Я не всегда могу выдать толковую идею, когда меня просят об этом. Обычно я сразу, можно сказать, на ходу придумываю что-нибудь, что другие используют в своих целях.

Однако в редких случаях у меня опускаются руки, и я никак не могу ничего придумать. Я понимаю, что во мне есть много разных идей, но только не могу добраться до них, словно они спрятались в таком месте, которое окружено горами, морями, вакуумом.

Так вот, если в момент, когда я собираюсь что-нибудь написать, меня вдруг перестают посещать идеи, я сажусь за стол, беру тетрадный лист и начинаю просто водить карандашом или ручкой между разлинованных строк.

Я жертва. Я проигравший. Моя ручка или карандаш скользят между строк, и я ожидаю, что хотя бы они наткнутся на какую-нибудь одинокую, отбившуюся от своего племени идею. Мое отчаянье от понимания собственной беспомощности меня растягивает, как резиновую куклу, вверх и вниз, рвет напополам вперед и назад.

Наш учитель

Человек представительной наружности, которого мы внимательно слушаем, и с которого мы не сводим глаз, – наш учитель.

Мы все готовы стать поборниками его учения, и надо заметить, что именно в этом его преимущество. Мы открыты, не защищены – у нас нет ни брони, ни твердой кожи, которая смогла бы отражать знания, обрушивающиеся на нас каменным градом. Но нам этого и не нужно, поскольку то, чему наш учитель хочет нас научить, безобидно.

Мы сидим на стульях и придвинуты ими к краям парт. Наши руки сложены на партах. Наше мироощущение создается его учением. Оно выводится мелом на внутренних стенках наших мыслей и душ.

Любое учение напоминает одежду, и мы используем его как одежду – чтобы быть нарядными и красивыми и чтобы спрятать наготу под ним. Мы даже стираем и сушим учение, словно одежду, латаем его, когда оно рвется, перекраиваем, когда это необходимо.

Кто-то из нас представляет учителя в виде знания, которое подходит к каждому ученику, снимает верхнюю часть его туловища и заливает внутрь свою гущу, а потом возвращает на место верхнюю часть.

Нам удается без лишних усилий запоминать информацию. Иногда нам кажется, что мы и сами готовы стать учителями, и не исключено, что станем ими в будущем.

Незваный гость

Не люблю незваных гостей. У моего гостя есть то, чего нет у меня: власть и сила. Однако мне думается, что у него в действительности нет ничего. Нет никаких силы и власти – ни малейшего намека на них.

Мой незваный гость говорит, что копит свою силу и власть, правда не знает, на что их употребить. Он с их помощью уже добился всего. Сейчас он просто хранит их, носит в себе и не исключено, что передаст своему преемнику.

Что дает власти и силе моего незваного гостя жизнь? В редких случаях думаю так: власть и сила похожа на новую, недавно купленную кожаную жилетку – окружающие восхищаются ею, завидуют, что тебе удалось купить такую. Ты просто упиваешься ее престижностью. Ведь жилетка сделана из дорогой натуральной кожи, неважно чьей – главное, что она высоко ценится из-за своих качеств.

Однако если жилетка вдруг порвется или, не дай бог, придет в полную негодность, тебе тут же сообщат об этом и перестанут завидовать. Свои власть и силу я ношу, точно пиджак, который придает мне умный вид —подчеркивает фигуру, плечи, да и просто служит для незнакомцев поводом лишний раз сфотографировать меня.

Всякие власть и сила со временем превращаются в черные дыры, и никакой человек не может избежать их пастей. Для кого-то я тоже незваный гость, и кому-то приходится терпеть меня.

У моего незваного гостя есть транспаранты с лозунгами власти и силы, и я не могу не смотреть на них и не читать, потому что они хорошо и броско оформлены, а сами лозунги написаны простым доходчивым языком.

Шепот ужаса

Впереди я увидел маленький дорожный указатель. Я подошел ближе, чтобы можно было разглядеть, что на нём написано. Я прочитал: «Пройди двадцать метров вперед, потом поверни налево».

Я прошел двадцать метров, повернул налево и увидел еще один маленький дорожный указатель. На нём также было что-то написано, я разобрал: «Молодец, пройди теперь десять метров и поверни один раз направо, потом налево». Я повторил всё в точности. Там я наткнулся на очередной дорожный указатель, и на нём, как и на предыдущих двух, была надпись: «Осталось немного, пройди пять метров, поверни направо, потом налево, после пройди еще пять метров и остановись».

И я пошел…

Я проделал весь этот сложный, странный, витиеватый путь и очутился в месте, которого я всегда остерегался. Ни дорог, ни тропинок. В стороне возвышался целый букет из дорожных указателей – где те автострады и шоссе, вдоль которых они стояли когда-то? И где я сам?

Неожиданно я услышал некий пугающий шорох, а с ним различил и другие пугающие звуки. Казалось, они исходили и сверху, и снизу, и со всех сторон одновременно. Вероятно, так оно было и на самом деле.

В какой-то момент я ощутил себя ногами, поддерживающими тело моего ужаса перед всем тем, чего я не знал об этом месте. Я снова нервно огляделся и понял, что мне надо спрятаться за каким-нибудь из дорожных указателей.

Хвост птицы

Как-то раз мой отец сказал: «У всех птиц есть одна особенность: на каждом из перьев, которые покрывают их тела, висит маленький метеорит. И знаешь, как он там так висит?» Я отрицательно покачал головой. Отец продолжил: «Есть шерстяная нитка, к одному концу которой прикреплен метеорит, а другой пришит при помощи обычной иголки к каждому перу».

