятые в среде запорожцев, могли обмануть разве что воображение неискушённого неофита, увлечённого поэтичностью быта сечевиков и только готовящегося вступить под мрачную сень войны. Всё на Сечи, где так чтили старые обычаи, было просто, сурово и грубо, ибо всё существовало только для брани.

Немало черни из разных земель, влекомые на Запорожье байками тех, кто отродясь ниже Киева не бывал, мыслили, что на Сечи их встретят с распростёртыми объятьями поборники за вековечные чаяния хлопства о царствии Христовом на земле.

Увы! Запороги, зная сомнительность бранных свойств вчерашних свинопасов и случайность их появления, в убежище никогда не отказывали, но и брататься с ними не спешили. Этот христианский народ, волею судьбы заброшенный в дикий закуток земли, признавал человеком только рыцаря, а на всё прочее смотрел с презрением. Чуждые для Сечи идеи холопского царства, не трогали суровых сердец её обитателей, ибо здесь в почёте были иные, многовековые нравы: «Жён не держать, землю не пахать, харчеваться з скотарства, звериного лову да рыбного промыслу, а больше в добычах з народов соседственных».

Посему заброда, ошарашенный поговоркою «гусак свыни не товарыш», бывало, оказывался на положение более тяжёлом, чем там, откуда бежал. И покуда «гусаки» эти не признавали пришельцев равноправными сечевиками (а это бывало весьма не скоро, а чаще не случалось и вовсе), на них лежала вся чёрная работа на Сечи. Никакой оплаты за это не предполагалось, кроме весьма скудного пропитания из саламаты на квасе или ухе. Всё прочее приходилось добавлять на собственные средства, приобресть которые можно было двумя способами: собственно на войне, либо подавшись наймитом на хутора заможных запорогов, на рыбные промыслы и в чумацкие обозы.

На ту пору, земли Запорожья ещё не приняли того стройного паланкого порядка, установившегося много позднее, и свободных пустопашей было вдосталь. Всякий запорожец, ежели не было войны, мог с дозволения куренного пойти ловить рыбу и бить зверя. А коли было чем позвенеть в кишене, можно было на удобном месте обустроить перевоз либо млын.

Год-другой, и набегал на новое сельбище самый разношерстный люд, туда же подселялись обженившиеся и изгнанные за то из Сечи козаки, и глядишь, из нескольких выкопанных в земле бурдюгов вырастал зимовник, а из хуторка – село. Насельники разводили скот, разбивали сенокосы и пасеки, засевали поля разным хлебом, заводили огороды, сады и прочую экономию по свойству и качеству земли. За защиту от татарвы и ляхов и за пользование плодами тучной земли обязанность их была одна – кормить запорожцев, у которых, наряду с пристрастием к воле и войне, леность и праздность были в крови.

Таковым суровым образом осуществляла Сечь естественный отбор, отделяя землепашцев и скотоводов от благородных добытчиков войны.

А так как всякая колыбель мало спустя делается тесна для растущего дитя, так и Сечь, вылезши из камышей Великого Луга, вскоре повела окрепшим своим плечом. Неспокойные дети её, не наигравшись степью, показались в море, по которому три века султаны не дозволяли плавать никакому европейскому народу. Козацкая речь раздалась от Азова до Босфора, и запорожцы с донцами, дерзко сунув головы в пасть свирепому османскому льву, принялись воевать вольные божьи шляхи по Днепру и Дону в два моря.

Вскоре, уже не только желтолицые вассалы османов, но и ниже́ сам их суровый повелитель вынужден был признать, что, коли бы не козаки, то уже давно был бы, воздвигнут халифат, достойный наследников пророка. И не только все короли платили бы харадж султану, но даже повелитель Сибири возвратился бы под ярмо, из которого так ловко освободили шею его предки.