Czytaj książkę: «Жулик», strona 3
В них на фото, обтянутые синтетикой грудастые блондинки, скользили на фоне гор и синего неба, возбуждая во мне больше похоть, чем интерес к лыжам. Попав в Татры через много лет, я воочию убедился, что кроме сисястых баб, ловить там нечего.
Не найдя понимания, я загрустил, но выручил случай. По дороге к бабке в Тушино, в спортивном на Сходненской, я увидел решение моего вопроса.
Горные лыжи продавались и тогда, однако самые дешевые, польские, стоили зарплату инженера и не светили мне ни при каком раскладе, зато рядом стояли наши деревянные «Турист», широкие, как у Сашки, и всего за десять рублей. Теперь я понял почему Степанов так не хотел говорить про свои лыжи: он купил такие же и, сделав трафареты, нитрой намалевал верх. Тут же в отделе под стеклом лежали крепления КЛС с пружинами и стоили они четвертной.
Довольный, что нашел выход, я побежал на квартиру к родным. Дед с бабкой, уже выселенные из коммуналки в сердце Родины, оказались на окраине Москвы, зато в собственной хрущевке.
В отличии от родителей они не ругали меня за тройки, но взяв обещание не попадать больше в милицию, выдали мне деньги на долгожданную покупку.
Оставалась, правда, одна проблема – ботинки. Их продавали только в комиссионках и стоили они дороже лыж, хотя выход нашелся и здесь. Мои зимние сапоги фабрики «Скороход» по кондовости не уступали кирзачам и хорошо вставали в крепления.
Кататься я собирался тоже тут же: в овраге за деревней Петрово, недалеко от дома бабушки.
В выходные, забив на уроки, я мчался в Тушино и, наскоро выпив чаю, брал лыжи и шел на горку. Деревенские катались на чем попало и аншлага, в отличии от Царицыно, тут не наблюдалось.
Зато здесь я впервые увидел бугель и «настоящих» лыжников. Счастливчики на горных лыжах цеплялись крючком к тросу, и лебедка тянула их наверх. Пока я поднимался ногами, они успевали спустится по нескольку раз. Бугель поставили энтузиасты и чужих, естественно, на него не пускали.
Подсматривая за «мастерами», я пытался подражать им, активно крутя то коленями, то задницей, однако получалось не очень. Лыжи юзили, и я понимал: дело не в их ширине, а есть еще какие-то секреты. Когда падать надоедало, я гонял по прямой и тут конкурентов не имел. Моей дури хватало на троих!
Накатавшись до дрожи в коленках, я полз домой по деревенской улице к бабулиным пирожкам. Во дворах брехали собаки, вкусно тянуло дымком из труб, зажигались первые огоньки в окнах. Не смотря на усталость, свои деревяшки я тащил не под мышкой, а нес на плече, как истинный горнолыжник.
Лыжи на время поглотили меня, но зима закончилась и, наслушавшись дворовой брехни об автогонщиках, я записался в клуб юных автомобилистов. Занятия проходили, как в современных автошколах: мы изучали автомобиль, правила и пробовали водить на площадке. Тем, у кого получалось, разрешался выезд в город с инструктором. Апофеозом явились сдача экзамена и получение детских прав. Когда дело дошло до управления машиной, радости, в отличие от других, я не испытал. Нажимать педали, переключать скорость и одновременно крутить руль оказалось не так просто. Смутная догадка, что пассажиром я буду чувствовать себя куда комфортнее, не помешала получить права и на время стать телезвездой.
Во избежание скандалов, в клуб я ходил в тайне от родителей. Однажды к нам приехало Центральное телевидение делать сюжет. Мало того, что меня, как большого и заметного поставили в первый ряд, еще и попросили рассказать про учебу. Не задумываясь о последствиях, немного стесняясь камеры, я что-то сказал в микрофон и забыл об этом.
Слава нашла героя. Папа уехал в командировку, а мама, как миллионы советских людей, вечером смотрела программу «Время». Разнообразием сюжетов она не отличалась: награждение Брежнева, обличение США, новости культуры и спорт. В тот раз культуру заменили детским творчеством и показали автоклуб со мной в главной роли. Мама, не веря глазам, подошла к экрану и, убедившись, что зрение не подвело, активно прошлась по моей шее. Зато в школе только и говорили, что по телеку показали Авшерова и даже учителя с интересом смотрели в мою сторону.
