Czytaj książkę: «Флотская Юность»
От автора
Успех книги о судьбе офицера российского императорского флота, написанной в едином душевном порыве, длившемся в общей сложности 4,5 года, заставил меня поставить точку в литературно-исторических изысканиях, так как я не был ни историком, ни литератором. Я сделал то, что, видимо, было предначертано мне судьбой, и с легким сердцем поставил точку!
Но прошло немного времени, и я почувствовал, что что-то в той книге оказалось не высказано, ибо формат исторического романа о конкретных людях не позволил разгуляться эмоциям и фантазии. Наверное, и правильно, автор обязан иметь чувство такта и меры, берясь за подобные исследования.
А вот теперь, вы держите в руках книгу, где нет подлинных героев, нет фамилий и адресов и нет ссылок на архивные документы. Все события в ней вымышлены, совпадения, если они и происходят, случайны, и автор приносит свои извинения, если кто-либо узнает себя в той или иной ситуации.
Повесть написана от первого лица – это литературный прием, позволяющий упростить повествование, сделать его доступнее для читателя.
В повести все, что касается ее героев – чистый вымысел, но вместе с тем подобные события могли быть, потому что действительность порой куда изощренней, чем самая буйная фантазия автора, описывающего необычные житейские ситуации, тем более что жизнь никогда не повторяется, ее картинки, как в калейдоскопе, у всех разные.
С другой стороны, исторические события происходившие в стране и в мире, упоминаемые в повести, имели место. К сожалению, я не вел дневников – это не в моем характере, поэтому воспоминания мои о том времени спонтанны, разрозненны и не претендуют на полноту. Память, по одному ей известному принципу, формирует то или иное воспоминание, и оно, подернутое флером времени, ложится на бумагу. Но, недаром говорится, что историю нельзя уничтожить или переделать, пока живы те, кто был ее свидетелями и участниками. Ну, а время описываемых событий – с середины 1960-х по конец 1970-х годов, к которым приклеили ярлык – «период застоя» – по моему мнению, самое золотое в нашей истории.
Начиная эту работу, я как-то неожиданно для себя осознал, что никогда больше не будет ни пионерии, ни комсомола, не будет надписей «Слава КПСС!», не будет очередей за вареной колбасой по 2 рубля 20 копеек и за водкой по 2 рубля 87 копеек, не будет культа науки и дешевых книг, не будет споров между «физиками» и «лириками»… Все это никогда не повторится. Все это – уже прошлое, наше, мое прошлое…
Именно это прошлое наложило свой неповторимый отпечаток на людские судьбы и может быть интересно читателю, ибо прошедшие без малого 50 лет для нескольких поколений молодых людей уже далекая история, хотя, кажется, что все было как будто вчера. И я зашагал по улицам воспоминаний…
«Период застоя», «эпоха застоя» – назвать так лучшее время в истории нашей страны
– это вранье, это очередной миф, который распространяют о нашей стране наши «друзья-недруги». Еще Екатерина Вторая, урожденная немка, говорила: «Нет народа, о котором было бы выдумано столько лжи, нелепостей и клеветы, как народ русский». Так что нам не привыкать.
Слово «застой» впервые появилось в докладе генерального секретаря партии, которого на Западе называли «Горби», на последнем в истории съезде: «…в жизни общества начали проступать застойные явления», ретивые журналисты мгновенно подхватили и превратили в «эпоху застоя», превратили в штамп, хотя время это давно закончилось и уже принадлежит истории.
В официальных советских источниках того времени период с середины 1960-х годов до середины 1980-х именовался «развитым социализмом». Время это было отмечено отсутствием каких-либо серьезных потрясений в политической жизни страны, социальной стабильностью и относительно высоким уровнем жизни населения.
Действительно, «застой» – это время, когда ничего не происходит, все стоит.
Но человеку, жившему в то время, трудно принять всерьез вздор о том, что в стране ничего не происходило. Это было время интересных и разных событий… и внутри страны и за рубежом.
