Czytaj książkę: «Опалённые войной. Истории из жизни»

Оляна Гурич, Владимир Фёдорович Белов, Александра Ильинична Быстрицкая, Тамара Васильевна Губенко, Татьяна Вадимовна Рупасова Галина Юрьевна Фомина Галина Игоревна ЧаплыгинаЛариса Александровна Иванова i inni

Czcionka:

Авторы: Белов Владимир Фёдорович, Быстрицкая Александра Ильинична, Губенко Тамара Васильевна, Иванова Лариса Александровна, Рупасова Татьяна Вадимовна, Фомина Галина Юрьевна, Чаплыгина Галина Игоревна, Гурич Оляна

Составитель сборника Ясна Малицкая

Редактор Ясна Малицкая

Редактор, дизайнер Лариса Ритта

Дизайн обложки, вёрстка Иван Малинин

ISBN 978-5-0065-9345-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

К 80-летию Великой Победы

Великая Победа… За этими словами – четыре года крови, боли и несгибаемого мужества как на фронте, так и в тылу. Четыре года, которые навсегда изменили судьбы миллионов людей. Сегодня, спустя восемь десятилетий, мы вновь вглядываемся в те «сороковые роковые», чтобы услышать голоса ушедших и понять, какой ценой добывался мир.

Этот сборник – не просто рассказы о войне. Это живые свидетельства того, как любовь спасала в кромешном аду, как матери теряли сыновей, жёны – мужей, но находили силы бороться, как дети, вчерашние школьники, становились плечом к плечу со взрослыми ради победы над фашизмом. Как люди, прошедшие плен и оккупацию, выжившие в нечеловеческих условиях концлагерей, сохранили в себе человечность.

В каждой истории правда. Горькая, как пепел сожжённых деревень, и светлая, как майский рассвет 45-го.

Мы публикуем эти истории в год 80-летия Победы, чтобы память не стала формальной датой. Чтобы, перелистывая страницы, молодые читатели почувствовали: война – это не «где-то и когда-то». Это – про нас. Про всех, кто дышит этим мирным небом. Потому что эхо войны продолжает Бухенвальдским набатом звучать в следующих поколениях: «Люди мира, будьте зорче втрое, берегите мир!»

Помните. Читайте. Передавайте дальше.

Ясна Малицкая

СУДЬБЫ, ОПАЛЁННЫЕ ВОЙНОЙ

Моим родителям, Фёдору Михайловичу и Зое Владимировне, посвящается.

– Внимание! Говорит Москва! Передаём важное правительственное сообщение. Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня, 22 июня, в четыре часа утра, без объявления войны германские вооруженные силы атаковали наши границы во многих местах, подвергли бомбёжке наши города: Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и другие…

Голос Левитана летел над Москвой. Толпы ошеломлённых, растерянных людей стояли под репродукторами и жадно ловили каждое слово. Набатом прозвучало:

– Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!

И люди верили, что так и будет. Готовы были брать в руки оружие и идти на фронт, работать за себя и за тех, кто отправился на передовую. Верили в силу Красной Армии, верили, что она остановит врага и погонит фашистские полчища прочь с родной земли. Но войны одной верой не выигрывают, у неё свои законы, и покатила она безжалостные жернова от Кольского полуострова до Черного моря, ломая жизни и судьбы людей.

Какое-то время Москва ещё жила по-довоенному. В театрах были аншлаги. На стадионах играли в футбол. В парках слышались звуки фокстрота «Рио-Рита». Но спустя неделю начали вводить карточки на продукты. Через две недели москвичи увидели кинохронику, где горят советские деревни и города, где у разрушенных домов лежат тела женщин и малолетних детей, расстрелянных фашистами. Ровно через месяц Москва подверглась первой бомбардировке и воочию увидела пожары, руины домов и трупы под завалами.

* * *

Москва готовилась к обороне. Десятки тысяч москвичей отправились на строительство оборонительных рубежей. Работали женщины, студенты и подростки. Они рыли противотанковые рвы, сооружали блиндажи и артиллерийские гнёзда. Столица изменила лицо: на улицах строили баррикады и устанавливали противотанковые ежи. Окна домов заклеивали крест-накрест полосами бумаги. В подвалах обустраивали бомбоубежища. Дежурили расчёты зенитчиков, наготове стояли заградительные аэростаты.

