Czytaj książkę: «Царица Ила»

Статный начальник местного отделения МЧС Гриша, стоял у края лунки. Коварная корочка льда совсем не обращала внимание на усилия спасателей и продолжала расползаться по поверхности.

Похлопав по карманам, Гриша достал пачку сигарет и спичечный коробок, схваченные со стола мастерской его друга. Другу они все равно уже не пригодятся.

Гриша прекрасно знал, что стоит в опасной близости от воды. Но у целого местного отделения МЧС не хватило бы сил и техники, чтобы заставить его ноги сделать хоть шаг назад.

Справившись со огоньком, испуганно дрожавшим на ветру, Гриша присел на корточки и сосредоточил взгляд на воде.

…Раз, два, три, там, в горах, текут ручьи.

Четыре, пять – русалки в ночь бегут нырять.

Шесть, семь, восемь – дивный свет меж древних сосен.

Разбушевавшийся дождь наклоняет ветви деревьев до самой земли, не жалеет хрупких стволов и не боится их переломить. Беспощадно срывая уставшую листву, ветер рисует в небе обезумевшие желтые хороводы. Так думают другие. Так видят другие.

Но есть и Федор, чьи глаза насильно становятся свидетелями настоящего порядка дел. Лицо, покрытое волдырями, даже не прячется от его ужаса. Напротив, оно нагло смотрит в двустворчатое окно покосившегося дома. Тонкая жилистая рука, ухватившись за ствол, с нечеловеческой силой шатает рябину во дворе. Злые и самодовольные глаза, словно накинув на взгляд Федора петлю, не моргают.

Продолжая трясти несчастное дерево, незваная гостья свободной рукой порылась в ошметках ткани, служившей одеждой, и достала что-то мясистое и мягкое. Федор узнал в розоватом куске коровье вымя. Гостья поднесла вымя ко рту и закатила глаза, когда по ее острому подбородку побежали бело-красные ручьи.

– Кап-кап. Небо злится! – голос сына с силой оторвал Федора от окна.

– Оно не злится, ему просто больно, – Федор посмотрел в окно, но двор был уже пуст.

– Кто его обидел?

– Иногда боль бывает сама по себе. Для этого не всегда нужны обидчики.

– Это как?

– Фух…

Федор, хорошенько потянувшись и затяжно вздохнув, развернулся на старом самодельном табурете к своему пятилетнему сыну. Глянь ты, уже два зуба потерял. Наверное, скоро ему можно будет честно отвечать на сложные вопросы. А пока…

Федор хлопает тяжелыми мозолистыми ладонями по коленям, и пыль от грязных рабочих штанин невольно поднимается в воздух. Мишаня, смешно приоткрыв рот от волнения, торопится заползти на отцовские колени – сейчас папа расскажет ему, как устроен этот потускневший за последний год мир.

– Так…

Федор смотрит в Мишины синие глаза. На мгновение видит в них Её, нервно моргает, затем зажмуривается. Спустя мгновение открывает глаза, не желая, чтоб Мишаня что-то заподозрил.

– Вот представь, что Рыжуни нет.

– А куда она ушла? – Мишаня взволнованно вертится на отцовском колене, ища синими глазами кошку.

– К другому мальчику.

Глаза Мишани уже подготовились наполниться слезами, как вдруг нашли на полке пару рыжих ушей, спрятавшихся за ящиком с инструментами.

– Нет! Она же моя!

– Но ты-то представить можешь?

– Не хочу…

Федор сжимает губы. Старается не вздыхать глубоко, не раскачивать сильную грудь. Дети такие чувствительные, сразу распознают бессилие.

– И как я тебе тогда все объясню?

Миша опять приоткрыл рот, обнажив редеющий зубной ряд. Его пухлая нижняя губа уже готова задрожать. В этом дрожании Федор опять увидел Её.

– Я не… я не знаю…

Прежде, чем порумяневшие от беспокойства Мишины щеки остудили слезы, огромная лапища Федора прижала белобрысую голову к своей груди.

Ей-то такие моменты давались хорошо, складно. Казалось, что такое Ей ничего не стоило. А Федор…

Не умеет он красиво говорить. Она говорила за двоих.

Когда она ушла, то забрала с собой все сказки их небольшого дома, все чудеса их мрачного края серых пятиэтажек и бессолнечных дней. Осталась лишь механическая, собранная из стали и бесплодной земли, реальность, в которой Федору и Мишане приходится выживать. И непонятно, кто из них больше нужен друг другу.

Теплые слезы сына совсем промочили рубашку.

Девять, десять – Луну бесята спешат повесить…

– Папа, ты чего?

Федор сжал глаза так сильно, что будь его веки из дерева – разлетелись бы в щепки.

– Одиннадцать, двенадцать, – Федор тихо гладит ржаные волосы Миши.

– Звезд в мешочек им не спрятать.

Беспощадный буран в груди начал утихать. Сердце больше не рвется раскрошить ребра. Вещи в мастерской снова обретают резкость.

Федор был отчаянно болен, и болезнь эта кажется неизлечимой. И каждый, страдающий этим недугом, уверен, что болен навсегда. Но Федор пытается научиться с этим жить ради Миши. Она бы так хотела. Она бы справилась, значит, справится и он.

Называется его болезнь горем.

…Тринадцать – мать детей успела спрятать.

Четырнадцать – до рассвета не выныривать.