Отношение педагогов к ученикам оставалось неизменным со времен Макаренко и его колонии малолеток, хотя кое-кто уже либеральничал. У нас прогрессивным педагогом считали историчку Инессу Борисовну. Костя Тожа, хохмач и приколист, на ее уроке достал пирожок. Заметив безобразие, Инесса могла бы выгнать его, однако сейчас съязвила:
– Вот ты, Тожа, ешь на уроке, а ведь не хлебом единым жив человек! Так написано в Евангелии две тысячи лет назад.
С набитым ртом Костя парировал:
– А Брежнев Леонид Ильич начал свою бессмертную книгу «Целина» словами: «Есть хлеб, будет и песня!» Класс грохнул. Историчка, не ожидая отпора, покрылась красными пятнами, но выставить Костю из класса, цитирующего генсека, она не посмела. Тожа в ответ улыбался и громко чавкал.
В десятом классе возникла дилемма: или, взявшись за ум, я поступлю в институт, или загремлю в армию. Наши уже вошли в Афган, умирать героем я не хотел, и, выбрав первое, засел за учебники.
Армии боялся не я один. Аксенов, сосед по парте, предложил заниматься вместе. Нервный, дерганный, он производил убогое впечатление. Безотцовщина, мать-уборщица породили в нем комплекс неполноценности, и в классе с ним общались мало.
Учебный год в делах и заботах пролетел быстро. Получив аттестаты, я и Аксенов подали документы в Московский инженерно-физический институт. Шансы попасть туда стремились к нулю, однако экзамены в МИФИ проходили раньше, чем в другие вузы, оставляя двоечникам еще попытку. Стойко выдержав три испытания, я получил неуд по физике.
Аксенову повезло: сдав на трояки, он прошел по конкурсу и, узнав мой результат, ухмыльнулся:
– А тебя, парень, армия ждет!
Так я впервые столкнулся с завистью, скрытной и злобной. Этот «кухаркин сын» втайне ненавидел меня! За отца, нормальную семью и еще бог знает за что! Радовался он не долго: я поступил в другой вуз.
В детстве произошло событие, во многом повлиявшее на мою жизнь. Ребенком я рос непослушным, своенравным, и только возмездие за проступок могло призвать меня на время к порядку.
Наказанный сидеть дома, скуки ради, я открыл книжный шкаф и наугад вытащил толстенную книгу. На обложке дядька в белоснежном кепи и длинном шарфе стремительно рвался в светлое будущее. За ним семенил сутулый старик в пенсне и шляпе. Книжку написали двое, что раньше не встречалось, удивило и название: «Двенадцать стульев», «Золотой теленок». Прочитав лист, оторваться я уже не мог!
Дома облегченно вздохнули: я перестал дерзить и баловаться. Читал я запоем и вскоре заговорил цитатами. На вопрос взрослых: «Кем станешь, когда вырастешь?» отвечал: «Идейным борцом за денежные знаки!», что, в принципе, и определило мою судьбу, а соседскому мальчишке пригрозил: «Набил бы тебе рыло, только Заратустра не позволяет!» Тот, конечно, ничего не понял и на всякий случай пожаловался. Терпение близких лопнуло, когда один из гостей, хвастаясь успехами, услышал от меня: «С таким счастьем и на свободе!»
Книгу забрали, но поздно ‒ зерно авантюризма надежно осело в благодатной почве, зародив мечту о своих Эльдорадо, белых штанах и далеком Рио.
Приключения Остапа подтвердили то, о чем раньше я лишь интуитивно догадывался: потакать общественному благу, в обмен на собственное благополучие, к чему так упорно готовила семья и школа, мне претит. Я собирался жить для себя, а главное, по своим правилам. Что делать для этого толком не знал, но то, что не сделаю, представлял уже хорошо.
Спустя полвека, пусть ненадолго, я вернулся в свое детство, хотя радости от этого не испытал.
Из-за какой-то мелочи я оказался на Электрозаводской и, выйдя из метро, сразу почувствовал «запах родины». «Аромат» этот забыть не возможно и, хотя ткацких фабрик давно нет, но вонь от них намертво въелась в бытие этой рабочей окраины.