На площади Свердлова 30 июля выставили на обозрение немецкий «Юнкерс», сбитый 25 июля на подлёте к Москве. Нескончаемая людская река текла по площади, впервые москвичи видели так близко поверженного врага, который нёс им смерть и горе. Девушка с непокрытой головой и полными ненависти глазами, помогая себе локтями, пробивала путь поближе к самолёту. Она так хотела подойти вплотную к этой хищной птице и плюнуть ей на крыло, но уткнулась в широкую спину.

– Гражданочка, дальше нельзя, – сурово произнёс повернувшийся к ней милиционер и широко расставил руки, сдерживая таких же любопытных. Хотел уже отвернуться, но взгляд остановился на девушке.

– Зоря? Не может быть…

Девушка подняла глаза.

– Сеня… Вот так встреча! – прошептала она потрясённо.

Она бы, наверное, замерла от неожиданности, но со всех сторон толкался, напирал народ, и она, чтобы не упасть, ухватилась за широкий милицейский ремень. Ей уже не интересен был этот ненавистный самолёт. Сеня! Сенька Крюков!

С детства они были знакомы по-соседски, потом вместе бегали в сельскую школу, правда, в разные классы. В деревне их звали шутливо женихом и невестой. Но судьба внезапно развела их, когда Зоря уехала жить к отцу в Москву. Они не виделись два года. Ни писем, ни весточки не было с тех пор. И вот нежданная встреча. Да где? В самом центре Москвы!

– Зорюшка, милая, ты только не пропади, только не пропади, – сбивчиво твердил радостный Семён. – Меня скоро сменят здесь. Мне так много надо тебе сказать, так много…

Взявшись за руки, они шли по улицам и говорили, говорили. Семён рассказывал, как вступил в Бригадмил (бригады содействия милиции), как был направлен на милицейские курсы, когда ему исполнился двадцать один год. Зоря рассказывала о своей жизни в Москве: про окончание школы, про ОСОАВИАХИМ, где проводились занятия по противовоздушной обороне, про то, как обивала пороги военкомата в первые дни войны, а с началом бомбёжек вступила в комсомольско-молодёжный отряд и теперь, во время налётов, дежурит на крышах, тушит зажигалки.

– А помнишь, помнишь? – смеясь, перебивали они друг друга, вспоминая очередную проказу из детства. Но оба молчали о главном.

Семён уже не раз собирался признаться, что разлука лишила его покоя, но никак не находил нужных слов – таких, чтобы сразу было понятно, как сильно он любит её.

А сердце девушки каждый раз замирало от волнения, когда её друг замолкал и глубоко вздыхал, собираясь сказать что-то важное. По Стромынке пересекли Яузу, свернули налево на Потешную, миновали больницу имени Ганнушкина.

– Мы почти пришли, – грустно сообщила Зоря, – вон мой дом.

Семён помялся.

– Через два дня мне на фронт. Я записался в истребительный батальон. Будем бить врага! – на одном дыхании произнёс и с надеждой спросил:

– Зорюшка, придёшь проводить?

Девушка замерла на месте, а в голове молоточками застучали вопросы: «Почему? Почему? Как же так? Мы только нашли друг друга!»

– Ну, конечно, мой хороший, – прошептала Зоря, испугавшись своей смелости, и уткнулась ему в грудь. Маленькая серебристая пуговка нагрудного кармана царапнула щёку.

– Я обязательно приду!

Семён обнял её за плечи и прижался подбородком к шелковистым каштановым волосам. Отступать больше не было сил.

– Я люблю тебя, Зорька! – прошептал он и скинул неимоверный груз с плеч. В полный голос, поднимая голубей с соседних крыш, прокричал в пустоту улицы:

– Я люблю! Люблю!

Зоря вспыхнула от этих слов:

– Сумасшедший! Не кричи, люди услышат!

– Пусть слышат! Пусть все знают, что я, Семён Крюков, тебя, Зорьку Коршунову, люблю-ю-ю!

А Зорьке и самой в этот миг было всё равно, что услышат. Пусть слышат, пусть знают, что она любима и сама любит. Она подняла глаза, в которых плескалось счастье, и уже открыла рот, чтобы признаться Семёну, но его ладонь нежно прикрыла губы.

