Czytaj książkę: «Сокровища кочевника. Париж и далее везде»

© Васильев А.А.

© Николаевич С.И., предисловие

© Бондаренко А.Л., художественное оформление

© ООО «Издательство АСТ»

Хранитель красоты

Я застал времена, когда его звали Саня. В этом имени было что-то нежное и, наверное, немного старомодное. Эхо какой-то другой, прошлой жизни. Как Мисюсь у Чехова. Я и сейчас позволю себе его так называть – не фамильярности ради, но чтобы ощутить вкус времени, который нам обоим хорошо знаком как людям, родившимся в один год и проживавшим когда-то более или менее по соседству.

Знаток моды, эксперт по русскому антиквариату, завсегдатай барахолок и комиссионного магазина на Якиманке, где во времена нашего детства торговали эскизами мирискусников и кузнецовским фарфором. Друг всех арбатских старушек. Саня Васильев покинул СССР в начале восьмидесятых. Душное, тоскливое время. Поздний брежневский закат. Не помню всех подробностей его отъезда, хотя в каком-то из своих интервью Саня их обстоятельно перечислял. Но я зафиксировал точно, что там фигурировала несчастная любовь, которая обернулась большой жизненной удачей – Париж, бульвар Лефебвр, метро «Порт-де-Версаль»… Парижский адрес маэстро Александра Васильева. На самом деле французы очень трепетно относятся к тому, в каком парижском арондисмане вы проживаете. Адрес как главный тест вашей финансовой и социальной состоятельности, ключевой знак общественного статуса и материальных возможностей. Заслуживаете ли вы внимания и даже просто приветственного кивка? Адрес для Парижа – это всё. Для русского эмигранта в первом поколении, каким был Саня, бульвар Лефебвр звучит вполне себе солидно и даже буржуазно.

Он и в Москве жил на престижной и респектабельной Фрунзенской набережной.

Сейчас, кроме Парижа, Васильев живет то в фамильном поместье в Литве, то в квартире в Анталии, то в вилле под Калининградом…

Каждый дом Сани – это как еще одна непрожитая жизнь. Главы романа, который он продолжает писать – то под сенью вековых дубов своего родового литовского поместья, то в окружении объектов ар-деко в турецкой квартире, то разложив откидную доску своего старинного ампирного бюро красного дерева в Париже. Вещи, попадающие в руки Васильева, – всегда нечто большее, чем просто антиквариат, купленный на парижских, брюссельских или стамбульских развалах. Это сама История, драматичные и затейливые пересечения судеб нескольких поколений. И это всегда Театр.

Все-таки Саня – очень театральный человек. И по своему рождению – позднее дитя любви красавицы актрисы Татьяны Гулевич и выдающегося театрального художника, народного художника РСФСР Александра Павловича Васильева. И по образованию – выпускник постановочного факультета Школы-студии МХАТ. И по кругу своих дружеских и душевных привязанностей. Несмотря на наличие отчетливого мхатовского следа в биографии, сам Васильев, конечно, отдает предпочтение классической актерской школе представления петербургского толка. Предельно четкая актерская артикуляция, когда слышно каждое слово без всяких микрофонов и подзвучек. Неизменная привычка разыгрывать маленький спектакль из любого своего появления. Придирчивое внимание к каждой детали. Ничего случайного или небрежного. Все продумано и просчитано до миллиметра. Наряд никогда не повторяется. Жабо, шарфы, перстни, жилеты, броши, турецкая феска, цилиндр, шали… Он появляется, и начинается действо. Он произносит первую реплику, и надо поскорее занимать место в партере.

Свою беспримерную деятельность коллекционера и историка моды он всегда умудрялся совмещать с интенсивной работой театрального художника-оформителя. Впечатляет география его спектаклей. Тут и Южная Америка, и Восточная Европа, и Япония, и Ближний Восток…

На самом деле Александр Васильев – вечный странник, нагруженный дорожными сумками, чемоданами, картонками. Совсем не представляю его перемещающимся по миру налегке, с одним ноутбуком и рюкзачком, как теперь принято.