Именно в «годы застоя» наша страна окончательно превратилась в мировую сверхдержаву. В 1970-х годах страна производила внутри себя почти все необходимое для жизни – от ракетоносителей и самолетов до одежды и нижнего белья. В науке работал миллион специалистов, что в 1975 году составило четверть научных работников мира. У нас были получены элементы таблицы Менделеева 104, 105, 106, 107 и 108 и синтезированы сверхтяжелые элементы с атомными номерами со 112-го по 118-й. Наши ученные произвели фундаментальные открытия в ядерной физике, создали лазер, расшифровали письменность индейцев майя.
Реальные доходы людей выросли более чем в 1,5 раза, население увеличилось на 12 миллионов человек. Бесплатным жильем было обеспечено 162 миллиона человек, а квартплата не превышала 3% дохода средней семьи. Здравоохранение было всеобщим и бесплатным, как и образование. Отсутствовала безработица.
К концу 1970-х годов мы занимали 1-е место в Европе и 2-е в мире (после США) по объемам промышленности и сельского хозяйства. Это было время строительства новых городов и целых промышленных районов. Это было время торжества Большой науки. Это было время могучего Океанского атомного флота…
Время наивысшего созидания, взлета страны, ее расцвета, и вдруг «застой» – смешно!
В этой книге можно найти многое – и смешное, и грустное, но только не «застойное». Время было такое… Для себя эту повесть я считаю неоконченной.
И все же, почему неоконченная повесть? Да потому, что каждый, кто жил в то время, при желании может продолжить повесть или даже закончить ее.
Глава 1
Приморский город. 1967 год
…Актовый зал в бликах искусственных снежинок от вращающегося под потолком зеркального шара наполняли танцующие пары. Школьный вечер, посвященный новому, 1968, году, был в разгаре. Только что закончился твист, и мы, слегка запыхавшись, стояли у эстрады. Я очень любил твист – это мой танец.
В зале приглушили свет, и зазвучала медленная завораживающая мелодия Сальваторе Адамо «Tombe la neige» («Падает снег»). Ко мне подошел приятель из бывшего параллельного класса, он был невысокого роста и, по-моему, несколько комплексовал по этому поводу.
– Слушай, пойди, пригласи вон ту «герлс», а я посмотрю, какая она ростом.
Он перевел взгляд на девушку, стоявшую с подружками недалеко от эстрады.
Я видел ее впервые, хотя проучился в этой школе несколько лет. Мы выпустились летом, но пришли в родную школу на новогодний вечер, потанцевать. В те годы в городе было не так много танцплощадок – одни считались «матросскими», а на других «блистала» в основном городская шпана.
Я кивнул приятелю и пригласил девушку на медленный танец.
Тогда мы много и с удовольствием танцевали… Вообще-то я мог и любил потанцевать и поухаживать. Мне нравился сам процесс. Разговор у меня легкий, для девушек интересный – я был достаточно эрудированным и начитанным молодым человеком.
Школьный актовый зал навеял воспоминания о годах учебы, проведенных в школе.
Наша школа, построенная еще до революции, расположенная на вершине холма и обращенная к бухте большими и высокими окнами, была украшением Северной стороны города.
Казалось, будто вчера, окуная перо в чернильницы-непроливашки, мы писали в тетрадях в косую линейку первые слова… Затем на смену перьевым ручкам пришли ручки шариковые, а на смену фантастики Жюль Верна и Конан Дойля пришло увлечение новыми советскими фантастами и их произведениями: «Двести двадцать дней на звездолете», «Магелланово облако», «Туманность Андромеды»… Как много мы читали тогда! Чтение было повседневной, бытовой нормой. Не читать было примерно так же стыдно, как не чистить зубы.
