Czytaj książkę: «…Экспедиция называется. Бомж. Сага жизни», strona 3
…Найдя Танюшку в ложбинке, Шкалик совсем как в общежитии, подкатился под бочок со спины, приобнял свою «топографиню»… Не шелохнулась.
Извечный даурский сквознячок не задувало в ложбинку. Пригревало полуденное солнышко. Неподалёку, словно, нестройное скрипичное соло, подыгрывающее степному шелесту ковылей, попискивали хомячки-пищуги.
Медленно, настойчиво и прилагая повышенные усилия, Шкалик, пытался развернуть Танюшку к себе: точно, как в той кровати… Живая и жаркая, совершенно непостижимая, будто тайна египетской мумии, она не реагировала. И не упиралась. Под силой его руки повернулась – колода-колодой – и продолжала бесстрастно, с закрытыми глазами и крепко сцепленными губами, безмолвствовать. Шкалика потрясывало. Наглея, он стал копаться в пуговицах её фуфайки… Проник рукою к телу… Танюшка едва заметно напряглась. Эта, слабо заметная девичья реакция, возбудила Шкалика совершенно. Он резко повернул девицу на спину и лёг сверху… Она отвернула лицо… Но Женька жадно впился в губы, пытаясь вызвать в ней ответное чувство… Таня не отвечала. Даже не кривилась на драконий дух изо рта его. Расстёгнутая фуфайка ничего не решала. Его рука опустилась вдоль тела, загребая в ладонь рубашку, проникая под резинку неглиже…
Сквозь нескончаемую музыку степи молодые любовники услышали шум приближающейся каротажки. Лёха Гуран вёз горячий чай к обеду.
Шкалик резко отвалился с танюшкиного тела и пополз вдоль долинки, словно лермонтовский Руслан, преследуемый злой Наиной. Через десяток метров он неожиданно наткнулся на… овцу. Бедное животное, провалилось в одну из брошенных буровиками скважин. Погрузившись в забой наполовину, бессильно побарахтавшись несколько дней, ожидала своей худшей участи. Шкалик вскочил, вышел на бортик долинки и замахал руками Лёшке Гурану.
– Геолухи… проклятые… – пробормотал Гуран, увидев этакую потрясающую картинку. – Ну чо вы везде лезете.
– Вроде живая, – отреагировал Шкалик.
Из каротажки попрыгали Родя с Митричем и девчонки-магниторазведчицы. Они обступили яму с овцой… К ним молча присоединилась Танюшка Нарва.
– Ой, ну что вы стоите… – возмутилась Люся Ходырева. – Она ещё живая, спасать надо!
Шкалик с Гураном схватили овцу за шерсть и легко вынули из забоя. Затем Лёшка Гуран верхонкой сбил глину с её шерсти и унёс несчастную овечку в салон каротажки.
– Так, Лёша… Выходишь, выкормишь… А на завершение сезона привезёшь нам рёбрышек на шашлычки… Договорились? – Лёша Бо не спрашивал, но приказал. Лёшка Гуран молча ушёл в кабину. По его ропоту, внутреннему негодованию и ещё чёрт знает по каким приметам, Лёша Бо понял, что, завершив сезон, празднуя отвальную, геологи не дождутся от Гурана ни бараньих рёбрышек, ни курдючного сала, ни даже рогов овечьих.
Девчонки разложили сумку с продуктами.
– Кто чай пить будет?
– Я не буду. – Лёха Гуран и тут неожиданно забастовал. Он, сидя спиной к колесу каротажки, ковырял самодельным ножом степной дёрн и всем своим видом выражал обиду и неудовольствие за… За что только? За овцу, едва не сдохшую в скважине? За частую езду без тормозов? За нужду якшаться с геологическими пришельцами, к которым сам пришёл наниматься на работу? За поруганную землю, за испуганную степь, за нарушенный вековой покой его милой вотчины?.. Сам, наверное, не знал и не мог осознать – за что ему выражать свой тихий протест понаехавшим в харанорскую долину чужакам. Коричнево-смуглое его лицо и без солнечного загара темнело в тени каротажки гневом вскипающей крови.