Практически в одиночку он тащит на себе тяжеленное бремя веков, столетнюю память поколений, старинный хлам, ставший благодаря ему музейной ценностью… Есть что-то в этом от подвига Сизифа – любимого героя европейских интеллектуалов, но и от странствий юного Алладина с его Волшебной лампой. Саня не любит нахмуренных лбов, стоических мин, торжественных, строгих интонаций. Когда он выступает, непонятно: шутит он или говорит всерьез, насмешничает или делает комплименты. К его улыбкам, шуткам и историям всегда подмешена несмертельная доза яда. Ее не сразу распознаешь. Тем не менее насмешливая ядовитость Васильева – это противодействие скуке жизни, пошлой банальности, торжественному пафосу, которым заражены более или менее все люди моды. Там, где Саня, слышится звон старинных бокалов, мерцают зеркальные блики, сияет пламя свечей. Это всегда театр одного актера. Хотя сам он, похоже, не терпит одиночества, ему постоянно нужны восхищенные зрители. Отсюда толпы дам средних лет, которых он называет своими ученицами. Они ходят за ним покорными толпами по улицам Стамбула, Парижа, Монте-Карло, они внимают его лекциям в музеях и ресторанах, которые он арендует под свои выступления. Они доверяют ему свои сокровенные тайны и смелые мечты. Женщинам свойственна тяга к прекрасному. А он для них такой коллективный доктор Хиггинс. В этом была уникальность и незаменимость его «Модного приговора». И все его лекции, выставки и экскурсии на самом деле – своего рода уроки мужества. Мужества жить, любить, побеждать разные невеселые обстоятельства, включая возраст, и быть прекрасным, несмотря ни на что.

…Когда мы познакомились, Саня еще не был доктором Хиггинсом, а больше смахивал на романтика в черном. Носил черные шелка, каракулевую шапку-кубанку, зализанные за уши волосы. По воскресеньям надевал что-то вроде смокинга горчичного цвета, к лацкану которого прицеплял две камеи, и отправлялся на чай в отель «Лютеция», где его уже ждали какие-то высокопоставленные дамы «из бывших».

Эти великолепные трансформации я наблюдал воочию, когда гостил у него на бульваре Лефебвр в Париже. Свою квартиру он уже успел не только обставить мебелью красного дерева, но и завесить все стены с потолка до пола разными портретами, старинными вышивками, гравюрами, миниатюрами. Там уже тогда можно было водить экскурсии. Что он, собственно, и делал, не вставая с ампирного павловского кресла.

Хорошо запомнил его наблюдения, что французы с легкостью и радостью освобождаются от всякого старья, а русские держатся за древний хлам до последнего. Например, он знал дома, где хранились подшивки старых эмигрантских газет 1920-х годов. Хозяева не могли с ними расстаться до самой своей смерти. Рассказывал о первых волнах эмиграции, которые принял на себя Стамбул, тогда еще Константинополь…

Саня уехал из Москвы, когда я еще учился в ГИТИСе, мы не были тогда знакомы. Но время от времени его имя возникало в околотеатральных кругах вместе с именами разных знатных невозвращенцев и диссидентов: Нуреев, Макарова, Вишневская, Ростропович, Барышников, супруги Пановы… Как-то сразу он оказался по ту сторону рампы, где его трудно было разглядеть даже в морскую подзорную трубу, что уж говорить о перламутровом театральном бинокле. Его имя не было под запретом – родители оставались в Москве. Ни в каких диссидентских демаршах или демонстрациях он замечен не был. Но выйти из глухой эмигрантской тени ему удалось только к концу восьмидесятых годов вместе с перестройкой и первыми вылазками в Париж его соотечественников, которым он предоставлял кров и с которыми щедро делился советами бывалого человека.

Некоторые из этих советов я запомнил на всю жизнь. Например, что по улицам Парижа не полагается ходить с розовой сумкой в клетку из «Tati».