Мальчишкой я всегда восхищался техническим прогрессом – символом мощи нашей страны. Сначала для меня его олицетворял реактивный самолет «МИГ-15». Стремительные очертания которого – короткая обрубленная спереди сигара фюзеляжа, колпак кабины, откинутые назад крылья и высокий скошенный хвост – я часто рисовал в своих тетрадях. Затем – первый реактивный пассажирский лайнер – красавец «ТУ-104», потом пошли ракеты, спутники и, наконец, взлет человека в космос! Первый человек в космосе наш!
Газеты писали о первом в мире советском атомном ледоколе! Первенство нашей страны в космосе, в атомной энергетике, в авиации было для меня, школьника, естественным и неоспоримым.
А какие замечательные, пронзительные фильмы выходили тогда: «Чистое небо», «Тайна двух океанов», «Человек-амфибия» – с голубыми красками неба и голубыми красками подводных съемок и песенкой про «морского дьявола». Невероятные технические достижения вливались в мою жизнь и становились привычными – атомная энергия, телевидение, электроника, кибернетика, полимеры, полупроводники…
На уроках мы писали сочинения: «Какой я представляю жизнь при коммунизме?» С уверенностью, свойственной безоглядной юности, я писал: «При коммунизме основным смыслом жизни станет наука, познание безграничной и бесконечной Вселенной…»
И вот школа уже позади…
В 1967 году на меня обрушились песни. Обрушились внезапно, как тропический ливень. Сначала Городницкого:
У Геркулесовых Столбов
Лежит моя дорога.
У Геркулесовых Столбов,
Где плавал Одиссей…
Затем Высоцкого, еще альпинистского:
Парня в горы тяни, рискни!
Не бросай одного его.
Пусть он в связке с тобой одной,
Там поймешь, кто такой…
Почему я ничего не знал об этих песнях раньше, объяснить уже трудно. Что-то слышал, конечно, о самодеятельных авторах. Но поглощенный книгами и учебой, не обращал внимания. И вдруг эти песни… Они стали для меня откровением, открытием… Открытием бардовской песни, оказывается, существующей тут, рядом со мной, но какой-то как бы незаконной, вернее живущей по своим, особенным законам.
Ни один походный костер, непременный атрибут туристского палаточного лагеря, вокруг которого проходило общение, а в 1960-х – 1970-х годах в походы ходила вся страна, – не обходился без песен под гитару самодеятельных авторов. Ходили в походы ученые – доктора и кандидаты наук, студенты, учащаяся молодежь. Песни у костра были о странствиях, о природе, о чувствах, о том, что, несмотря на «палаточный неуют», после нескольких дней, проведенных в походе, по сути в другом мире, так тяжело возвращаться в задымленный и запыленный город…
Эти песни произвели на меня удивительное впечатление, не только своим содержанием, но
и тем, что, оказывается, можно вот так, под гитару, читать – петь их. В этих песнях «просто жить», не ставя перед собой цели, считалось недостойным творческого человека и даже неприличным. «Бездуховное мещанское существование» всячески высмеивалось. Нормой жизни считалось не просто работать, а обязательно гореть, вкладывать в любимое дело всего себя, не думая о материальных благах.
Бросить большой город и ехать работать на целину, в малообжитые районы Сибири, – представлялось овеянным флером романтики. А покорение Севера, героизм первопроходцев стали главными темами песен.
Бардовская песня обожгла меня, опалила сердце. Песни Визбора, Клячкина, Кукина, позже Татьяны и Сергея Никитиных – интеллигентные, романтичные – вошли в мою душу.
Звон гитарных струн ударил по струнам моей души, вошел в резонанс и перевернул всю душу… То, что мне тогда казалось лишь данью романтики, с годами обернулось твердой жизненной позицией.
Сейчас я понимаю, бардовская песня – это русский феномен, которому суждена долгая жизнь.
Мне всегда нравился наш южный приморский город, красивый в любое время года и при любой погоде. Особенно хорош Приморский бульвар с изящным каменным мостиком с барельефами драконов по бокам арки, с красивыми белокаменными зданиями, обращенными фасадами к морю, – Биологического института, Дворца пионеров, Драматического театра.