Покончив с делами, я решил дойти до Преображенского кладбища и навестить там своих. Путь мой лежал по улице «9-я рота», не имеющей к одиозной роте никакого отношения. Слева также торчали корпуса бывших фабрик, превращенные современностью в бизнес-центры, справа, на холме, та самая школа, куда я упорно не хотел идти в первый класс. Перейдя через узкоколейку, я остановился: впереди чего-то не хватало. «Да, конечно, здесь стоял первый корпус!» – вспомнил я. Вместо дома пятак будущей реновации огораживал забор. «И повезет же кому-то жить здесь!» – съязвил я и тут же сквозь уцелевшие деревья увидел крышу своего дома, на которой едва не погиб в детстве. Опутанный металлопрофилем, давно отселенный, корпус смиренно ждал своей участи. Срезанные кованные балконы, забитый от бомжей первый этаж ничего хорошего не сулили и только пилястры лестничных пролетов с огромными витражами, белели на фоне красной кирпичной кладки.
Двое работяг открыли калитку. Я окликнул:
– Когда снесут?
– Реставрируем. Памятник.
«Хоть это радует. Все-таки поздний конструктивизм!», – я подошел под свои окна и задрал голову. Сквозь разбитое стекло увидал дыру в потолке и торчащую дранку. Стало грустно и неприятно.
Зачем-то, обогнув дом, вышел к подъезду. Рядом с открытой дверью стояло несколько человек.
«Могу же войти! – садануло внутри и я спросил:
– Подняться можно? Я жил здесь когда-то.
– Нет, посторонним нельзя! – прошепелявил беззубым ртом деградант в форме охранника.
«Это я то посторонний, чмо иногороднее! – вскипело внутри, но тут стоявший рядом паренек, обнадежил: – Подойдет начальник, у него спросите.
Главный ждать не заставил. Пивным животом и красным лицом прораб выдавал сам себя.
– Извините, у меня необычная просьба. Я провел в этом доме детство и, случайно оказавшись здесь, хотел бы на минуту подняться. Можно?
Оценив меня, тот, помедлив, распорядился:
– Дайте ему каску! Коля, проводи.
Я натянул снятую с таджика каску и, обгоняя провожатого, через ступеньки, взлетел на третий этаж. Через проем попал в набитую мусором прихожую и встал на пороге нашей комнаты. Двери сняли давным-давно и, освещенная хмурым днем, она вся просматривалась. В душе разом что-то оборвалось! Я застонал, потекли слезы, Коля тактично вышел на кухню. Глядя на этот хаос сквозь влажную пелену, я так и не смог выделить хоть что-то, напоминающее мне о прежней жизни. Строительный хлам, прореха в полу, оборванные белые обои, которых при нас никогда не было и вообще все такое маленькое, убогое, вызывающее, скорее, брезгливость, чем ностальгию. Эта не моя комната! Где та благородная окраска стен нежным красным колером, орнамент по филенке, где массивные портьеры на входе, стол посередине, пианино в углу? Где все это? Как вы посмели, сволочи! Здесь люди жили! Здесь были мы! Я взвыл и если бы не Коля, рухнул бы на колени.
Дедушка и бабушка с моим маленьким отцом въехали сюда сразу после сдачи дома в 1928 году. Сначала ютились в маленькой комнатенке, где при мне квартировала Зайчиха, потом переселились в эту и перед войной комната обрела тот вид, который я хорошо запомнил. Дед расстарался: такими интерьерами в то время похвастаться могли немногие.
Дедушку призвали в армию как раз перед компанией 1939 года, назначили интендантом второго ранга, однако долго «повоевать» не удалось. Не званных гостей местные не привечали уже тогда и ночью обстреляли из кустов эмку деда. Ему не повезло: пуля, пробив колено, серьезно повредила ногу.
Тем не менее он успел отправить в Москву кое-что из «трофеев». В отличии от большинства, он не мародерил и на каждый предмет имел купчию, заверенную еще и нотариусом. Хотя, если честно, при виде «человек с ружьем», цену, наверно, здорово снижали. Зная, в какой стране живет, эти расписки мой дед хранил до конца жизни, и я нашел их.