Он не знал будущего, не мог увидеть свой край в картинах мира, которые вот-вот, в ближайшую четверть века, да и во весь век, проявятся антропогенно-индустриальными образами перемен. Железо, стекло, бетон и химические конструкции встанут здесь, в антураже бесконечной живой степи, мертвящими монстрами. Высосут озеро и реки-ручьи, вспашут зыбкий супесчаный целик, а самые голубые небеса заслонят арматурно-архитектурным хаосом…
И хорошо, что не знал. Ибо не батыр Лёха, не батыр… Незримо стекает с него гуранская кровь и впитывается в угольные пласты… Зря читал в школе улигеры про бедного Улунтуя и сопливого Нюргая, выросших и побеждавших фантастических чудовищ. Зря заучивал наизусть благородные и благословенные истины тхеравады. Впитаны в кровь, не впитаны – в сердце бушуют гневом и состраданием одновременно, как бараны, столкнувшиеся рогами.
Неужто и живет – зря?
Напились чаю, разъехались, разошлись… Работать надо.
Глава третья. Киевская псалтирь и безумства любви
«Если ударить металлическим молотком по камню, то он рассыплется в щепки». Неизвестный умник
Тоненькими пальчиками, годными только при курении болгарских сигарет, она вертела кусочек парафиновой свечи, формируя из него кубик. Задумалась над чем-то, полулёжа на кровати, ноги в резиновых сапожках – на стуле. Хмурые глазки, обиженные чем-то губки…
В день приезда сменной вахты Лёша Бо, как старший геолог, отправился посвящать новенькую специалистку Валю Фролову в тайны харанорской геологии. Объяснять на пальцах легенду региона, особенности описания и отбора проб угольного керна, то да сё… Мало-мальские навыки, без которых нельзя документировать керн скважин. Валя – новоиспечённая выпускница, ей наставник позарез нужен. Не то напорет в пикетажке что-нибудь лишнее. Все через это проходят. Но по-разному.
Застав девушку за скульптурным рукоделием, в позе натурщицы эпохи соцреализма, Лёша Бо смутился, но вида не подал. Не особенно устыдилась и Валя. Бесцеремонное вторжение парня в девичьи покои не удивило её: не впервой. Однако ножки со стула сняла, села в кровати, словно переменившая позу модель.
Валю Фролову созидали не родители – боги. Отшлифовали её формы до скульптурной изящности, выписали голубизну глаз и алость щёк с иконописных образцов, пугая глаз окружающих излишне нежной хрупкостью и беззащитностью конституции.
Валя выбрала для жизни геологический хлеб. Вероятно, как и многие, прельстившись романтикой профессии, и ничего не подозревая о её изнанке. А кто напрочь избавлен от юношеских заблуждений?
Девчонки-геологини, толстушки или худосочные, бойкущие или скромняги, пришедшие в профессию ошибочно или жертвами династии, а вовсе не божьим промыслом, не осознанным выбором, обречённо привыкали к мысли об избранной судьбе. Иных заманило призвание. И те и иные, притираясь к углам камералки и полевым условиям, привыкали, воодушевлялись или угнетались в пылу каждодневной суеты, не избавленной от малых прелестей и неизбежных тягот. Вокруг толпились мужики, зачастую не рыцари и галантные кавалеры, но грубоватые мужланы, а то и хамовитые снобы, инфантильные недоросли, неуклюжие пацаны… К каждому нужно приноравливаться – коллеги. Приноравливаться к ветру и солнцу, к буровому балку, керновым ящикам и прокуренной вахтовке, к стеганной робе и тяжёлым прахарям. К неизбежному, как соль земли, мату-перемату…
Мужикам приходилось приноравливаться к девчонкам. Как умели.
Лёша, застав наставницу в кровати, смутился, попятился, попросил её зайти в камералку. Наставлять лучше на буровой, у кернового ящика, но начать лучше из конторы.
– Извини… ворвался к тебе. А где девчонки?
– В Борзю уехали. Люсиного мужа провожать. Его в Букачачу командировали на месяц.
– Мужа в Букачачу, а жена… хм…
– Вчера плакала.
– А ты что загрустила? Буду тебя развлекать… по долгу службы.
Лёша Бо, долговязый и «стрункий», жил, казалось, «в потустороннем мире собственных стихов и нереализованных замыслов». Как сие подметила Люся Ходырева, общаясь с ним лукавой полуулыбкой на смазливой рожице. Лёша впечатлился. Замыслы его и инстинкты едва ли до конца были осознанными, Потому и представлялся Лёша людскому окружению безнадёжным романтиком на беспочвенном основании. Поэтишкой местным. Тем и интриговал женское окружение. Люсю, успевшую выскочить замуж за однокашника, тоже…
Камералка – закуток в общежитии. В неуютном зале ютились только столы-стулья, пустая корзина под мусор, плетённая из проволоки. На стене карта-схема месторождения. Вид из окна – на столовую, украшенную горделивой вывеской «Каф», с облупившейся буковкой е.
– Мы сейчас здесь, буровые стоят тут… – Лёша без церемоний приступил к посвящению в легенду.
– А где север-юг? Тут? – перебила Валя, потянувшись рукой к карте, неожиданно близко пригнувшись и обдав наставника приятным запахом девичьего тела.
– …угли бурые марки бэ два. Форма месторождения… имеет форму мульды… Север – там… – наставник отчего-то необъяснимого вновь смутился и его менторский пыл угас. – А ты… угольную геологию изучала? Преподавали? Ну, что я буду распинаться… В процессе освоишь. Что-то прелью… пряностью напахивает. Пойдём на улицу?
– Нам угольную… Петрограф Чернов читал. У меня отлично по всем предметам. А… экзамен будет?
– Какой экзамен, ты что выдумываешь? Пикетажка всё проявит. И как?.. В кабинете осваиваться будем, или… по посёлку прогуляемся?
– В смысле?
– В каком?..
– А как же легенда региона?
– С Шерловой горы хорошо видно. Хочешь – покажу?
– А бэ два это дюрен или кларен?
– Фи… Куда тебя занесло. Угли бурые, да, но… если хочешь, ископаемая бурые угли этого месторождения витринитовые, то есть гумусовые, матовые и полуматовые, полублестящие… Там ещё зольность… сернистость… крепкость. Это тебе ни к чему. Ты у Шкаратина пикетажку попроси и изучи её, как… библию… то есть… азбуку.
– Значит, витрен? А пласты азимутально куда падают: сюда… сюда? – она снова потянулась к карте, отстраняя Лёху грудью, будто маму родную. И порывистый её натиск, и нахлынывающий жар тела, и невинный взгляд от носа к виску, выдающий детскую наивность и девичье очарование – мгновенно взбудоражили и взорвали лешино либидо. Он заметно отшатнулся и ощутил внезапный жар лица… Отошёл к окну, словно увидал на улице НЛО.
– По-разному. Они почти горизонтальные. Градусов пять-семь есть… По мощности – этакие пластики чёрного шоколада в песочном тортике: Наиболее жирные – третий и четвёртый. На разрезе покажу. Пошли… на Шерловую.
– Можно, я переоденусь? И чаю попью.
– Тебе помочь?..
– В смысле?
– Чай в одиночку – тоска несусветная.
– Перебьёшься.
– Серёдка сыта и края говорят.
– Не поняла… Что-что… селёдка? В смысле – тощая? Ну, ты и…
– Валяй… пей и переодевайся. На улице подожду. – Лёша Бо выдохнул сжатый воздух, ощущая краску лица, точно жар от углей мангала. Вышел в дверь, зацепив ногой пустую корзину и чертыхнувшись.
Валя вслед коротко хохотнула.
Шерловая гора – горняцкий посёлок, приютившийся в степи, у подножья небольшой вершинки. Улиц больше, чем в Хараноре, лиственным колком облесён и защищён от вековечных ветров. Но так же казенно-неуютен и прямолинеен. Из архитектурных изысков – поселковый ДК с круглыми колоннами у входа. Вероятно, в греческом стиле…
– Рассказывают, основал посёлок нерчинский казак Иван Гурков, нашедший в горах цветные камни – топаз и аквамарин. «За сие открытие велено выдать ему в вознагражденье пять рублей». Пять рублей казак пропил за одно лето, но дом и нехитрые постройки успел сделать… Посёлок рос как на дрожжах, на… оловянной руде. Потому и имя получил Шерл, чёрный турмалин, то есть – руда на олово, ну, ты знаешь…
– Обижаешь. Я вообще-то не на уголь специализировалась, а на цветные камни.
– Во как. Не на тот поезд посадку сделала?
– Всё банально: Миркин меня на деньги раскатал. Мол, жильё будет собственное и оклад, как…
– …у техрука.
– Опа-на… Тебе то же обещали?
– Мне-то ладно: я на тройки учился. А как ты… такая… повелась на их условия?
– Какая?
– Хрупкая…
– Ещё?
– Нежная…
– Ещё?
– … хрустальная как…
– …туфелька? Меня родные по блату пристроили.
– Ни фига себе… А говоришь – Миркин.
– В том числе…
– Постой… Значит, Миркин – твой…
– Мой-мой… …плюс ещё один… Тюфеич. – Валя кокетливо повертела вздёрнутой ручкой.
– Кадровик из экспедиции? Не привираешь? Ты, выходит, из элиты? Из золотой молодёжи?
– Расскажи о Хараноре. В Шерловой горе магазин хозтоваров есть?
– Есть книжный. Лёша Осколков говорит – шикарный. Тебе зачем хозторг? Мыло выдадут…
– У меня в поезде кружку украли.
Путь до первых взгорок преодолели лихо. В короткие передышки окрестные закутки Лёша показывал рукой, словно экскурсовод груды итальянских развалин: ось мульды, границы Харанорских копей и Кукульбейского разреза, векторы буровых профилей и площадей, на которых им предстоит выполнять работы. Валя переспрашивала, преодолевая одышку, сама тянула руку к горизонтам, уточняя то да сё. Лицо её источало розовый цвет и мину удовольствия. Лёша украдкой любовался.
Не сговариваясь, пошли в посёлок, точно это и была их главная цель. В книжном магазине, перерыв весь выставленный фонд, Лёша неожиданно обнаружил любопытный фолиант: двухтомник «Киевская плалтирь 1397 года» – красочное фотовоспроизведение рукописи и исследование её, сделанное Вздорновым, очевидно, историком и искусствоведом. «Книга о Киевской Псалтири написана мной в 1969—1972 года» – нашёл строчку во втором томе. Два тома, обёрнутые в суперобложки, упакованные в картонный блок, общим весом почти в пять килограмм. Сердце книжного жучка-библиофила дрогнуло: это же раритет, которому цены нет! Цена была: шестьдесят рублей. Были и деньги, но лишь месячный бюджет. Как бывало не раз, решение о покупке было сильнее рассуждений и сомнений: не оставлять же такой фолиант здесь, в богом забытой дыре…
Под недоуменным взглядом Вали, Лёша заплатил за книгу.
– Тяжёлая? – участливо спросила девушка.
– Своя ноша… – ответил недомолвкой.
– Давай в хозторге авоську купим?
– Идея.
– А почему у вас хребет зовут Кукульбейским? Что это означает? – спросила Валя у посетительницы магазина, роющейся в книжках.
– Тамарочка! Тут… по твою душу. Почему хребет Кукульбейский… спрашивают.
Из-за прилавка с вкрадчивой улыбкой губ выкатилась округлая моложавая дама с узким разрезом бурятских глаз и окатила геологов добротой сине-голубых зрачков, глубоко посаженных в округлое же лицо. «Точно школьный глобус с Байкалом» – поймал себя на мысли Лёша Бо.
– Кукульбейский… вы спрашиваете? Звучит это по-нашему, по-бурятски, – хуху, то есть синий, или, точнее, сивый… А означает «Синеющая гора». Возле озера Хуранор есть седловина, называется тоже хуху… Хухучелотуй. А вы наверно, геологи? Из Иркутска?
– А не скажешь, что он синий, скорее уж сивый… А Харанор – что означает?
– Кара – это черный, а нур – озеро… Получается Чёрное озеро.
– Это куда ни шло… Кара нуро и синё… Спасибо. – резюмировала Валя и повернулась к книжным полкам. Продавщица погасила синеву глаз и вернулась за прилавок.
– Мы геологи из Черемхово – сгладил Лёша бесцеремонность коллеги. У нас там тоже кара… уголь.
Вероятно, дурной пример заразителен. Валя, кроме эмалированной кружки, обнаружила в хозторге вещь, от которой – точь-в-точь как Лёша – не могла оторваться восхищённым взглядом. Это был бронзовый бюст опального барда Владимира Высоцкого, весом в полтора килограмма. Отлит, вероятно, местным умельцем – на любителя.
– Тебе зачем? – спросил Лёша, щелкнув пальцем по голове бронзового барда.
– Ты что, это же сумасшедшая знаменитость! – капризно возмутилась Валя. – Бюстики мама собирает. У нас коллекция из тридцати трёх знаменитостей. Такого нет. Мама умрёт от счастья! Но… у меня, кажется, денег нет.
– Кара… случай. Ладно, бери, я добавлю.
Из посёлка геологи шли воодушевлёнными, близкими по духу друзьями. Обоим улыбнулась сумасшедшая удача: отоварились раритетами. Солнце катилось к закату и синеющий сумрак от Кукульбейского хребта подгонял в затылки.
– Давай полетим? Мне ещё в баню успеть надо. – закинув фолиант псалтыри за спину, Лёша Бо быстрым шагом торопил спутницу.
– Давай – кто вперёд – до того распадка? – Валя вдруг сорвалась на бег, неожиданно быстро перебирая ножки.
У распадка, на кривом поворотике, геологи перешли на шаг, похохатывая, одолевая одышку. Бронзовый бард, прижатый к груди, оттягивал девичьи руки и явно тяготил Валю. Она тоже перекинула авоську на спину, но при ходьбе бюстик надоедливо болтался.
– Отдышалась? Давай спортивной ходьбой… до березняков?
– Ага… Покажи как?
Они затрусили по дороге, но вскоре прекратили это издевательство над собой, заходясь тихим хохотом.
– Давай твою болванку. Мне для равновесия… пойдёт.
– Какой… болванку… тебе? Это же наш битл! Да америкашки ему… как до Москвы пешком. Болванку нашёл! Да ты сам… – Валя мигом сменила смех на праведный гнев. Но – авоську с бюстом всунула в лёшину руку.
– Ты красивая, когда сердишься – смущённо обронил Лёша, примирительно заглаживая молчаливую паузу и размолвку.
Но сердитые губки спутницы ещё дулись, а личико розовело не то от закатного солнца, не то от порывов ветра. Но скорее всего, от неуклюжей лести наставника, отставшего на шаг, сутулящегося под авоськами с ношей.
– А ты дундук – снова запалила Валя огонь раздора, – Высоцкого обидел. Ты хоть слушаешь его? А сам так можешь?!
– Подержи авоськи, камешек в кед попал.
– Ладно, догонишь… – она вновь припустилась с пригорка, болтая авоськами и искрометно перебирая ноги. Внезапно обрушилась оземь, словно сбитая с ног пастушьим бичом. Громко вскрикнула, явно от невыносимой боли.
– Ты чо делаешь, ёш т-тывою маму, куда ты гонишь… – Лёша в два скачка домчал до неё, кандыляя босой ногой, размахивая кедом. – Ударилась? Что с тобой?
Искажённое валино лицо всерьёз напугало его. Она тихонько стонала, явно превозмогая боль.
– Лёш, что-то нога занемела.
– Какая нога? – он мысленно-радостно отметил это её первое «лёш».
– Левая, подвернулась.
– Здесь? Что чувствуешь? – он пальцами поверх трико ощупывал её лодыжку и сустав ступни, не решаясь двинуться вверх.
– Колено занемело… Ой, мамочка моя… да пусти ты… – она попыталась подняться, опираясь на его руку, но тут же оставила эту затею, выжимая из глаз слезы. – Что ты стоишь, дай руку!
Он подхватил за талию, почти рывком поставил на ноги. Валя, кривясь лицом и скуля, попыталась опереться на ногу. Боль была сносной. Девочка неожиданно улыбнулась и нервно хохотнула. Зажав в руке рукав его куртки, она попробовала сделать шаг, но тут же присела и завалилась на дорогу. Лёша не успел подхватить.
– Ну чо ты меня… роняешь… я что тебе… чурка?!
– Как нога… болит? Резкая боль, или саднит?
– Больно. Колено ноет.
– Перевязать надо – по-любому. Чем только? Идти сможешь?
– Сам… иди… Я тут умру.
– Это… Мне за машиной бежать, или как?
– Нет! Я здесь одна не останусь, и не мечтай.
Они замолчали. Сумрак степного вечера висел внизу, над Харанором, но огни ещё не горели. Слабый ветер лёгким дуновением приносил снизу шум и сухую прохладу. И почему бог не дал своему лучшему созданию крылья? Как бы пригодились сейчас. Затянувшееся молчание оба не решались прервать. Думали об одном.
– Это… я донесу тебя. Возьмёшь в руки авоськи? Или тут бросим?
– Ты чо – амбал? Я голая сорок пять весю.
– В общем так. Бери меня за шею левой. Правой – авоськи. Одну перекинь через мою шею и придержи левой же… Но сначала надо колено чем-то перетянуть.
– Чем конкретно? Трусами чо ль?.. Или бюзиком?
– Идея, бюзик-то крепкий?
Снова замолчали. Слушали тишину и посвисты ветра в шелестящих листьях березняка. На станции прогремел товарняк. Над головами в синеющем небе кружили два ворона.
Валя решилась.
– А… ладно, запусти сюда руку, там две пуговки – оттянула воротники штормовки и водолазки. – Давай, не тяни резину, не впервой, поди…
– Тебе?
– Ах ты гад! Тебе… счас как врежу… Отстёгивай давай…
– Ну, отстегну. А дальше?
– Дальше – не твоего ума дело. Отвернись!
Лёша Бо запустил руку под девичий воротник. Утреннее ощущение либидо, точно впрыск адреналина, пронзило его стократно. Во рту стало сладко и противно от блудливого чувства стыда и похоти. Двуликие янусы всколыхнули единую сумасшедшую взвесь в его теле. Пальцы не могли быстро справиться с пуговицами, их заколодило судорогой, как морозом, но Валя понимающе молчала. Наконец, он одолел пуговицы и быстро высвободил руку. Валя в мгновение ока справилась со своей: бюстгальтер взвился в её руке, и тут же повис на коленке.
– Давай, вяжи.
– Хорошо бы ещё резиночкой перетянуть.
– От трусов чо ли? На вот, платок носовой.
Связав авоськи, Лёша повесил их на шею. Левой рукой перехватил Валю за талию и легонько поставил на землю. Попробовали сделать пару шагов. Вероятно, резкая боль отступила и им удалось идти – на трёх ногах. Но вскоре Валя уже приступала на левую.
– По долинам… и по взгорьям… – пропел Лёша, пытаясь ободрить девушку – а вон там – выход первого пласта на поверхность…
– Да пошёл ты…
– Токо с тобой…
– Не зли меня, получишь…
– Так я о чём?
– Ах ты, пошляк.
Так они ковыляли по Харанорской долине, зубоскаля и переругиваясь. Его спину и шею давило авоськами, а на руках двухпудовой гирей повисала драгоценная ноша. Ей, «ноше», было жарко и временами особенно больно. Она сдержанно стонала, и стон этот он бесстыдно воспринимал, как постельное томление. Иногда его ошеломляла сиюсекундная мысль, что это может скоро закончиться – к сожалению. И он замедлял шаг, и незаметно прижимал её тело к себе больше, чем было нужно. И она – не роптала. Всхлипывала: не то от досады на себя, не то от приступа боли. «Вот так выносили раненных с поля боя» – подумал и хотел вновь пошутить Лёша Бо. Но смолчал, лишь улыбнулся внутри себя.
Уже стемнело, когда доковыляли до посёлка. У подъезда ближайшего дома Лёша попытался опустить свою ношу на лавку. Валя крепко вцепилась в него, повернулась в его руках и приникла – губами к губам… Её мокрое от слёз лицо горело жаром. Она тихонько стонала, и он не понимал, что с нею. И что с ним? Губами не решался ответить. Руки не мог отпустить. Вдруг она глубоко вздохнула, словно захватила запас воздуха и с силой впилась в его губы, теряя власть над собой. Она до боли целовала, от боли постанывала. И всю её колотило нервной дрожью так, что Лёша не на шутку испугался. Он осторожно опустил её на скамью, не отнимая губ. Опустился перед ней на колени. Авоськи душили шею. Но более того его душила Валя – объятьями. Конвульсии её тела потрясали силой страстности, точно в постели, точно в затянувшейся агонии любви… Лёша с ужасом подумал о том, что рано или поздно это закончится и – навсегда. И это её кратковременное эротическое сумасшествие нельзя будет испытать заново. Она одумается, застыдится, возможно, просто проклянёт его, очевидца… Шальная эта мысль побудила внезапно новый приступ страсти, теперь уже от него. Он оторвался от губ и зацеловал её мокрое лицо, удерживая в руках, словно букет роз. Она обвяла. Плакала, не освобождаясь из его рук, беззвучно и бессильно.
…В общежитии их потеряли. Но в поиски не пускались. Материли для профилактики. А когда объявились, никто не пытал что и как было. Вернулись и – спасибо. Валя прихрамывала ещё день. Мениск на коленке сдюжил, а потянутое сухожилие к её первой поездке на скважину заметно восстановилось. Между нею и Лёшей Бо никаких безумств более не происходило.