– Ты не Майя Плисецкая! Ты не можешь себе это позволить.

– Но почему, почему? – недоумевал я. – Подумаешь, какая-то сумка!

– Если ты отовариваешься в «Tati», значит, на тебе можно поставить крест, – чеканил Саня.

Еще никогда не надо в «Monoprix» покупать дешевый джем. Выброшенные деньги. Там нет фруктов, один только сахар и красители. Как это определить? Очень просто. По цене! А еще можно взять банку и посмотреть на просвет. Если все малиновые семечки сгруппировались в одном месте, значит, джем никуда не годится. Они должны быть распределены по всей поверхности банки.

Каждое утро мы начинали с того, что изучали карту Парижа и тот район, куда мне предстояло отправиться. Саня знал все. Кто там жил раньше, на что стоит обратить внимание, как легче доехать на метро, где можно недорого перекусить. Париж приучил его к жесткой экономии, в которой ничего не было от извечной французской скаредности, но было точное знание цены, которую ты можешь себе позволить или не можешь. В последнем случае надо с достоинством отойти в сторону…

Этому его тоже научил Париж. Каждый должен знать свое место. И не посягать на чужое время и пространство. И в этом нет никакого пренебрежения или унижения. К скромнейшей консьержке здесь принято обращаться «madame», как и к высокородной герцогине. Свобода, равенство, братство – это не просто лозунги, но основы французского самосознания, которым предстояло овладеть мальчику с Фрунзенской набережной.

В Париже он пригласил меня вместе с нашей общей подругой, известной переводчицей Машей Зониной, в отель «De Crillon». На ужин там ни у него, ни у нас денег не было. Но бокал вина, чтобы отметить окончание моего парижского визита, он позволить себе мог.

По этому случаю Саня надел свои камеи, как орденские колодки. Музейные гобелены и хрустальные люстры заставляли выпрямить спину и говорить полушепотом. Там все подавляло. Особенно торжественный вид бармена в белом смокинге, который принес мой джин с тоником, а вместе с ним еще целый поднос, уставленный розетками с чипсами, оливками и печеньем.

– Но мы это не заказывали, – простонал я, судорожно подсчитывая в уме, сколько будет стоить это великолепие.

– Это комплимент, месье, – почтительно поклонился бармен.

Мы с Машей, которая в то время маялась без квартиры по парижским знакомым с маленькой дочкой, чувствовали себя детьми бедных кварталов, допущенными из милости до королевских покоев, откуда нас могли выгнать в любой момент. И поделом! Нечего советским гражданам делать в крийонах! Зато Саня был на высоте. Это был его мир, его любимый интерьер, его законная территория.

Конечно, Сане Васильеву несказанно повезло: он застал Париж восьмидесятых – начала девяностых годов. До глобальной цифровизации и массовых переселений беженцев из Африки и Азии. До всех нищих, спящих со своим детьми на холодном асфальте в Сен-Жермен.

Он застал последние триумфы от-кутюр Ив Сен-Лорана в «Intercontinental» и Рудольфа Нуреева в Opera Garnier.

Он был лично знаком со всеми эпохальными красавицами 1920-х и 1930-х годов, которым посвятил свой капитальный труд «Красота в изгнании».

Он наблюдал своими глазами медленное погружение в ледяные воды Леты русской эмигрантской Атлантиды двадцатых-тридцатых. Вся эта былая жизнь с рецептами куличей, с семейными альбомами и престольными праздниками, с пасхальной службой в русской церкви на Рю Дарю, с ежегодным паломничеством на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, со всеми этими вечными спорами, кто виноват, что все закончилось так, как закончилось…

Странно, что для этих хроник не нашлось никого из местных русских, рожденных во Франции. А может, в этом и нет ничего странного. Дети русских эмигрантов торопились стать французами, чтобы отречься от вечного хаоса, уйти от эмигрантских свар и разборок, поскорее забыть горький запах чужбины. Понадобился Саня Васильев, обладатель советского паспорта и московской прописки, чтобы не просто запечатлеть ушедшую эпоху, но стать ее певцом, исследователем и, можно сказать, главным хранителем. Это уже было больше, чем хобби, экстравагантное вложение денег или странная эстетская причуда. Это была судьба!