– Не спеши, моя хорошая. На войне всякое случается. Ничего не говори – я верю, у нас с тобой всё ещё впереди.

Открылось окно на втором этаже, и густой прокуренный голос незлобно ругнулся:

– Что разорались, как коты мартовские? Первый час ночи, а у них любовь, понимаешь.

– Бежим! – Зорька потянула Семёна за гимнастерку. – Это наш сосед сверху, вредный мужик. Теперь отцу доложит. Ох, что теперь будет?

Они стояли за углом дома под старой липой, прижавшись друг к другу. От этой близости, от огня вскипающих чувств забыли о предстоящей разлуке, забыли, что где-то далеко гибнут люди на фронте, что по ночам звучат сигналы о налётах и с неба сыплются бомбы, что война – это страх, боль и смерть. Хотелось только притормозить неумолимый бег времени, хоть на минуту, хоть на мгновение, чтобы ещё чуть-чуть побыть вместе…

Её ладошка скользнула из горячей руки Семёна.

– Через два дня, – напомнил Семён, – в восемь. Малая Московская, дом 9, там не ошибёшься, школу издалека видно – четырёхэтажное кирпичное здание среди деревянных бараков.

Не в силах больше сдерживать слёзы, Зоря отвернулась. На углу она обернулась:

– Я найду тебя, Сёмушка!

Дверь молча открыл отец. Зоря знала этот взгляд исподлобья, это молчание не сулило ничего хорошего, но в груди уже горел огонь решимости и непреклонности. Всё! Хватит! Она сама хозяйка своей судьбе. Так же молча скинула парусиновые тапки, протиснулась между отцом и древним шифоньером, отгородившим угол комнаты, и присела на скрипучую кровать. Отец шагнул за ней:

– Ты де была? Нощь на дворе, мать извелась. Ну, Зорька, смори! Вот сыму ремень и…

– Отец, охолони, – вмешалась мать, – какой ремень? Она ж не девка сопливая уже.

– Кто он? Кто таков? – допытывался суровый родитель.

– Уже доложили? Да Семён это! Наш, деревенский. Мы два года не виделись, а послезавтра он на фронт уходит. Я пойду его провожать! – твёрдо заявила Зоря.

– Сенька? – переспросил отец. – Крюковых будет?

– А вы, папа, никак забыли, кто это? Сейчас, поди, не здесь бы сидели, – всхлипнула Зорька.

Отец замер на мгновение, плечи опустились, голова поникла, и весь он стал похож на глубокого старика.

Нет, он ничего не забыл. Разве забудешь, как в тридцать пятом году пришлось бросить крепкое хозяйство, дом, семью и бежать в Москву из родного села Бачурино, что в Тульской области. В одночасье, ночью, без документов. Сколько мыкаться пришлось по Москве, пока троюродная сестра по матери, занимавшаяся тёмными делишками, пристроила в каморку в полуподвальном помещении. А если бы не Сенька…

…Тогда он вернулся с мельницы домой поздним вечером, голодный и усталый. Пока умывался, Варвара, жена его, собрала на стол.

Не успел ещё окунуть деревянную ложку в чугунок с похлёбкой, как кто-то настойчиво постучал в окно.

– Кого это на нощь глядя принесло? Ну-ка, Зорька, глянь с крыльца.

Зорька, как была босая, так и выскочила на крыльцо.

– Кто там?

– Зорь, не пугайся, это я, Семён.

– Сенька, ты сдурел? Папаня дома, – защебетала Зорька. – Уходи давай, а то попадёт нам обоим.

– Скажи отцу, дело важное к нему, – оборвал её юноша.

Скрипнула дверь, и на пороге появился сам хозяин.

– И шо за дела такие важные? Не сватать ли Зорьку пришёл? – хохотнул отец. – А ты, девка, ступай! Нече тута уши греть.

Хлопнула дверь – и Сенька сразу затараторил:

– Дядька Герасим, бежать вам надо, завтра поутру по дворам пойдут, раскулачивать будут. Отец сказывал в соседнем колхозе, кто побогаче, всех враз арестовали, скотину на колхозный двор погнали. Мягкую рухлядь, зерно, сено – всё со дворов. Топоры и вилы, и те забрали.

– Да, погодь ты! Не тарахти. Сказывай, откель знаешь?

– Сам слышал, актив у нас в избе заседал. Порешили завтра и начать.

