Czytaj książkę: «Сказка на ночь»

Прогремел выстрел.

Таисия, оскальзываясь на влажных корягах болотными сапогами, добралась до убитого рябчика и подняла с земли пестрое птичье тельце. Подбросив в ладони – легкое, нежно-пуховое – засунула в висящий за плечом рюкзак.

Сопки, поросшие начинающей желтеть лиственницей, напоминали худые спины зверей с местами потертой рыжей шкурой. Дырявый лес их больше не грел, во впалые бока поддувал резкий ветер.

Слабое солнце выглянуло ненадолго и тут же скрылось за слоями светло-сизых, стремительно несущихся облаков.

Опершись о дерево, Таисия вытряхнула из сапог нападавший туда лесной мусор.

Она шла протоптанной кабанами тропой вдоль слабенького, едва проглядывающего сквозь заросли кустов ручья. Лиственницы сменились толпой осин. Ручей ширился, набирал силу, громче и звучней проталкивал себя через камни. Промежутки между стволами светлели, и, наконец, открылся простор неба и серый треугольник воды.

Свежий прибрежный ветер заиграл с удвоенной силой. Осеннее море гнало к берегу безостановочные волны. Некоторые кудрявились барашками.

Таисия шла над кромкой воды по каменному гребню, ловко перескакивая с валуна на валун, пригибаясь от ветра. Округлые глыбы, поросшие похожим на изморозь лишайником, словно подталкивали ступни, придавая ногам хорошую скорость. Рюкзак при прыжках мягко ударял в спину.

Крупные белые чайки носились взад-вперед и вверх-вниз, едва не задевая лицо острыми крыльями. Слух резали их на редкость громкие и противные крики. Чайка – такая птица, что всегда кажется недовольной: сварливой, вздорной, спесивой. Словно мало ей рыбы в море, песчаных ложбин на берегу и вольного простора под облаками.

Сначала из-за густой кипы лиственниц показалась голова маяка. Затем он выступил целиком – круглая старая башня из белесого камня, устойчиво коренящаяся на самой высокой точке берега. Маяк напоминал часть старинного замка, что откололась от основного массива – впечатление портили лишь большие круглые окна наверху. Ноздреватый, изъеденный морской солью камень, казалось, был заложен в фундамент много веков назад.

В стороне от «замка» и под ним лепились несколько бревенчатых строений, изб и сараев, тоже не первой свежести. По аналогии их хотелось назвать домишками крестьян и ремесленников, обслуживающих нужды высокородных персон наверху.

Таисия толкнула незапертую дверь избы. В сенях вывалила на пол содержимое рюкзака: несколько растрепанных тушек рябчиков.

Зашла в комнату, стаскивая с плеча двустволку. Присев на лежанку, с наслаждением сбросила с ног тяжелые, с закатанными голенищами сапоги.

Пол комнаты покрывала потертая медвежья шкура. Два небольших окна с пожелтелыми треснувшими стеклами украшали занавески из рыбачьих сетей. Причудливые коряги и узорчатые камни – для красоты и уюта, валялись по углам. На подоконнике в банке с водой желтели ветви лиственниц и зеленели иглы кедра. Стол, заваленный беспорядочной грудой исписанных листков, транзистор и полка с книгами довершали убранство.

Одно окно, на две трети заполненное морем, уводило взгляд далеко-далеко. Другое упиралось в лохматый рыже-зеленый бок сопки.

– Дома, Тайка? – В дверь без стука заглянул старик лет шестидесяти.

– Как видишь, – откликнулась Таисия.

Старик прошагал в комнату и сел на самодельную табуретку о трех ножках.

Таисия, облаченная в мужскую рубашку и телогрейку из барсучьей шкуры с длинным черным мехом наружу, возилась у печи с дичью. Она надрезала рябчикам кожу и ловко снимала ее чулком, вместе с перьями.

– Сколько добыла ныне? – поинтересовался гость.

– Восемь рябцов. Кабанов видела за Колтыконом. Лиса мышковала. Совсем близко подпустила к себе – красивая, стервочка. Шубка – блеск!.. Белок по веткам шастало – тьма тьмущая. Кедр нынче урожайный, вот они и радуются, запасаются.

Очищенные и выпотрошенные тушки она побросала в большую кастрюлю с кипящей водой.

– Бульон из рябцов – это хорошо-о… – одобрил старик. – Плохо только, что ленишься – кожу снимаешь, а это самая вкуснота.

На старике был ватник и растоптанные белесые кирзачи. Судя по раскосым глазам и выпирающим скулам, в кровь его влилась изрядная струя туземной, корякской. В нечесаной седой шевелюре запутались сосновые иглы и рыбья чешуя, а на макушке красовалась вельветовая кепочка.

– Снял бы ватник, Акимыч, – предложила Таисия. – Жарко ведь.

Акимыч с готовностью стащил ватник, бросив его на пол. Поерзал ногами, удобнее устраиваясь на табуретке.

– А Витька опять загулял?

Таисия не ответила.

– Загулял… – радостно повторил сам себе. – Веселятся там с Анатолем. Четвертый день ни слуху ни духу.

– Он запчасти для двигателя достает.

– Запчасти! – Акимыч хмыкнул. – Эти запчасти они аж в позапрошлый раз привезли. Веришь ты ему, как дурочка малолетняя, веришь…

Таисия подбросила в печь дров, громко хлопнув чугунной заслонкой.

– Запчасти!.. Толька рассказывал, какие там в баре запчасти встречаются. Еще жаловался, что самые симпатичные Витьке достаются, а ему уж вторым сортом.

– Дед! – попросила Таисия, повернувшись к болтливому гостю румяным от печного жара лицом.

– Что «дед»? – не унимался старик. – Была б ты убогая какая: кривенькая, косенькая, горбатая – тогда понятно: терпи и молчи в тряпочку. А то ведь – девка молодая, симпатичная, всё при тебе. Будь я моложе на тридцатник, я бы глаз на тебя положил. Да и не только глаз. Честно скажу: не пропустил бы. Да-а… Женской гордости в тебе нет, Таисия.

Таисия покраснела еще больше, уже от гнева. Сдержавшись, нагнулась опять к печи и кипящему бульону с рябцами.

– В тебе, дед, тоже много чего нет.

– Это чего же?

– Сколько ты прожил, а не подобрел. Наоборот даже: ядовитости добавилось. В старости люди обычно добрые становятся. Выходит, жизнь у тебя прошла зря.

– Не зря! – обиженно возразил старик.

Таисия помешала булькающее варево.

– Если человек родился злым и злым умер, значит, жизнь его прошла зря.

– Умная какая! Это Витька тебе так сказал?

– Своим умом дошла.

– Да нету у тебя его, ума-то! Вовсе наоборот всё, – запыхтел Акимыч. – Человек рождается добрым. Мяконький, слабенький, добренький… Мелких в колясочке видела? Ко всем без разбору ручонки тянет, всем лыбится. А уж потом его жизнь так насобачит, что на других начинает клыками махать. Чтобы скопившееся у него, наболевшее-то – излить.

– Акимыч! Ну, изливай ты скопившееся, только почему на меня все время?!

– А некуда больше, – старик простодушно пожал плечом. – Народу-то здесь – тьфу. Да и не только на тебя, если вдуматься. С Кешкой колченогим на той неделе хорошо погрызлись, когда в поселок приезжал.