Отец подвел меня к окну и указал куда-то вверх. Я поднял голову и увидел пару птиц с метеоритами, которые висели на их перьях. Очевидно же, что неудобно махать крыльями или даже просто держать их в одном положении с грузом на каждом пере. Но знаете, как птицам всё же удавалось махать крыльями? Просто они делали это нечасто и осторожно.

Рисование

Моя подруга не умеет рисовать. Единственное, что она может, – начертить карандашом десяток линий разной длины, пару окружностей или овалов и еще несколько геометрических фигур.

Она не в состоянии нарисовать целый рисунок со всеми деталями, даже если дать ей какой-нибудь готовый, целый рисунок и попросить в точности повторить его, у нее не получится этого сделать.

Моя подруга сжимает карандаш пальцами – она это делает уверенно – и, коснувшись острием грифеля поверхности листа, сразу же начинает живо и ловко выводить разные линии, окружности, треугольники. Однако в какой-то момент она останавливается и бросает карандаш на пол.

Вот и выходит рисунок неполным. Выглядит со стороны странно: если подругу попросить нарисовать что-нибудь, например, дерево, она нарисует лишь линии ствола, черточками и кружками обозначит ветви и листья или вообще ничего!

Если предложить ей изобразить человека, то она так же наметит линиями контуры его конечностей, кружком обозначит голову – и всё. Больше никаких деталей она не добавляет.

Мне приходится заканчивать за нее. Я дорисовываю детали, которых бывает иногда очень много. Штриховкой придаю картине цельность. Но я не сержусь на подругу. Наоборот, мне кажется, у меня есть некоторый талант к рисованию.

Щебень

Грузовик подъехал к границе сквера и выбросил меня из кузова на щебень. Вокруг меня поднялось дымящееся облако белесой пыли, и я принялся разгонять пыль руками, поскольку от нее у меня заслезились глаза и захотелось чихать.

Горка щебня, на которой я лежал, как мне показалось, была длиннее, выше, шире меня. Край сквера, где опорожнился самосвал, встретил меня деревьями по сторонам пешеходных дорожек, закрученных несколько раз вокруг площадок с лавочками. Я вижу пестрые цветы – они пудрой радужных крапинок сверкают сквозь прозрачно-зеленую пелену газонов.

Куча щебня, на вершине которой я оказался, напоминала пирамиду. Я и сам чем-то напоминаю пирамиду. Сверху я сжат, а к земле расширяюсь. Сколько щебня было до меня разбросано ногами, истерто ветром и смыто дождями. Земля подо мной помнит ли обо всех кучах щебня, лежавших здесь до этой?

Теперь я расскажу о сквере. Я оглядел его и подумал: к нему на четвереньках подкрадываются, словно голодные волки, годы. Они встают на задние лапы, передними упрямо начинают скрести по нему и впиваться зубами. Какая настойчивость и животный голод у них. Меня удручает, что нет поблизости кого-нибудь другого, кто смог бы отогнать годы. От них негде укрыться. Они всегда могут всех учуять, выследить по запаху.

Но о чём я думаю? Мне нужно покинуть вершину пирамиды из щебня. Ко мне ведь тоже годы подползают на четвереньках, одним резким рывком встают на задние лапы и начинают вгрызаться в меня. Я слышу, как годы рыскают где-то рядом.

Монолог осколка человеческого тела

Осколок человеческого тела захотел высказаться. Долгое время он молчал и ни с кем не разговаривал, но сегодня он понял, что устал от молчания.

«Я бесформенный и внешне непривлекательный осколок. Я знаю, что от любви в прямом смысле рассыпаются на мелкие осколки. Не от простой любви, а от той, которая наиболее покинута всеми, открыта, несчастна в своей открытости и на зов которой сердцу его обладатель запрещает отвечать.

Когда человек рассыпается осколками, они лавиной сходят на землю с его остова, лишь он один и продолжает держаться. Держание друг за друга – остов, к которому стремятся все осколки. Ах, солнечный свет роняет светлые блики-слезы на осколки человека, на его оголенный остов. Я отлетел далеко от своего остова.

Я оплакивал себя и другие осколки, горевал о том, что случилось с нами, с человеком, который состоял из нас. Мы, осколки, всегда падаем с громким глубоким звоном, а потом лежим на земле, или в траве, или в воде – там, куда упадем.

Я упал между порослью травы и голой почвой. Я бы хотел упасть в кучу из моих собратьев, потому что мне тоскливо одному лежать в незнакомом месте. Я даже не могу побеседовать с окружающим, я просто лежу и смотрю на цветы, которые только колышатся на ветру, на землю, что совсем неподвижна. Я не в силах перевернуться на другой бок.

В бурном течении такого горя кажется, что ноги не смогут нащупать дно и глаза не увидят хоть жалкий кустик, за который можно было бы ухватиться. Но человеку везет, ему удается восстановиться, собрать по кусочкам собственное тело. Сила не в осколках, а в направлении, в котором они двигаются, чтобы встретиться снова.

Человек восстанавливает себя из абсолютного, идеального упадка. Осколки необходимо подбирать так, чтобы они совпадали друг с другом краями, если какой-то не подходит к остальным, тело снова рушится. А потому каждое восстановление может тянуться бесконечно.

Чтобы достичь цели, надо помнить о направлении, в котором все осколки должны двигаться.

Я осколок человека, этот мой монолог – последствие моего состояния, моего отделения от человеческого остова. Я нахожусь за пределами человека. За неизвестными, неизвестными, неизвестными пределами».

To koniec darmowego fragmentu. Czy chcesz czytać dalej?

Собрание сочинений. Том 2

Рассказы

Охотничье угодье