Герасим посмотрел с недоверием на Сеньку.

– А шо ты ко мне прибёг?

– Да разве я не понимаю? Какой из вас кулак? Вы же сами, как проклятый, с утра до вечера, на мельнице. И старший ваш, Санька, помогает. Мы уже и забыли, когда он гармонь в руки брал. Всё на мельнице да на мельнице пропадает. Да какой же вы кулак? Бежать вам надо, бежать.

– Слухай, паря! Тя нихто не видал?

Сенька помотал головой.

– Давай-ка, ноги в руки и бегом отседова. И шоб ни одна душа не прознала, шо ты здеся был. Дуй!

Сенька метнулся к плетню, легко перемахнул в огород и скрылся в темноте.

Герасим постоял на крыльце в нерешительности, окинул взором двор, где темнели силуэты хозяйственных построек, и с горечью махнул рукой:

– Эх! Пропади усё пропадом…

Зашёл в избу и с порога окликнул сына:

– Сашка, вставай, запрягай каурую.

Варвара охнула:

– Да что стряслось-то? Война, что ли?

– Хужее, мать! Не дадут житья, мироеды. Ох, не дадут… Собери нам с Сашкой одёжу да харчей дня на три. Бежим мы, мать. В Москву подамся, тётка может пригреет.

– Ой, горе-то какое! – запричитала Варвара. – Да куда же вы? А хозяйство? А я с девчонками? Ой, горе-то, ой, горе…

– Да не хнычь! Хозяйство, говоришь? Завтра усё прахом пойдёт, усё под чистую отберут.

– Шевелись, давай, – подгонял Герасим жену, увязывая в одеяло вещи. – А вас с девками опосля заберу, как угол какой найду.

Зорька суетилась, помогая матери. Младшая сестра, Райка, жалась к матери, не понимая происходящего и мешая Варваре собирать в дорогу мужиков. Вбежал Сашка и зачерпнул ковшом воды напиться.

– Батяня, готово! – утирая губы, промолвил сын.

В избе все притихли, и только где-то в углу за печкой раздавалась тревожная песнь сверчка. Варвара сняла со стены старую потемневшую икону и сунула в узел.

Герасим прижал к груди Зорьку с Райкой.

– Ну, присядем на дорожку.

Все расселись по лавкам. Варвара утирала слёзы платком и безостановочно шептала молитву. Герасим поднялся.

– Пора.

Он обнял жену, утер ей слёзы.

– Не горюй, мать! Люди добрые не дадут пропасть. А про меня сказывай, во Мценск отправился, по делам, скоро вернётся. Усё, пошли…

Только спустя два года Герасиму удалось привезти семью в тесную комнатушку в полуподвальном помещении, пропахшую кожей и сапожным клеем. Сашка к тому времени уже подался на Север за длинным рублём и ни слуху, ни весточки не подавал, а Герасим сапожничал в будке на Преображенке.

Он всё помнил…

Не глядя на Зорю, отец тихо произнёс:

– Иди, дочка! И Райку возьми. Проводите парня. На святое дело идёт. Пущай крепче бьёт проклятых супостатов.

Помолчал с минуту и добавил:

– Скажи ему, Герасим не забыл! Герасим усё помнит…

* * *

Ранним утром, лишь только солнце позолотило крыши, Зоря с Раисой выскочили из тесной комнатушки и устремились к парку «Сокольники». Дорога предстояла длинная, и они боялись опоздать. Райка едва успевала за старшей сестрой, в который раз переспрашивая про Семёна. Ей всё было интересно:

– А он тебе нравится? А ты ему? А вы уже того… целовались?

И сама заливалась ярким румянцем смущения. Зорька только отмахивалась от сестры. Она была уже там, рядом с любимым. Только бы успеть, только бы увидеть!

Миновали Лучевой просек, пересекли железнодорожные пути – и вот она, Малая Московская. Высокое кирпичное здание было видно издалека. К нему с обеих сторон тянулись люди. Зорька запаниковала: столько людей, вдруг не найдёт. Оставила сестрёнку на углу школы, а сама пошла челноком сквозь толпу, запрудившую школьный двор. Она крутила головой по сторонам, искала взглядом синюю милицейскую фуражку. Прошла по двору раз, другой. Сердце бешено колотилось в груди: «Где ты? Где ты?» С крыльца школы какой-то военный просил провожающих отойти подальше и дать место для построения. Отчаявшись, со слезами на глазах, Зорька пошла к сестре. Райка стояла с молодым человеком, он был в короткой светло-коричневой куртке на молнии с широким поясом, такие называли «хулиганка», и в брюках в тон куртке. На голове широкая кепка, в ногах вещмешок.