В Балтии повезло больше и в результате «добровольного» аншлюса нашу комнату украсили пианино, рижская радиола, дюжина венских стульев и многое другое. Со стен из позолоченных рам смотрели друг на друга прусский курфюрст и дама в декольте.
Все это намертво закрепилось в моей памяти и то, что я видел сейчас, не укладывалось в голове.
Я прошел на кухню и заглянул в ванную. Здесь, конечно, все давно вынесли и лишь дырки в кафеле напоминали, что, где и как стояло.
Коля смотрел на меня и ждал.
– Я ушел от сюда в десять лет, а вернулся через пятьдесят два года! – не понятно зачем прохрипел я и парень в ответ безразлично хмыкнул,
Мы вышли, прораб удивленно взглянул на мою зареванную физиономию, а я, выдавив из себя: «Спасибо, родной!», махнул рукой и повернул за угол.
Идя по Хапиловскому скверу, я не мог отделаться от ощущения, что все еще продолжаю видеть заваленную хламом, разоренную нашу комнату. Не хватало только старого патефона на куче мусора, как в «Покровских воротах» и хрипотцы голоса Утесова: «Затихает Москва, стали синим и дали…».
Сидя в метро, я вспомнил, что не сделал фотки нашей квартиры и было пожалел об этом, но очень быстро отогнал эту мысль. Смотреть на такие фото – как видеть в гробу родного человека, невозможно.
Прошли годы, мой семейный круг сузился: близких, так искренне любивших меня, давно нет, как нет тех квартир, и домов, где пролетели, бесспорно, самые беззаботные и счастливые годы моей жизни, однако память о своем детстве останется со мной.
Глава 2
ПЕРВЫЕ ГОРЕ-РАДОСТИ
В 1980-м СССР жил под девизом «Citius, altius. fortius!». Благодаря Олимпиаде абитуриенты получили лишний месяц на подготовку, и это спасло меня.
На последнее занятие к репетитору я поехал вместе с папой. Из десяти задач по алгебре я с грехом одолел половину, по физике и того меньше.
‒ Посмотрите, ‒ преподаватель раскрыл перед отцом тетрадь, ‒ нельзя за три месяца пройти школу!
‒ Какие у него шансы? – спросил родитель, пошуршав листами с моими каляками.
‒ Математику, может, и вытянет, а по физике беда – тройка в лучшем случае!
Возвращались молча, отец хмурился, и я старался не смотреть на расстроенного папу.
Дома, обсудив поездку, мама разрядила гнетущую атмосферу легким скандалом:
‒ Догулялся? Отец не пристроит – осенью загремишь в армию! Не дури, иди куда велят.
Я хорошо понимал маму. Если выбор МАИ разногласий не вызывал, (папа работал начальником в МАПе), то кастинг факультета оставался камнем преткновения: на моторный идти я, хоть убей, не хотел.
Склонностей к чему-то я не испытывал. В детстве мечтал стать летчиком, пожарным, потом танкистом. К семнадцати годам желания иссякли. Теперь хотел пожить в свое удовольствие, не обременяясь
ни новыми знаниями, ни трудностями их получения. Оценив науки, я выбрал экономику, как наименьшее зло. К тому же факультет считался бабским, и там я надеялся потерять тяготившую меня невинность. Не радовал высокий проходной бал, однако плюсы перевесили, и, наперекор родне, я подал документы туда.
Подошли вступительные экзамены, время крушения надежд, либо воплощения их в жизнь. На кону стояла моя судьба: или армия с непредсказуемым финалом, или кайф на ближайшие пять лет. Сдав физику на пять и алгебру на четыре, вопреки прогнозам родни, я досрочно поступил на экономический.
Первый день студенческой жизни запомнился далеким от учебы событием. В ожидании лекции я сидел у двери и с любопытством наблюдал, как аудитория наполняется молодежью. В числе прочих вошла девушка и в поиске свободного места расположилась рядом. Выглядела она бесподобно! Высокая, не ниже 170 см, стройная, затянутая в нежно-голубой «Wrangler» девица расстегнула ворот ветровки. Время остановилось. С замирающим сердцем я смотрел, как под длинными тонкими пальцами бегунок молнии открывает большой красивый бюст, затянутый в нейлон водолазки. Я замер, боясь пошевелиться, в брюках моментально стало горячо и тесно. «Какая телка!» – в голове вихрем пронеслись похотливые мысли, и я лихорадочно стал искать повод для знакомства. Выяснилось, что мечту мою зовут Наташа Касинская и учится она будет в параллельной группе.