Миша вился в кровати ужиком, сминая маленькими ножками голубую простыню и искажая портреты улыбающихся мишек. Она ласково называла его Мишуткой и с трепетом украшала пространство медвежатами всех мастей: и плюшевыми, и пластмассовыми, и нарисованными, и даже напечатанными на детской мозаике.

Там, во сне, Она опять просила воды. Она могла сказать только два слова – «вода» и «Миша». Заветное «люблю» она произносила одними пересохшими обескровленными губами.

Миша смочил ватку, как папа учил, и прикасался к ее губам. Он отчаянно хотел, чтобы от его помощи Она снова зацвела, как от долгожданной влаги расправляются листья пожухлого цветка.

Но от каждого его касания она иссыхалась, покрывалась трещинами, глубокими бороздами, а нежная кожа превращалась во враждебную наждачку.

– Мама, мама! – хотел прокричать Миша, но слова застревали в солнечном сплетении. Что-то злое, дурно пахнущее сжимало его шею и оставляло липкие следы.

Миша взял ее за руку, хотел спасти, утащить, спрятать, но из ее запястья кто-то украл кости и сухожилия. Миша сжимал в кулачке тряпку из материнской плоти.

Свет лампочки стал желто-тревожным, но Миша все еще мог видеть, как его мать умирает. Сначала смертоносные язвы прожгли насквозь щеки. Затем черное пятно расползлось по лбу, оставив глубокую дыру в черепе. Глаза, в которых читалось лишь страдание, закатились назад и рассыпались пылью.

Остались лишь губы, умоляющие: «Воды». Но и они вскоре растворились в воздухе, и теперь на Мишу смотрел череп, где то тут, то там болтались лоскуты кожи.

Федор сидел на крыльце, докуривая третью за полчаса сигарету. Бессонница не покидала его год, и только в редкие дни, когда ему удавалось найти немного радости в виде нарисованного Мишей отцовского портрета, ему удавалось заснуть до рассвета.

В остальные же ночи, а их было большинство, Федор мучился от гнилого, сероводородного запаха водорослей. Первые недели он переворачивал дом, перекапывал двор, заливал бетон под окнами хлоркой. Но наступала ночь, и запах возвращался. Будто этот запах ждал, когда станет неуязвимым в ночном свете и сможет атаковать Федора без свидетелей. Но Федор точно знал: у любого запаха есть источник. Надо его найти.

Правда, однажды источник сам себя обнаружил, когда постучал длинным синюшным ногтем в окно спальни.

– Мама!

Услышав крик Мишки, Федор бросил недокуренный бычок в траву и побежал в дом.

Мишка, заливающийся слезами, сразу уткнулся в теплые объятия папы.

– Ну, тише, тише…

– Там была мама, опять…

Опять. Будто она куда-то исчезала.

– А знаешь, что делала твоя бабушка, когда я во сне плакал?

– Не-а.

– Пойдем. Где твои тапки?

Федор повел сына на кухню. Засаленный выключатель у двери приказал желтой лампочке проснуться.

Федор включил воду над умывальником, пока Миша в недоумении наблюдал за действиями отца.

– Подойди.

Отец, набрав в ладонь холодной воды и плеснул ее в удивленное лицо сына.

– Эй!

– Так надо. Твоя бабушка всегда так делала.

– Мыла тебя, когда ты плакал?

– Смывала сон водой. И приговаривала: куда вода, туда и сон. Ну, давай еще разочек?

Миша только отрывисто покивал головой.

– Куда вода, туда и сон… Эх, что-то ты оброс за месяц. Свожу тебя завтра в тете Люде.

– А мне и так хорошо.

– А мне нет. Надо выглядеть аккуратно.

– Зачем?

– Такие правила.

– Ладно.

Федор выключил воду и сел перед сыном на корточки.

– А, знаешь, я тоже не люблю правила. Надоели. Завтра в сад не пойдешь. Вместе побудем.

– А что мы будем делать?

– А что ты хочешь?

– Давай на Бесовку!

– Посмотрим. Может, и на Бесовку. И мороженое купим.

– На завтрак?

– Только если ты со мной за ним пойдешь.

– Пойду! Пойду!

Миша, переволновавшийся от предстоящего мороженого, кинулся отцу на шею. Федору сразу полегчало.

Эта легкость длилась ровно 3 секунды, пока почерневший острый ноготь не постучал в окно кухни. Федор встал и задернул шторы.

Пятнадцать – и не вздумай ночью плакать.

Миша – мальчик щедрый. Он угостил мороженым себя, свой нос, свитер, полосатую дорожку на полу и даже отцовским штанам досталось. Мурзатый, но довольный таким началом вторника, Миша болтал свисающими со стула ножками и ждал обещанного приключения.

Федор тем временем насыпал в термос побольше шиповника: ветер неспокойный, а Мишка совсем разболелся прошлой осенью. Федор тогда, кажется, совсем забыл о сне, разрываясь между двумя стонущими кроватями.

Чайник закипел. Готово, можно заваривать. Хотя, еще немного липы, если осталось с прошлого года…

Года. Федора пронзило. Совсем скоро ровно год, как их дом осиротел. Было так же холодно, и ветки деревьев так же били по ночам в окна, правда, тогда ими управлял ветер, а не…

– А! – струйки кипятка взялись покусывать пальцы, державшие термос.

– Дай подую! – Миша был тут, как тут. Сложив губы трубочкой, он изо всех сил дул на пальцы папы, пока тот не похлопал его по плечу.