– Семён? Ну, конечно, он, только в штатском!

Зоря бросилась к нему, оттесняя сестрёнку в сторону. Им так много надо было успеть сказать, объяснить, они не находили слов и только глядели друг на друга. Перед неминуемой разлукой взгляды были красноречивее слов.

Они так и простояли молча, пока со школьного крыльца не раздалась команда:

– В колонну по четыре, становись!

Зашевелилась толпа, смолкла гармошка, оборвалась недопетая частушка, послышался женский плач. Зорька держалась за рукав Семёна, шла рядом и говорила:

– Сёмушка! Папка велел сказать, что всё помнит. Он ничего не забыл. Понимаешь, Сёма? Помнит. Он так и сказал – всё помню!

Словно это было самым главным сейчас. Семён прижал Зорю к груди, поцеловал в губы. За спиной сестры стояла Райка. Её широко раскрытые глаза были полны детского восторга, тревоги и слёз. Этот взгляд тронул сердце Семёна. Он ободряюще кивнул:

– Не унывай, Раюха! Вернусь с победой!

Вскинул вещмешок за спину и встал в строй. Колонна медленно тронулась со школьного двора. Семён оглядывался и искал в толпе провожавших знакомое лицо. Такое милое и знакомое лицо. Мелькнула её косынка у ворот ограды. Стараясь перекрыть голоса толпы, он закричал:

– Зоря! Жди меня! Я обязательно вернусь!

Зорька утирала слезы на щеках и долго махала рукой вслед колонне, тающей в конце улицы.

Домой шли не торопясь. Каждая молчала о своём. Зоря корила себя, что не нашла правильных слов, что не рассказала о своём чувстве, которое зародилось ещё в деревне, когда они были совсем ещё детьми, которое не прошло, а только притихло на время, чтобы вспыхнуть с новой силой при встрече. И как это несправедливо – встретиться спустя годы и вновь расстаться. Райка радовалась за сестру. Помнила, как та плакала в подушку, когда папка забирал всю семью в Москву, не дав попрощаться, а они с Семёном встретились здесь. Какие они красивые и счастливые! Она завидовала сестре, уж больно Семён был хорош. Высокий, стройный, сильный. И любит. Её фантазии разгулялись не на шутку.

– Ну и что, что старше меня? Подумаешь, всего на девять лет. Ой, что это я? Он же Зорьку любит.

Она украдкой посмотрела на сестру – не догадалась ли, не прочла ли по глазам крамольные мысли?..

* * *

Вскоре от Семёна пришла долгожданная весточка. Герасим не сразу отдал Зорьке серый листок, свёрнутый треугольником, заставил поплясать. Она читала письмо, а вся семья собралась за столом и выжидающе глядела на трясущиеся руки, на горящие глаза и счастливое лицо. Первой подала голос Варвара:

– Что пишет? Не томи, дочка.

– Мать, погодь, она сама не своя щас, – усмехнулся Герасим, – вишь, как светится.

Райка пыталась заглянуть в листок, но сестра прижала его к груди. Немного пришла в себя, продолжая улыбаться и никого не видя. Только одно поняла из написанного: жив её Сёмушка, жив родной! Прочитала второй раз.

Варваре не терпелось:

– Ну? Не томи, рассказывай.

– Всё хорошо. Ещё не на передовой, – рассказывала Зоря. – Пока окапываются, готовятся встретить врага и бить нещадно. Всем передаёт большой привет. Желает здравствовать.

– И всё? – удивилась Райка.

– Для тебя – да! – отрезала сестра, пряча треугольник под подушкой. – Остальное тебя не касается. Это личное.

* * *

С истребительным батальоном, сформированным в 270-ой московской школе, Семён попал в 13-ую Ростокинскую дивизию народного ополчения. Времени на обучение военным и тактическим навыкам катастрофически не хватало, но все горели одним желанием – задержать врага, остановить стремительное наступление на Москву.