Забегая вперед, скажу: мечта сбылась. Спустя три года я все-таки познал Наташкины прелести, не испытав при этом ничего нового: восторг от первого секса пропал вместе с невинностью годом раньше.
Учебная рутина быстро свела на нет эйфорию от поступления. Рано вставать и таскаться в институт на другой конец города быстро надоело, а предвзятое отношение преподавателя окончательно расстроило мой и без того хрупкий альянс с науками.
Экзаменационная сессия заканчивалась. Мою зачетку украшали четыре пятерки, впереди маячили перспектива повышенной стипендии, зависть и уважение сокурсников и последний экзамен по физике.
Экзаменатор, гипертоник с красным лицом и мясистым носом, выслушав ответ, что-то спросил, потом еще, и пошло-поехало. Вопросы посыпались, как из рога изобилия. Дядька поймал кураж.
‒ Что-то вы слабо! В других науках преуспели, а по физике не очень, ‒ полистав зачетку, высоким тенорком пропел он, оскалив рот в гадливой улыбке.
‒ Можно я приду еще раз? ‒ мне не хотелось закрывать сессию тройкой.
Препод издевательски помедлил и размашисто, залезая на пустые строчки, вывел «удовлетворительно». Храм науки в моем сознании рассыпался, как карточный домик. В институте я стал редкий гость.
Статус вольного студента, помимо неоспоримых преимуществ, таил и скрытые, неприятные сюрпризы. Alma mater напомнила о себе звонком старосты – ответственной, строгой и некрасивой барышни.
‒ Хочу обрадовать, – сказала она скрипучим и полным снобизма голосом, – ты догулялся! Маринин, лектор по «Сопротивлению материалов», ни разу тебя не видел и решил познакомится с тобой на зачете, который примет лично. Ты понял, чем это грозит?
‒ Понял, ‒ оторопел я. ‒ И что делать?
‒ Сопромат учить, ‒ ехидно ответили в трубке.
Ситуация складывалась мрачная. Зачет я, конечно, не сдам, сессию провалю, а там и отчисление!
Вспомнив старосту, я засел за учебники, однако ничего не высидел. Наука в голову не шла, и я придумал сдать зачет кому-то другому. Предвидя это, злобный Маринин предупредил коллег, и все, кого я просил, ругаться с сыном маршала Победы, почетным английским лордом и парторгом кафедры не хотели. Я приуныл, но помощь пришла от куда не ждали. По секрету мне рассказали, что на днях из отпуска выходит преподаватель, более самостоятельный в принятии решений, чем его малопьющие коллеги, и это мой единственный шанс. Главное – застать его трезвым и угадать этиловые предпочтения.
Сумерки несмело заглядывали в большие окна старого корпуса, когда в коридоре гулким эхом отозвались нетвердые, шаркающие шаги. Мы слезли с подоконника. Навстречу двигался невысокий дядька с большим портфелем. Седоватая щетина, мятые брюки с вылезшим краем несвежей рубашки подтверждали алкогольное реноме субъекта.
Препод зашел в аудиторию и буркнул в дверь:
‒ Кто сдавать, заходите
Рассевшись, мы уставились друг на друга. Дядька, достав билеты, оставил портфель открытым.
Первым отвечать пошел второгодник, бывалый студент-вечерник. Вместе с зачеткой он прихватил завернутую в газету бутылку вермута и, подойдя к столу, сунул ее в портфель. Роль саквояжа определилась. Вдохновленные примером, мы наполнили переносной погребец нехитрым ассортиментом винного отдела и, получив зачеты, разбрелись кто куда.
Узнав про обман, Маринин расстроился и попытался аннулировать результат. В деканате почетного лорда выслушали, ведомость не исправили, а меня, пожурив за инициативу, оставили в покое.