Наш городской Драматический театр очень красив. Интерьеры здания – чудо «сталинского ампира», много великолепной лепнины, росписей, позолоты.
Прекрасна белая колоннада пристани, построенной еще при императрице Екатерине II, позже названной «Графской» и ставшей символом города. Красив, в своих развалинах, возвышающийся над городом Владимирский собор – усыпальница четырех адмиралов.
Иногда, по настроению, я любил побродить среди величественных руин древнего Херсонеса, с остатками крепостных стен, колоннами базилик и ступенями амфитеатра, вызывавшими восхищение греческими колонистами, выходцами из Гераклеи Понтийской, создавшими удивительный город на берегах Понта Эвксинского.
Седая древность притягивала и завораживала бездной времени, пролегшей между мной и
жителями Херсонеса, ступавшими две с половиной тысячи лет назад по этим мостовым, по этим, сейчас уже истертым временем, каменным плитам…
Здесь крестился князь Владимир, отсюда пошло православие на Руси.
Мне нравился низкий голос огромного херсонесского колокола, когда брошенный камушек ударял о его край. У этого колокола своя история. После Крымской войны французы вывезли колокол в качестве трофея, и он несколько десятков лет висел в соборе Парижской Богоматери в Париже, а когда в 1913 году отношения улучшились, его вернули обратно. Колокол много лет выполнял роль звукового маяка. Во время тумана монахи звонили в него, предупреждая корабли об опасности.
Наш город – город особенный, морской форпост на юге страны. Его история – история
побед русского оружия, русского духа, о чем зримо свидетельствуют многочисленные
памятники города: от скромного – подвигу экипажа брига «Меркурий», вышедшего победителем в неравном бою с двумя турецкими линейными кораблями, с дерзкой надписью «Потомству в пример» и стройной колонны с орлом на вершине, венчающей рукотворную скалу в бухте – «Затопленным кораблям» в Первую оборону, до величественного монумента матросам и солдатам Второй обороны.
Наш город – город-форпост, преданный и переданный по пьяни руководством СССР в конце ХХ века одной бывшей республике, в одночасье ставшей «самостийной и незалежной» страной, правда никогда до этого не знавшей государственности, невзирая ни на что, через много лет все равно вернулся в родную гавань.
Скажу о себе. Я никогда не сомневался, что рано или поздно это возвращение произойдет.
Но то, что все произошло так бескровно и неожиданно для всего мира, ставит это деяние в один ряд с деяниями Великой императрицы Екатерины Второй.
Мне всегда нравились улицы нашего приморского города с белоснежными красивыми зданиями, возведенными из инкерманского камня, с тенистыми балконами увитыми виноградом…
В советские времена на улицах было изобилие наглядной агитации: плакаты с лозунгами «Слава КПСС!», «Вперед к победе коммунизма!» висели в каждом городе. В каждом городе, и в нашем тоже, была улица Ленина. На одном из домов этой улицы висел огромный плакат, на котором Владимир Ильич Ленин, глядя на пешеходов, вытягивал руку в характерном жесте, и, если смотреть вдоль его руки, взгляд упирался в пивной ларек у стены
соседнего дома, а на плакате слова Ильича: «Верной дорогой идете, товарищи!»
Ничего, кроме смеха это не вызывало, но плакат висел на улице несколько лет.
В свободное время частенько бывал в кино. У меня вызвали сильные чувства трагические судьбы героев ставшего позже культовым французского фильма «Мужчина и женщина», где в главных ролях снимались Жан-Луи Трентиньян и Анук Эме. Он – мужчина, профессиональный автогонщик. Она – красивая, умная женщина. У каждого из них было свое, с привкусом печали, прошлое. Эмоции и переживания героев этого фильма как будто проникали с экрана в мою жизнь, в мою душу…
Фильм завораживал чистой красотой в каждом своем моменте – в развевающихся на ветру волосах героини, в пересекающихся взглядах, в руках, робко тянущихся навстречу друг другу… Этот фильм – повесть о любви, реалистично поставленный и смотревшийся на одном дыхании, был созвучен моим переживаниям, в те дни.