По приказу Верховного Главнокомандования 26 сентября дивизию преобразовали в 140-ую стрелковую дивизию и включили в состав регулярных войск. В начале октября заняли позицию Северо-Западнее Вязьмы, где вступили в бой с основными силами 3-й танковой группы армий «Центр». Немцам удалось 7 октября замкнуть кольцо, и в Вяземском котле оказались четыре советских армии Западного и Резервного фронтов. В течение недели, уже в окружении, дивизия на своём участке сдерживала наступление фашистских войск. Вчерашние студенты и учителя, музыканты и художники, рабочие и служащие сделали всё, что было в их силах, чтобы остановить врага.

К вечеру 12 октября командование приказало сжечь машины, взорвать пушки и неизрасходованные снаряды, и каждой дивизии выходить из окружения самостоятельно, после чего сложило с себя полномочия. Начался хаос.

Семён брёл с остатками взвода, среди таких же замерзших и голодных солдат, оставшихся без командиров, по Смоленскому шоссе на восток. Не побеждённая, не сдавшаяся врагу армия превратилась в толпу. По колонне ветром пронеслась весть – какой-то полковник сказал, что фронт прорван, что надо уходить по просёлку левее шоссе и там можно вырваться из окружения. Люди воспряли и ринулись влево, не разбирая дороги. Уже промерзшая земля была довольно ровной. Кавалерия перешла на галоп. Пехота прибавила шаг. Кто-то побежал – и разом хлынуло людское море. Всеми овладело только одно желание – вперёд! Несмотря ни на что, не жалея себя – вперёд! Вдруг с правой стороны, где виднелись крыши деревеньки, просвистела и разорвалась мина. За ней вторая, третья. Собачим лаем залились пулемёты, затрещали автоматы. Голова колонны замерла на миг, повернула и понеслась назад, оставляя в чистом поле тела погибших и раненых. Семён бежал. Он не знал, куда и зачем, просто бежал со всеми вместе. Холод и голод, разрывы и свист пуль парализовали волю. Спина впереди бегущего танкиста в черном комбинезоне стала путеводной звездой в этой смертельной гонке. Вспышка, грохот. Ударная волна опрокинула Семёна на землю…

Сознание возвращалось медленно. В голове гудел паровозный гудок, а перед глазами летели искры. Тело качалось, словно на полке плацкарта. Ноги и руки затекли. Семён с трудом поднял голову и огляделся. Никого. Медленно встал и, опираясь на винтовку, побрёл на звуки канонады.

Уже вечерело, впереди показались крытые соломой крыши. Он просидел в перелеске до темноты, высматривая, нет ли немцев. Далеко за полночь осторожно пробрался к крайнему дому и постучал в окно – из последних сил. Держаться на ногах он уже не мог.

Вышедшая на крыльцо женщина с трудом втащила солдата в дом. Сняла с него сапоги, шинель и форму. Укутала в старый овчинный полушубок, устроила на полу.

Семён проспал весь день и проснулся, когда за окном опять стемнело.

– Ну, наконец-то! Выспался?

Семён недоумённо озирался. Выстиранные гимнастёрка, галифе и портянки висели на верёвке. У печи грелись сапоги. Пожилая женщина ставила чугунок на стол.

– Как звать-то тебя?

– Семён.

– Есть, поди, хочешь? Давай за стол.

Семён скинул полушубок – оказалось, он спал в исподнем.

– Не смущайся, Сеня, – кивнула хозяйка. – Вон, на лавке штаны приготовила… Ивана моего… Тоже воюет где-то.

Хозяйка утёрла выступившие слёзы.

Когда Семён, обжигая руки, расправился с картошкой в мундире, в дверь постучали. Он вскинул глаза на хозяйку и, опрокинув лавку, кинулся к винтовке. Клацнул затвор. Ствол упёрся в грудь вошедшему офицеру с тремя «шпалами» в краповых петлицах.

– Молодец! Не теряешь бдительность.

Семён вытянулся по стойке смирно. Правая рука потянулась к виску и застыла на уровне плеча.

– Правильно, к пустой голове руку не прикладывают, – пошутил гость и опустил руку Семёна.

– Здравия желаю, товарищ капитан госбезопасности! Разрешите представиться…

– Вольно, боец. Давай-ка мы с тобой попросим хозяюшку самоварчик на стол организовать. Марь Степанна, для меня кружка найдётся, а?

Пришедший снял шинель и по-хозяйски уселся за столом. Достал из кармана полотняную тряпицу с парой кусков сахара.

– Да, ты садись. Сейчас под чаёк и познакомимся, и решим, как дальше воевать будем. Выходить в одиночку из окружения, не зная расположения противника, – так себе вариант. Может быть, и повезёт, а скорее всего, нарвёшься на патруль в какой-нибудь деревушке. И что? Примешь бой? Убьют или в плен возьмут. Неизвестно, что ещё лучше будет. Как думаешь?

Семён молчал.

– Молчишь. Значит задумался. Есть другой вариант. Остаться здесь, в тылу врага, как боеспособный отряд. Наносить внезапные удары, устраивать засады, не давать покоя оккупантам ни днём, ни ночью. Костяк отряда есть и пополняется теми, кто сейчас бродит по лесам, кто готов защищать Родину с оружием в руках. Ты готов?

Семён вытянулся по стойке смирно.

– Так точно, товарищ капитан госбезопасности! Да я голыми руками буду давить, зубами рвать…

– Ишь, орёл какой. Голыми руками будет, – усмехнулся офицер. – А винтовка тебе для чего? Ведь не бросил.

Так Семён оказался в партизанском отряде.

* * *

15 октября 1941 года Государственный комитет обороны принял постановление №801 об эвакуации столицы СССР г. Москвы в г. Куйбышев. Документ довели лишь до исполнителей, но их оказалось так много, что весть разнеслась по городу, как пожар в степи. Утром 16 октября не открыли метро. Не ходили трамваи, не работали булочные. В городе началась паника, ползли слухи, что через два дня немец будет в Москве. Хлопали выломанные двери магазинов, откуда мародёры тащили всё, что попадало под руку. По шоссе Энтузиастов, среди толп людей с тележками, баулами и рюкзаками медленно ползли Эмки и ЗИСы, нагруженные никелированными кроватями, коврами и шкафами. Все двигались в одну сторону – на восток.

Зорька возвращалась домой после ночного дежурства. Во дворе стояла запряжённая в подводу лошадь. Сосед со второго этажа торопливо грузил узлы, перины и чемоданы. Вышел его сынишка с самоваром в руках.

– Пап, мамка сказала, не оставит. Забирай.

Мужчина взял самовар и указал на пионерский галстук на шее сына.

– А ну, снимай эту тряпку! Кончилось ихнее время.

Увидав Зорьку, он с издёвкой спросил:

– Ну, что, кулацкое отродье, дождались? Теперь немчуру хлебом-солью встретите? Ух, недобитки проклятые.

– А что же ты на фронт не пошёл? Не старый ещё. Защитил бы нас, – не сдержалась Зорька, проходя мимо.

– Ах, ты! Да я… – задыхался от гнева сосед. – Да я в Гражданскую…

– Знаю, знаю. На продовольственных складах пузо наедал.

– Ах, ты, тварь!

Но Зорька уже шмыгнула в подъезд, быстро пробежала вниз по ступенькам и захлопнула за собой дверь. Герасим был дома. Она бросилась к отцу:

– Ну, почему? Почему так? Почему люди такие бессердечные? Сейчас сосед опять пристал. А на улицах что творится? Магазины грабят, аптеки. Норовят урвать побольше. Кто колбасу тащит, кто водку. Враг у порога, а они бегут из города. Ну, почему?

Герасим обнял дочку.

– Эх, родная моя! Мы и не такое видали. Усё пройдёть, поверь. Вишь, как усё закипело. Вот пена и поднялась. Ты, коды бульён варишь, пену сымашь? То-то! Людишки энти и есть пена. Зато глянь, каков бульён будет. Такой, шо германец ошпарица.

– Пап, а почта была?

Герасим, пряча глаза, вздохнул. Зоря поняла, что опять письма от Семёна нет.

– Уже месяц нет весточки. Пап, неужели?..

– Не смей, доча! Шоб и мыслей таких не было! Тяжко на фронте, вот и некода писать. Нет похоронки – значит жив! Ты пиши ему. Даже ежли не получит, сердцем прочует.

Панику в Москве удалось остановить. Вновь запустили работу трамваев и метро, магазинов и предприятий. Глава Мосгорисполкома Василий Пронин обратился по радио к москвичам с речью и закончил словами: Москва была, есть и будет советской!