«Сопромат сдал – можешь жениться!» ‒ гласила старинная студенческая мудрость. Жениться я не собирался, но к бабам влекли законы природы и рассказы опытных сверстников. Сначала я попробовал с одногруппницами. Девушки, как на подбор, красотой не блистали и, поглощенные учебой, отдавались лишь наукам. Не обошлось без исключения. Света Сафонова, эффектная крашеная блондинка, в отличие от инфантильных товарок, открыто флиртовала с парнями, возбуждая желания и сплетни. Дождавшись своей очереди, я предложил ей встретиться, она согласилась, и мы поехали ко мне на дачу. Зимой.
Преодолев большие сугробы, по пояс в снегу, мы добрались до дома. Светка без сил рухнула на диван. Дышала она глубоко и часто, грудь вздымалась высоко и красиво. Не чувствуя усталости, я нарубил дров и затопил печь. Пламя весело запрыгало в топке, и комната быстро нагрелась. Снедаемый вожделением, я пристроился к телке и, сунув руки ей под свитер, ощутил упругую плоть. Светка, разморенная теплом и портвейном, сопротивлялась вяло и без злости. Повозившись, я раздел ее, и когда до неизбежного осталось совсем чуть-чуть, в дверь стукнули.
‒ Кто это? – встрепенулась девушка.
Постучали снова, и я открыл. В тулупе до пят, на пороге стоял дядя с ружьем. Борода и брови, посеребренные изморозью, делали похожим его на Деда Мороза из детской сказки «Двенадцать месяцев».
‒ Вы кто? – прошепелявил он, хмурясь.
‒ В гости приехали, – и я назвал имя деда.
‒ Внучок, значит? – уже мирно переспросил он и добавил: ‒ Смотри дом не спали. Тушить некому.
Сторож развернулся и, стараясь попадать в собственные следы, полез по сугробам обратно.
Нега улетучилась, и Светка оделась. Попытка возобновить идиллию успеха не имела. Вино закончилось, Сафонова не поддалась и собралась домой. В электричке мы ехали молча. Телка отстраненно смотрела в окно, и я понял: повторения рандеву не будет. Невинность, напуганная ружьем Деда Мороза, так и не покинула мое бренное тело.
Зима прошла. Мечтая о сексе, я кое-как пережил весну, надеясь, что лето совершит чудо. Однако случилось наоборот. Моя измученная плоть подверглась тяжелому и, к счастью, последнему испытанию.
Наши дома стояли вперемежку с женскими общагами, и познакомиться с девкой труда не составило. Мечтая расстаться с деревенским прошлым, лимитчицы улыбались всем без разбора, надеясь побыстрее оказаться в сытом московском будущем.
Избранницу мою звали Галина Тимофеева. Бросив родной Алексин, она приехала за счастьем в Москву. Общаясь со мной, Галя выбрала беспроигрышную бабью тактику. Старше меня на пять лет, она без труда раскусила мою неискушенность и сдавала свою «крепость» по частям, не ускоряя события. Девка понимала: чем сильнее страдания, тем крепче связь. Казалось, близость неотвратима и мечты вот-вот сбудутся, но, придумывая новые отговорки, Галя указывала мне на дверь. Расстроенный, я шел домой, что бы, промучившись ночь, вернуться к ней снова. В результате Галя перехитрила сама себя. Я познакомился с Мариной Влодовой, ставшей моей «первой ласточкой», и таскаться к Тимофеевой смысл пропал.
Произошло это на даче. Быстро свернув нехитрое застолье, я увлек ее в темноту комнаты. На ходу раздевая друг друга, мы рухнули на скрипучий диван. Марина обвила руками мою шею и, подставив губы, доверчиво развела бедра. Миг – и я почувствовал чужой дурманящий запах. Метаморфоза заняла не больше минуты – с продавленного ложа встал не рефлексирующий юнец, а уже мужчина. Со временем острота момента стерлась из памяти, но тогда, впервые овладев женщиной, я испытал и радость, и гордость за себя, и облегчение одновременно.
Галину я встретил через пару лет. Не питая больше иллюзий, она сразу потащила меня в постель. Обид я не помнил и ей не отказал.