Очень нравился мне и другой французский фильм – «Искатели приключений» с Аленом
Делоном, Лино Вентуро и Джоанной Шимкус, ошеломивший тогда советских зрителей.
Иногда мы слушали новые пластинки в гостях у моего приятеля – души нашей компании – студента-медика, мы его так и звали Студент, когда его мамы не было дома. Студент слыл большим знатоком английских и американских рок-групп, коллекционировал пласты, и у него была отличная стереоаппаратура. Он водился с «фарцой» и через них доставал новейшие «не запиленные» пластинки.
Их уютная однокомнатная квартира, обставленная с большим вкусом, с огромным ковром на полу, являлась для нас тогда теплым и интеллигентным прибежищем, где можно было спокойно покурить (ребятам – на балконе, девчонкам – в комнате), выпить вина, потанцевать, сняв обувь, босиком. Танцы босиком, в полумраке настенного бра, это совсем другие танцы, чем на танцплощадке.
Студент брал пласт, так называли тогда граммофонные (виниловые) пластинки с записями зарубежных групп и исполнителей, как правило, средним пальцем одной руки и одним пальцем (средним же) другой и аккуратно ставил на стереопроигрыватель. Алмазная игла автоматически на микролифте медленно опускалась на пластинку, раздавалось легкое шуршание, если пласт был «не запиленный», и из разнесенных колонок звучала музыка со стереоэффектом от которого мы, расположившись на полу, на ковре, «кайфовали» больше всего.
Это слово – «кайф» («кейф») – было в те годы очень популярно. Тогда в десятках вариантов говорили: «кайфовать», «получать кайф», «в кайфе», «под кайфом», «кайфовый»… Слово это было похоже на английское, хотя появилось в русском языке еще в начале XIX века, из рассказов путешественников по Востоку и Египту: «Путешественники знают, сколь многосложное значение имеет выражение кейф на Востоке. Отогнав все заботы и помышления, развалившись небрежно, пить кофе и курить табак называется делать кейф. В переводе это можно было бы назвать наслаждаться успокоением».
Действительно, мы наслаждались и табаком, и вином, и музыкой и общением.
Музыкальные новинки бешено модных «Битлов», «Роллингов» и других групп придавали
нашим посиделкам «богемный» оттенок.
Обычно на журнальном столике располагалась открытая пачка «БТ» – для ребят, а для
девчонок – «Марлборо» или «Мальборо» – кому как нравится. Сигареты «БТ» были лучшими,
среди поставлявшихся тогда в Союз болгарских сигарет, таких, как « Шипка», «Опал», «Интер».
Пили в основном красное крепленое вино, иногда белое… Предпочтение отдавалось портвейну «Южнобережному», портвейну «777» – в народе «три семерки»,
«Агдаму» или, в крайнем случае, шел «Вермут» – «вермуть», с ударением на втором слоге
«муть», как мы шутили. Под сигареты и вино, кружившие головы, велись интересные,
временами задушевные разговоры…
Заканчивался 1967 год. Год моего окончания средней школы. Год, когда страна
грандиозным парадом отметила 50-летие Октябрьской революции, официально перешла на
пятидневную рабочую неделю с двумя выходными, когда началось телевещание с Останкинской башни – самого высокого на тот момент сооружения в мире, когда из телецентра на Шаболовке стало вещать цветное телевидение и был налажен серийный выпуск цветных телевизоров, а на экраны вышла веселая кинокомедия «Кавказская пленница», до сих пор пользующаяся у зрителей фантастической популярностью…
К слову сказать, именно в этом 1967 году на Западе в закусочных «Макдоналдс» впервые появился бутерброд «Биг-Мак». Он стал настолько популярен, что по нему со временем стал
определяться паритет покупательной способности в мире – индекс «Биг-Мака».
Быстро пролетела недолгая южная зима 1968 года, и наступила весна. Я начал готовиться к поступлению в Военно-Морское инженерное училище. С детства я знал свое призвание. Отец мой был морским офицером. Жизнь моя проходила в приморских городах, где базировались корабли, на которых служил отец, а когда чтение стало любимым занятием, книги о море и кораблях стали моим любимым чтением.
Родился я в городе, который раньше назывался Императорская Гавань, на берегу Татарского пролива, отделенного островом Сахалин от просторов Тихого океана. Родители вспоминали, что после выписки из родильного дома маму и меня – новорожденного – доставили домой на полуостров Меншиков командирским катером. В каюте было душно, и мама, держа меня на руках, вышла на палубу подышать. Погода была ветреная, катер качало, и брызги, срывавшиеся с гребешков волн, попадали на меня. Так, во время своего первого в жизни путешествия я, как шутили мои родители, «оморячился» – омыло меня, что называется, в морской купели тихоокеанской волной.
В этом было что-то мистическое. Не каждому новорожденному суждено первые в своей жизни часы провести на командирском катере, по пути к дому – базе торпедных катеров. Не «судеб ли морских таинственная вязь» уже тогда начала плести узоры, сплетая из них мою будущую, связанную с флотом, судьбу?
Вырос я в семье флотского офицера, поэтому вопроса «кем быть?» для меня не существовало. Еще в дошкольном возрасте я уже бывал у отца на корабле и отлично помню, какое впечатление произвел на меня эскадренный миноносец.
Вообще, первое, что поразило меня – мальчишку – на корабле, это то, что все самые обыденные предметы были огромных размеров: литую телефонную трубку я еле мог поднять, она весила как гантеля. Один из гаечных ключей, которым работали матросы, был с меня ростом, а огромные звенья якорной цепи, казались цепочкой великана.
Я не боялся высоты и вместе с матросами, которые меня, конечно, подстраховывали, взбирался по скоб-трапу на верхотуру командно-дальномерного поста. Моряки усаживали меня в металлическое кресло и начинали гонять по кругу башню КДП, катая меня словно на карусели.
После команды по корабельной трансляции: «Провернуть механизмы вручную, электрическую, гидравликой!» я спешил в рубку торпедного аппарата. Внутри было два металлических кресла, одно из которых при проворачивании бывало свободным, так как матрос проверял что-то снаружи. Я усаживался рядом со старшиной, он разрешал мне надеть на ребячью голову настоящий шлемофон, в наушниках которого слышались шорохи, какие-то звуки, команды… Я брался руками за штурвал управления торпедным аппаратом, представляя, что веду бой.
С ютом эсминца у меня были связаны самые лучшие мальчишеские воспоминания о времени пребывания на корабле, потому что здесь показывали кино. Для этого разворачивали башню кормового орудия стволами на правый борт, вешали на башню большой полотняный экран. Киноустановка была узкопленочной, установленной на треноге, звук шел из ящика размером с чемодан. После каждой части фильм останавливали, перезаряжали новую бобину с пленкой и опять запускали фильм.
По праздникам в кают-компании собирались семьи офицеров с женами и детьми
возрастом от трех лет и старше. Я чувствовал себя почти школьником и не любил засиживаться за офицерским столом. К тому же надо было пользоваться ножом и вилкой, а с этим были проблемы. Я любил обедать с матросами, из общего бачка, выгребая «макароны по-флотски» из алюминиевой тарелки алюминиевой ложкой, облизывая ее до блеска.
На «Вспыльчивом» был строгий боцман, и я, мальчишкой шести лет, уже знал, что нельзя садиться на крашеный кнехт, нельзя облокачиваться на леера, нельзя плевать за борт, ронять сор на палубу. Я любил миноносец своей мальчишеской любовью, потому, что быть на боевом корабле, это возможность попасть в другой, серьезный мир моряков, которые и говорили со мной по-взрослому, и где я узнавал множество новых интересных вещей.
Так что «кем быть?» – было для меня совершенно ясно, а споры тех лет между «физиками» и «лириками», я решил в пользу «физиков», задумав поступать на факультет ядерных энергетических установок в военно-морское инженерное училище – «Систему», как говорили тогда люди, имевшие к этому отношение.
Весенние дни, с балдежными запахами сирени и зацветающей вишни, кружившими голову и будоражившими кровь, становились все теплее и теплее. Под стать весне бушевала среди молодежи и новая мода. Расцветшие буйным цветом в шестидесятые годы хиппи , «дети цветов», принесли в западные страны идеи мира и любви. Кумиры миллионов – Джимми Хендрикс, Элвис Пресли и другие их единоверцы – подхватили эту идею, и слухи о грядущем равенстве и братстве взбудоражили западный мир. Молодежные волнения охватили всю Европу. Общество пошло на компромисс, и пуританство католической морали уступило мест хиппующей молодежи, бурлящей гормонами, благими намерениями и любовью. Молодежная революция 1960-х сделала свое дело, сняла запрет на секс вне брака. Девушки до неприличия оголяли ножки, коротко стриглись «под мальчиков», а мужчины отращивали бороды и длинные волосы. Короткие юбки и брюки-клеш стали мировым поветрием в моде. Отблески этого пришли и в нашу моду. Мини-юбки, женские брючные костюмы и туфли-лодочки на шпильке, а у мужчин – белые нейлоновые рубашки и плащи болонья стали подлинным символом эпохи. Именно шестидесятые, это беспокойное десятилетие, заронили зерна нравственного раскрепощения и приоткрыли двери западной моде в нашей стране.
Я ходил в коротком шуршащем болоньевом плаще зеленого (бутылочного) цвета, расклешенных от колен брюках и остроносых туфлях. Плащи болонья, из капрона, обработанного акрилосодержащим полимерным составом, придающим ткани водоотталкивающие свойства, были тогда в большой моде. Их носили непременно с поднятым воротником и подпоясанным кушаком из той же болоньевой ткани, что делал и я. Так одевались герои Алена Делона во французских фильмах той поры. Достать болонью было сложно, плащи продавались только на барахолке.
Надо сказать, что «политическая оттепель», наступившая в стране в середине 1960-х годов, и приморское расположение нашего города привели к возникновению в нем рынка – «барахолки», где продавались привезенные моряками торгового флота из-за границы «шмотки»: нейлоновые рубашки, плащи -болонья, настоящие джинсы «Levi Strauss», «Wranler», женское нижнее белье, капроновые чулки без стрелки и безразмерные носки с «резинкой». Там же можно было приобрести фирменные пласты-«гиганты» для стереопроигрывателей и магнитофоны зарубежных фирм «Philips», «Grundig», «Sony».
Но, скажу честно, приобретать вещи на барахолке было очень дорого. Несмотря на это, новый пласт британской рок-группы из Ливерпуля «The Beatles» – «Битлов», под названием «Back in the U.S.S.R.» («Снова в СССР»), изданный в одной из скандинавских стран, наш друг Студент прокрутил нам почти сразу после появления пластинки в городе.
В конце марта произошла трагедия, потрясшая всю страну, да и весь мир. Погиб великий сын Земли, первый советский космонавт Юрий Гагарин вместе со своим инструктором, разбившись во время тренировочного полета на самолете МИГ-15 в небе над Владимирской областью. Из жизни ушел символ мировой космонавтики, отличный летчик и замечательный человек. Тысячи людей скорбели о погибших. Похоронили их в Кремлевской стене.
Как непредсказуема и скоротечна человеческая жизнь!
В те весенние дни я открыл для себя Эриха Марию Ремарка и его роман «Три товарища». На меня, на мое сознание роман произвел сильнейшее впечатление… Эта книга о дружбе, любви, о преданности, о хрупкости человеческой жизни потрясла меня. Мне кажется, «Три товарища» – самый красивый роман о любви, самый увлекательный роман о настоящей мужской дружбе, самый трагический и пронзительный роман о человеческих отношениях, который я читал.
Любовь и трагедия на страницах романа шли рядом, и рядом же с героями постоянно были рюмка с ромом, бокал с вином, стакан с джином или целая батарея бутылок, и мне казалось, что пойти на танцы, перед этим выпив пару стаканов вина, вполне естественно. Нет, это не было слепым подражанием. Это был стиль поведения – свободный, раскрепощенный, в чем-то вызывающий, что свойственно молодости, подкрепленный и, что греха таить, оправдываемый для себя примерами из классики. Да, пили мы тогда много, но в основном вино, поэтому сильно пьяными не бывали.
Теплыми весенними вечерами, расположившись на скамейке во дворе, мы нашей дружной компанией, а ее составляли четыре неразлучных еще со школьной скамьи товарища: я, Студент, и два наших друга, из которых один здорово пел и играл на соло-гитаре, а второй ему подыгрывал на ритм-гитаре, под переборы гитарных струн, пуская по кругу бутылку вина, часто не одну, вели разговоры далеко за полночь, мечтая и строя планы…
Мы втроем, понятное дело, кроме Студента, задумали поступать в «Систему», твердо решив заниматься на подготовительных курсах и серьезно готовиться к вступительным экзаменам, но наступившее лето, а вместе с ним и пляжный сезон спутали наши планы.
С утра до вечера проводили мы на городском пляже, валяясь на горячем песке, купаясь, загорая и изредка перекидываясь в карты в «буру». Конечно, тогда я не знал и не мог предположить, что воспоминания об этом южном солнце, об этом горячем песке помогут мне в будущем, на Севере, преодолевать и пронизывающий ледяной ветер, и жгучий холод.
Пляж был полон, но когда наша орава, в припрыжку, мчалась к воде, народ шарахался в стороны и мы с возгласами и смехом прыгали в воду, поднимая тучи брызг.
…Жара стояла неимоверная. В такую жару особенно приятно было выпить холодной газированной воды с апельсиновым сиропом из автомата, стоящего здесь же на пляже, для чего бросить в щель автомата трехкопеечную монету, подставить стакан и ожидать пока он наполнится шипучей, искрящейся пузырьками газировкой.
Перед этим, стакан нужно было помыть, для чего опрокинутый вверх дном поставить в углубление автомата, нажать на него, после чего стакан омывался изнутри струйкой холодной воды. Несколько граненых стаканов всегда стояли в углублении автомата и, что характерно, не пропадали. При этом никакие хвори никого не одолевали, никто из нас не заболевал и никаких эпидемий не происходило.
…После пляжа наша компания любила заглянуть в чебуречную на Малаховом кургане, возвышающемся на Корабельной стороне над городом и морем, с вершины которого открывается великолепный вид на бухту и корабли.
Спускаемся по лестнице под землю. Летом, в глубокой штольне времен Первой обороны, где разместилась чебуречная, прохладно. Вкусные, горячие, с пылу с жару караимские чебуреки сами просятся в рот. Надо аккуратно взять горячий чебурек, осторожно надкусить его, выпить мясной сок, по сути бульон, а потом есть хрустящее тесто с мясной начинкой, запивая холодным пивом «Жигулевским». Вкуснотища!
Вечерами засиживались в кафе-кондитерской «Снежинка», стены которой украшала лепнина в форме снежных сосулек и белых снежинок выделявшихся на голубом фоне стен и создающих уютную и своеобразную атмосферу. Мороженое нескольких сортов с вареньем и шоколадом, эклеры, профитроли с кремом и вино отлично поднимали настроение.