В ноябре немцы стояли у самого порога Москвы. Аэродромы, с которых вылетали бомбардировщики, приблизились настолько, что сигналы воздушной тревоги звучали буквально минут за пять до атаки.

Ровный и монотонный голос диктора вещал на всю улицу:

– Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!

А за окном уже нарастал тревожный гул. Герасим подхватил дежурный узел с тёплой одеждой и поторапливал детей:

– Бегом! Не копайтесь! Летять, супостаты проклятые. Мать, дверь запри!

Все выскочили во двор. По кругу, насколько хватало глаз, взметнулся забор белых столбов, прожекторы рыскали по небу. Гул перешёл в грохот. У набережной на Яузе отрывисто лаяли зенитки, им вторили спаренные пулемёты.

– Стойте! – прокричала Зорька. – До убежища не успеем. Возвращаемся. Там хоть какая-то защита.

Вернулись в свою комнатушку. В темноте пристроились к несущей стене. Где-то рядом прогремел взрыв. Тряхнуло сильно. Звякнула посуда. Годовалый Валерка захныкал на руках Варвары. Зоря кинулась к двери, Райка за ней. Мать заорала:

– Куда? Герасим, не пущай!

Дочки вырвались на лестницу и, перепрыгивая через ступеньки, устремились на крышу. Зорька деловито надела плотные рукавицы, лежавшие в ящике с песком, и схватила щипцы с длинными ручками, готовая бороться с зажигалками. Самолёты сбрасывали зажигательные бомбы в кассетах, которые раскрывались в воздухе и поджигали всё в радиусе 150 метров. Они не взрывались, как крупнокалиберные, а подпрыгивали, лопались и плевались зажигательной смесью во все стороны. Райка впервые оказалась во время налёта на крыше. Она задрала голову вверх. Темное небо резали белые лучи прожекторов, воздух гудел авиационными моторами, ослепительно сверкали трассы пулемётного огня. Точно град, барабанила шрапнель зенитных снарядов по крышам домов. В городе кое-где уже поднимались языки пожаров. Ей стало страшно, она прижалась к сестре. Зорька протянула ей щипцы:

– Держи! Не думай, а хватай зажигалку и сбрасывай с крыши. Пусть там догорает.

– А ты?

– Я уже наловчилась, руками справляюсь.

Над головами среди шума и разрывов просвистел пикирующий бомбардировщик.

– Райка, берегись!

Сорокакилограммовая зажигалка пробила крышу и замерла на чердаке. Зоря ринулась за ней. Райка смотрела в пролом и видела, как взорвалась бомба, расплескав горючий наполнитель во все стороны. И на сестру…

Похоронили Зорю на Преображенском кладбище. Герасим ходил чернее чёрного. Райка замкнулась, не разговаривала ни с кем, лежала на кровати, уткнувшись в подушку. Самой сильной оказалась мать. Она была убита горем, оплакивала свою кровинушку, но понимала, что на руках годовалый сынок и она должна сохранить его. Командирским голосом, которого домашние никогда не слышали от неё, Варвара приказала мужу заняться подготовкой к зиме и заготовкой дров. Райке поручила брата, чтобы был накормлен, напоен и спать уложен. Сама отправилась на рынок, прицениться, что по чём.

Вернулась домой к вечеру. Валерка мирно сопел на кровати, Райка домывала пол в комнате. Увидев мать, она вытерла руки и прильнула к ней. Варвара погладила дочь по голове.

– Поплачь, родная, поплачь.

По её щеке скатилась горькая слеза.

– Не держи в себе. Слёзы, они такие… Они помогут…

Райка заревела в голос, мать крепко прижимала её к себе.

– Плачь, дочка.

С улицы пришёл Герасим. В руках держал ржавую трубу.

– Смори, мать, чё нашёл. Дымоход будет. Теперя печурку сложу.

Варвара махнула рукой, увела Райку в отгороженный угол и усадила на кровать. Подложила подушку под спину. На простыне остался треугольник серой бумаги – единственное письмо Семёна. Варвара тяжело вздохнула. Райка взяла в руки письмо, посмотрела на мать и прошептала:

– А Семён так и не узнает, что случилось. Может быть, и его уже нет…