Пикантная сторона взрослой жизни захватила нас целиком. Отбросив девичье целомудрие, Марина требовала ежедневных встреч, проходивших в кишащей клопами, забитой старой рухлядью коммуналке на Ленинском проспекте. Искусанные вдрызг, спасаясь от насекомых, мы перебирались с тахты на пол, кровососущие твари ползли за нами, однако помешать бурной страсти они не могли.
В нулевые мой офис располагался как раз напротив того дома и, глядя в знакомые окна, я представлял постаревшую Влодову и того, чью жопу кусают неистребимые клопы сегодня.
Наши встречи завершались сексом при любых обстоятельствах. Как-то после театра, проводив Влодову, я уступил ее уговорам и поднялся к ней. В квартире царила ночь, предки шептались в дальней комнате, и мы расположились на кухне. Задумчиво посмотрев в темноту, Марина потянула меня за ремень.
‒ Ты, что, с ума сошла?
‒ Не бойся, глупый! Я другое хочу!
Она расстегнула мои джинсы и достала предмет вожделения. Не знаю, что радовало больше: губы Марины или пустой коридор? Мне повезло: ее отец протопал в туалет, когда я кончил. Влодова смотрела победительницей, и произошедшее слабо напоминало ее дебют. Так, с замирающим от страха сердцем, я впервые познал прелесть минета.
Я быстро привык к выходкам Влодовой, но все равно очковал, когда ее мама сердито стучала в ванную: «Вы руки моете или что?» Чаще выходило «или что». Зажав в зубах полотенце, Марина неистово насиловала мое мужское достоинство. За столом я гадал, подозревают ее предки или нет. Отец, уткнувшись в тарелку, молча ел, а мать, глядя в мои бегающие глазки, награждала все понимающей улыбкой.
Новый, 1983 год, мы встретили у Влодовой и, выслушав под звон хрусталя банальные наставления, поехали к моим друзьям. Пока добрались, переполненная молодежью большая квартира превратилась в бордель. Повсюду пили, орали, кто-то пробовал танцевать, из прикрытой кухни раздавались женские стоны. Марина быстро освоилась, новые поклонники накачали ее шампанским и взяли в оборот.
Я осмотрелся по сторонам. На диване сидела датая блондинка и в упор пялилась на меня. Неказистая, в очках, с расстегнутой блузкой и синюшной грудью, она вызывала больше сочувствие, чем желание. Пока я раздумывал, хочу или нет, телка вышла из комнаты. Бедолагу я нашел над раковиной и осторожно обнял ее. Почувствовав мои руки и, передумав блевать, она потянулась ко мне губами. Не полагаясь на случай, я отстранился и смело полез ей под юбку. Девка было развела ноги и тут появилась Влодова.
‒ Как у тебя встал на нее: ни сисек, ни рожи!
Я не стал объяснять, что уродство иногда возбуждает, и, дождавшись первого метро, повез Влодову в наш клоповник. Мстя за измену, Марина вытянула из меня все до последней капли.
Несмотря на затяжную весну, контуры предстоящего лета с каждым днем вырисовывались все четче. Поглощенную сексом Влодову выгнали из Плешки, и, маясь от безделья, она трахалась с удвоенной энергией. Встречаться с ней надоело, и на каникулах я мечтал разнообразить личную жизнь. Мне повезло: родители подарили путевку на юг. Радость омрачала задержка у Марины месячных, хотя это случалось у нее и раньше. Расценив факт, как временную неприятность, я умчался навстречу новым приключениям.
Молодежное крыло нашей группы составляли я, две Тани и мальчик Саша. Испытывая обоюдное желание замутить с девчонками, я и Саша подружились. Ухаживать за девушками оказалось выгодно: каждый получал номер с телкой в придачу.
Время под жарким абхазским солнцем бежало быстро. Мы добросовестно обхаживали подруг, не получая взаимности. Однажды на столе для почты я увидел единственную телеграмму. Депеш не ждал, но почему-то развернул листок. В графе «адресат» стояла моя фамилия, а дальше одна фраза: «Поздравления марте. Марина». Предвидя недоброе, я загнул пальцы и офигел: март выходил девятым. Залетели! День я провел мучаясь вопросом, кто виноват и что делать. Крайним, учитывая похотливость Влодовой, мог быть совсем и не я, однако затупить смелости не хватало. Если узнают ее родители, грядет большущий скандал. Марина отдыхала в Геленджике, и по дороге в Москву я решил заехать к ней.