Не он решил тратить свою жизнь на спасение остатков изгнанной Красоты. Это она выбрала его, угадав в нем своего главного спасителя.

«Кто ты? Мой ангел ли хранитель? Или коварный искуситель?» – пела Галина Вишневская на сцене Opera Garnier, прощаясь со зрителями и любимой оперой Чайковского в 1980 году. В каком-то смысле это было и есть амплуа Сани Васильева. Он и ангел-хранитель, и великий защитник Красоты. Но и коварный искуситель, умеющий обольщать, уговаривать, пленять, когда речь заходит о редких экземплярах для его модной коллекции, которую он собирает уже больше сорока лет. Бесконечен список звезд, которых он покорил, уговорив расстаться со своими нарядами и отдать их ему навсегда. Даже сейчас, когда приходят горестные известия о кончине очередной народной артистки, первая реакция Сани: «У меня есть ее платье» или «Я успел выкупить весь ее гардероб».

Меня бесконечно тронуло посмертное распоряжение Майи Михайловны Плисецкой отдать Васильеву свои наряды от Pierre Cardin: «Мои тряпки выбросят, а Саша их сохранит». И она была права. Нет более ответственного и точного человека, чем он. Для меня загадка, как облик щеголя, жуира и бонвивана совмещается у него с хваткой и педантизмом прирожденного архивариуса.

Конечно, он давно заслужил свой Музей. И не вина Васильева, что его до сих так и не появилось на карте мира. Зато этот его Музей с отменной легкостью пересекает границы и существует на самых разных площадках. Сегодня в Риге, завтра в Дубае, послезавтра в Калининграде или в Лиепае. Музей-корабль, музей-караван, музей-ковер-самолет…

Эти сотни и тысячи платьев странствуют по всему свету за ним, как личный гарем за своим повелителем. Но в отличие от классического гарема Саня не прячет своих любимых от посторонних глаз. Наоборот, он счастлив, когда их видят, когда ими любуются люди, когда на их фоне делают селфи. Саня и сам никогда не отказывает никому из посетителей своих выставок запечатлеться вместе. А почему нет? Ведь что-то должно остаться на память. И если это фото сможет потом кого-то утешить или порадовать, значит, со своей миссией хранителя Красоты Александр Васильев справился. Он не только спас ее от забвения, но и подарил другим. Жизнь нас сводит и разводит. Но сейчас, когда я читаю его новую книгу, невольно вспоминается чеховский «Дом с мезонином»: «…в минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что обо мне тоже вспоминают, меня ждут и что мы встретимся… Мисюсь, где ты?»

Сергей Николаевич

Юрмала, 2023

Александр Васильев
Сокровища кочевника. Париж и далее везде

От автора

Начиная работу над этой книгой, я вспоминал слова Алисы Фрейндлих, с которой мы родились в один день – 8 декабря, – правда, с некоторой разницей в годах. Алиса Бруновна сказала: «Единственная моя ошибка: три четверти жизни я думала, что все еще впереди». В преддверии своего юбилея (8 декабря 2023 года мне исполняется 65 лет) я ясно осознаю, что успехи и достижения прошлого повторить, к сожалению, невозможно. Во-первых, рядом нет тех людей, с которыми я когда-то работал. Во-вторых, больше не существует того уникального русского Парижа, который, к счастью, мне удалось застать. Представители Первой волны русской эмиграции, да и Второй тоже, ушли в лучший из миров. В-третьих, изменился мир, и с ним – я сам. Я не так молод, все сложнее аккумулировать в себе энергию, необходимую для новых свершений. Такова эта жизнь!

Все чаще хочется предаваться воспоминаниям и мысленно возвращаться в прошлое, как в сокровищницу, наполненную впечатлениями, встречами с великими людьми, захватывающими дух путешествиями, профессиональными свершениями…

Кто-то, прочитав одно это предисловие, хмыкнет: «Ну, Васильев пошел нахваливать сам себя…» Меня часто упрекают в том, что я свою биографию вижу уникальной и исключительной. Насколько это так – судить читателям. Так уж вышло, что судьба подарила мне встречи с выдающимися представителями русской культуры и искусства ХХ века – Майей Плисецкой и Галиной Вишневской, Эрте и Дмитрием Бушеном, Татьяной Яковлевой и Рудольфом Нуреевым, Михаилом Барышниковым и Юрием Любимовым, Ириной Одоевцевой и Морисом Бежаром… Перечень этих ярких имен можно продолжать долго. Эти люди дороги мне не только тем, что встретились на жизненном пути. Каждый из них внес вклад в культуру и искусство не только нашей страны, но и всего мира.

Многие имена сегодня позабыты – время так беспощадно! – и я считаю своим долгом напомнить о них, поскольку сам являюсь частицей русской культуры, несмотря на то, что жизнь забрасывала меня в Париж и Лондон, Гонконг и Стамбул, Венецию и Нью-Йорк, Сантьяго и Токио…

Воспоминания об этой яркой, стремительно проносящейся и порой непростой жизни зафиксированы в моих дневниках. Если бы не дневники, которые я веду с 1983 года, книга бы не получилась столь подробной и объемной. На протяжении сорока лет я с регулярностью в два-три дня описывал все, что со мной происходило, – события, встречи, знакомства, поездки, случаи… За четыре десятилетия собрался целый чемодан блокнотов, тетрадей и ежедневников. Они-то и помогли мне оживить воспоминания, которые со временем стали угасать, помогли вспомнить имена и даты, печальные и забавные эпизоды из моей кочевой жизни…

С большой радостью и волнением я делюсь с вами, дорогие читатели, этими сокровищами – сокровищами кочевника.

Приятного чтения!

Город света

Париж неслучайно называли городом света. Я где-то прочитал, что космонавты, глядя из космоса на Землю, из всех городов Европы наиболее отчетливо видят именно Париж, потому что количество электричества, потраченного на его освещение, превышает количество электричества, потраченного на Амстердам, Лондон, Цюрих или Москву. Во всяком случае, так было в 1980-х годах. Когда мой самолет, снижаясь, плавно кружил над городом, я очень хорошо видел и Сену, и Эйфелеву башню, и Елисейские поля… Дело шло к вечеру, и уличная иллюминация сияла тысячами огней. Я, как мотылек, летел на свет города, который очень многое перевернет в моем сознании и станет для меня вторым домом.

Моим соседом в самолете оказался бельгийский танцовщик Жан-Клод Воутерс, солист Балета Мориса Бежара, который через Москву возвращался в Париж из Японии. В пути он очень подробно расспрашивал о моей судьбе. Я сказал ему, что впервые лечу в Париж, что по образованию театральный художник… Он тут же вызвался помочь, рассказывал о своих связях в театральном мире, даже оставил телефон. Правда, ничем не помог, но всегда очень живо интересовался моими успехами. Он стал впоследствии очень успешным и модным режиссером в Голливуде.

Самолет приземлился в аэропорту Руасси-Шарль-де-Голль. Ничего подобного я в своей жизни тогда не видел. Верхом современности и модернизма мне казался аэропорт Шереметьево-2, построенный в 1980 году, – черного цвета потолок из вертикальных трубок-сталактитов, блестящий мрамор, запах иностранных сигарет, табло с мелькающими названиями стран, куда можно было улететь… Но построенный в эпоху космических исследований Руасси превзошел все ожидания. Я как будто очутился внутри летающей тарелки. От круглых терминалов отходили «языки» лестниц, цепляющихся к самолетам. Пассажиров к паспортному контролю сквозь цилиндрический тоннель вел длинный движущийся тротуар. В тоннеле под потолком в виде больших гипсовых шаров висели мониторы. На них при помощи проекции транслировались виды Парижа – Триумфальная арка, Лувр, Нотр-Дам, Вандомская площадь или площадь Вогезов… Я до сих пор считаю, что в аэропортах лучше смотреть не на рекламу стоматологической клиники или стиральных машин, а на достопримечательности страны, в которую ты прилетел, – будь то пальмы с бананами, пляжи, старинные монастыри, церкви или мечети.

В Париж я прилетел, можно сказать, налегке. Летние вещи много места не занимали, основную часть багажа составляли подарки – павловопосадские платки, шапка-ушанка, какие-то матрешки… А что мне нужно еще, ведь я был уверен, что еду в Париж на два месяца. Мне и визу выдали только на шестьдесят дней. Самое ценное, что я привез с собой, это диапозитивы моих лекций по истории костюма и фото моих театральных работ. Я почему-то решил: а вдруг это мне пригодится? – и это мне действительно пригодилось! Да еще я прихватил с собой маленький пластиковый фотоальбом с семейными фотографиями. Вот и весь нехитрый скарб.

В аэропорту меня встречала с цветами жена – Анн Бодимон вместе со своей миловидной сестрой Катрин. Они усадили меня в маленький французский автомобиль, скорее всего «ситроен», который принадлежал Катрин, и повезли по окружному кольцу, знаменитому «переферику».

– Первое, что ты должен увидеть до того, как мы приедем домой, – нашу Триумфальную арку и наши прекрасные Елисейские поля, – заявила Анна.

Знаменитые широкие Елисейские Поля были залиты огнями. При этом город мне показался довольно пустым и безлюдным. И конечно, меня совершенно поразила Триумфальная арка, это величественное сооружение, возведенное по распоряжению Наполеона. Каждая автобусная остановка светилась рекламой шоколадных английских конфет в круглой жестяной коробке – «Cadbury».

Затем по той же окружной дороге мы заехали через южные Орлеанские ворота в 14-й квартал Парижа и свернули на поразительно темную и узкую улицу Бенар, где в доме 27 на пятом этаже без лифта жила моя супруга. Мой папа, оказавшись здесь осенью 1982 года, скажет: «У нас в подобных условиях живут драматурги и писатели». Квартира состояла из довольно просторной гостиной с двумя окнами, небольшой спальни, крошечной душевой и встроенной кухни, в которой нашлось место только для двухконфорочной плиты, раковины, маленького холодильника и шкафчика. Гостиная была обставлена во французском стиле – низкая мебель, мягкие кожаные кресла в форме гигантских хинкали, черный мраморный камин XIX века, книжный стеллаж с туристическими альбомами из Африки, Индии, Китая, Москвы, Ленинграда… Чахлая пальма и проигрыватель виниловых дисков.

Не дав мне как следует осмотреться, Анна распорядилась:

– Бросай чемодан и едем в ресторан, тебя там все ждут!

Все на том же «ситроене» мы доехали до бульвара Монпарнас, связанного с именами Марка Шагала и Пабло Пикассо, Ильи Эренбурга и Амедео Модильяни, Зинаиды Серебряковой и Осипа Цадкина. В 1920-е – 1930-е годы это был очень модный квартал, который славился четырьмя знаменитыми кафе – «La Coupole», «La Rotonde», «Le Select», «Le Dôme», каждое Хемингуэй воспел в книге «Праздник, который всегда с тобой». В них и сегодня гурманская публика валит толпой, несмотря ни на какие кризисы. Это символы ночного Парижа эпохи ар-деко.

Мы, конечно, тогда не могли себе позволить пойти ни в одно из этих заведений, поэтому отправились в ресторанчик попроще, расположенный там же, на Монпарнасе, но в переулке. Меня поразил французский обычай – поверх скатерти класть листы белой бумаги, чтобы случайно ее не испачкать. В Москве ничего подобного я не видел. Стол был сервирован примитивными холодными закусками – нарезанной сухой колбасой, помидорами под майонезом, сардинками, протертым с майонезом сельдереем… За столом сидели друзья Анны, всего человек десять. В основном это были молодые семейные пары примерно моего возраста или чуть постарше. С кем-то из них я был знаком по Москве. Например, с ближайшей подругой Анны, очень красивой немецкой манекенщицей Кристиной, которая была свидетельницей на нашей свадьбе.

Меня усадили во главе стола, чтобы хорошенько разглядеть. Тосты следовали один за другим. Меня поздравляли с приездом во Францию и задавали типичные для иностранцев вопросы:

– А правда ли, что у вас медведи ходят по улицам?

– А правда ли, что все в России играют на балалайке?

В очередной раз наполнив мой бокал красным вином, один из приятелей Анны сказал:

– Надеюсь, ты не станешь по русской традиции бить свой бокал об пол!

Мало кто знает, но в России в эпоху Екатерины II действительно существовала такая традиция. После того как гусары поднимали тост за здоровье императрицы, рюмку, осушив, следовало разбить об пол, чтобы больше в нее ничего не наливать. Это так поразило французов в эпоху Наполеона, что до сих пор каждый француз уверен: в России принято бить рюмки и бокалы. Вообще многие познания о России связаны во Франции с коллективной памятью о событиях войны 1812 года и трагической встрече с русским Дедушкой Морозом. В России с того времени остались фамилии Французовы, Тулузаковы, Машеровы, Доватор, Парфаньяк… Ну и очень занятные французские слова, которые совсем обрусели, – маршрут, генерал, маршал, дивизия, шантрапа, шваль, шаромыжник…

На следующий день Анна сообщила, что нарочно взяла на работе отгул, чтобы познакомить меня с Парижем. Мы приехали на метро в самый центр города – район Ле-Аль, где раньше находился описанный Эмилем Золя рынок «Чрево Парижа». Огромный рынок, построенный из стальных ферм, как у Эйфелевой башни, был уничтожен в 1969 году из-за изменения транспортных коммуникаций Парижа, а также из-за огромного количества крыс, расплодившихся в его подвалах. Не помогали ни отрава, ни многочисленные крысоловки – дошло до того, что грызуны стали атаковать соседние дома. Как память о том времени в районе Ле-Аль сохранился редкий магазин товаров по борьбе с грызунами, в витрине которого выставлены старинные крысоловки и чучела крыс. Сам рынок перенесли на южную окраину Парижа в Ренжис, и крысы почувствовали неладное. Некоторые из них в грузовиках мясников доехали до нового, современного рынка и поняли, что их новый дом будет находиться именно там. Они смогли вернуться в Чрево Парижа и подговорить других крыс к переезду. И вот однажды ночью тысячи крыс побежали под покровом тьмы по бульвару Севастополь через площадь Шатле и остров Сите на юг Парижа в Ранжис и заселились в подвалы нового рынка еще до официального открытия. Какое стратегическое мышление!

Район Ле-Аль стал местом действия знаменитого фильма Билли Уайлдера «Нежная Ирма» с Джеком Леммоном и Ширли Маклейн в главных ролях. Рынка давно нет – но старинные рабочие кафе, некогда окружавшие его, живы до сих пор. Среди них легендарное кафе «Au pere tranquille» (У спокойного папаши), – как раз наискосок от магазина меда со знаменитым гипсовым пчелиным ульем на угловом фасаде.

В ту пору, когда я оказался в Париже, Ле-Аль стал центром модной тусовки, где можно было увидеть все самые последние модели стритстайла – пышные банты на головах у девушек, крошечные мини-юбки, придуманные Вивьен Вествуд, которые назывались крино-мини, и кроп-топы; тельняшки и матросские шапочки на юношах в стиле кумира молодежи Жана-Поля Готье… Надо сказать, я не потерялся в толпе модников, потому что выглядел весьма неплохо. Во-первых, я был очень стройным, если не сказать худым, мои светло-русые волосы слегка вились, на глаза падала довольно длинная челка. Во-вторых, я был безумно модно одет: ярко-красные брюки, того же оттенка поло, ярко-голубой свитер из ангоры, небрежно наброшенный на плечи. Не без удовольствия я ловил на себе заинтересованные взгляды.

Двухэтажное кафе на площади фонтана Невинных (этот фонтан знаменит своими барельефами Жана Гужона), куда меня первым делом привела Анна, было сверху донизу завешено афишами новых выставок и спектаклей. В то время театр играл огромную роль, театров в Париже было около сотни – больших и малых, часто пятеро зрителей в зале и два актера на сцене… То же самое с художественными выставками. И в восьмидесятые годы, и теперь Париж – это Мекка, раздолье для художников. В небольших музеях и галереях открывались тогда и открываются теперь сотни выставок, которые длятся не больше одной недели. Но как художнику оповестить публику о вернисаже? Ясное дело – принести афишу в кафе!

Мы с Анной расположились за столиком на террасе – день был теплым и солнечным. Изучив меню, позвали официанта.

– Чего бы вы хотели? – поинтересовался он.

Будучи человеком, воспитанным в эпоху вечного дефицита, я спросил:

– А что у вас есть?

В Москве в ресторане мне бы ответили: «Есть солянка, есть котлеты, есть компот – выбирай». Но тут я услышал:

– У нас есть всё, вы в Париже!

Это на меня произвело сильнейшее впечатление.

Мы выпили какого-то лимонада, после чего Анна объявила:

– А теперь отправимся в самый модный ресторан!

Самый модный ресторан располагался напротив и назывался «Макдоналдс». О фастфуде тогда в Москве никто не знал, гамбургеров в глаза не видели и милее бутерброда с докторской колбаской для нас ничего не было. Оказалось, что в «Макдоналдсе» можно перекусить не только очень сытно, но и за весьма небольшие деньги.

На третий день моего пребывания в Париже Анна сказала:

– Теперь гуляй сам – мне пора на работу. Вот тебе план Парижа и деньги на метро.

В средствах, кстати говоря, я стеснен не был. Из Москвы привез три тысячи франков. А это 300 рублей в официальном обмене – то есть две-три месячные зарплаты. Поэтому я себя чувствовал человеком состоятельным и вполне счастливым.

Конечно, узнать Париж за три дня невозможно. Нельзя и за месяц. Мне пришлось очень долго вникать в удивительное устройство города, запоминать, где находится какой арондисман, или квартал, как к нему добраться и как они друг с другом соотносятся. Я узнал, что нумерация двадцати арондисманов, на которые разделен Париж, начиная с первого, центрального арондисмана, идет по спирали, расширяющейся к периферии. Чем дальше ты от центра, тем номер арондисмана больше. Престижно жить в 1-м, 2-м, 3-м, 4-м, 5-м, 6-м, 7-м, 8-м, 9-м, 10-м, 15-м, 16-м и 17-м. Недорогими кварталами считаются 11-й, 12-й, 13-й, 18-й, 19-й и 20-й. В чем разница? В солнце. Недвижимость на юго-западе всегда дороже, чем на северо-востоке. «В каком квартале вы живете?» – это первое, о чем спрашивают парижане, чтобы узнать ваш достаток, чтобы понять, надо с вами дальше дружить или разговор вообще может быть окончен. После этого вас спросят, как вас зовут и чем вы занимаетесь.

Моя жена обитала в 14-м квартале, на левом берегу, который считался более-менее приличным. На стене около нашей скромной квартирки мой друг детства Саша Хома, приезжавший ко мне в гости, оставил надпись фломастером: «Сане Васильеву, парижскому энтертейнеру, с пожеланиями возродить жизнь парижской богемы!» Мне это удалось сделать, когда я переехал в 11-й квартал, на правый берег, где жили в основном эмигранты и рабочие. Все парижские снобы, узнав, в каком квартале я снимаю квартиру, морщили лбы и бормотали:

– Одиннадцатый… Одиннадцатый квартал… Это приблизительно где?

Я всегда отвечал одной и той же фразой:

– Это между десятым и двенадцатым.