Вечер мой традиционно проходил с одной из Тань. Не смотря на решительные приставания, она, как Жана Д’Арк, бастион не сдавала. Я вспылил: «Будешь ломаться – уйду!», однако уйти не мог – Сашка в нашем номере клеил ее подругу. – И отвернулся.
Подувшись, Таня прижалась ко мне и сказала:
‒ Леш, ты спишь? Я, кажется, тебя хочу.
Это «кажется» переполнило чашу моего терпения и, огрызнувшись, я провалился в тяжелый сон.
В Геленджике, не найдя Марину в палате, я отправился на пляж. Она лежала на волнорезе с двумя обалдуями. Снова подумал: «А твой ли «мальчик?»
Заметив меня, Марина бросила кавалеров.
‒ Привет. Надо поговорить, – сказал я.
‒ Потом. Пока соседка лечится, идем в номер! Получив каждый свое, мы уселись в тени куста.
‒ А я рожу! – заявила Марина. – Из института выгнали, делать нечего. Заодно и поженимся, правда? Ты же не бросишь девушку в положении?
«Жениться? Не знаю, как от тебя избавиться!» – вздрогнул я и сказал: ‒ Конечно женюсь, но дети? Попрепиравшись, мы решили, что ребенка нам заводить рано, а надо вернуться и втайне от родителей сделать аборт. Оставив Марину, я уехал.
Дома предстояло решить две проблемы. Во-первых, куда пристроить Влодову, а во-вторых, как сделать так, чтобы ее мама-врач ни о чем не догадалась. Ответов я не знал и, коротая вечер, позвонил Таньке с «юга». Она обрадовалась и позвала в гости, благо предки отдыхали. Засидевшись, я остался на ночь, однако любви, как и прежде, не добился.
Чувствуя вину, Таня утром оправдывалась:
‒ Не смогла я! – и добавила: ‒ В Сухуми предлагала – сам не захотел! Но мы же все равно друзья?
‒ Друзья…, ‒ протянул я и вдруг неожиданно понял, куда можно поселить Марину.
‒ Пусть живет, ‒ без радости ответила хозяйка.
‒ Спасибо, Танюша, выручила! – я безразлично чмокнул Злобину и поблагодарил провидение: «А дала бы ночью – ни за чтобы не согласилась!» .
‒ Куда едем? – спросила Влодова на вокзале.
‒ К знакомой. Поживешь пока там.
‒ Трахался с ней?
‒ Ты что! – я не врал и возмущался искренне.
Марина не поверила и, сидя на кухне, с интересом рассматривала Злобину. Воздух трещал от разрядов. Каждая из девушек считала другую блядью. Влодова хозяйку – как вероятную конкурентку, а Танька ее – за смелость, которой не хватило самой.
Пристроив Влодову, я собрался уйти.
‒ Оставляешь меня? – театрально возмутилась Марина. ‒ Я тоже домой. Родителям сюрприз будет!
Злобина молчала, а Влодова не унималась:
‒ Не вижу проблемы. Пусть Татьяна постелет нам в этой комнате и дело с концом.
– У тебя везде конец! ‒ мрачно пошутил я.
Застелив кровать, где накануне держала оборону, Злобина, не прощаясь, вышла из комнаты.
Угомонить Влодову без секса не получилось.
‒ Хозяйки стесняешься? – съязвила она.
Доказывая обратное, я загнул ее. Марина орала, как никогда громко, и Танька за стенкой, не напрягая воображение, представляла все в красках.
Утром я с трудом узнал Таню. С распухшим от слез лицом и темными кругами возле глаз, выглядела она ужасно. Влодова ликовала. Я сохранял уверенный нейтралитет. В конце концов дружить предложила она сама, а помочь товарищу – первая заповедь.
Днем мы поехали в женскую консультацию. Там Марину поставили на учет, определили срок, а вместо аборта послали за мамой. Затея провалилась, и она сдалась родителям.
Неделю я жил в тревожном ожидании звонка ее отца. Но телефон молчал, а когда зазвонил, в трубке послышался бодрый Маринин голос:
