Czytaj książkę: «Пять из пяти»
© Александр Уваров, 2019
ISBN 978-5-0050-7530-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ПЯТЬ ИЗ ПЯТИ
День восьмой.
Он обрил себе голову в знак выздоровления.
Мутная лампочка облеплена мёртвыми, высохшими мухами – тени мух с раскинутыми лапами плывут по стене всякий раз, когда лампу качает сквозняк.
Карлик ходит по клетке – худой, лысый. Голова его блестит от крема, дешёвого крема после бритья. Пахнет парикмахерской.
За прутьями – шум.
Рыжего вырвало. Стоит ему разволноваться – и тошнота одолевает его, каждый раз доводя до долгой, мучительной рвоты.
Полуголые охранники бродят по коридору. Серые тела, массивные, бесформенные, оплывшие жиром торсы. Куда они годятся, наши сторожа?
Едва ли допустили бы их к охране более опасных узников. Тех, что могут напасть.
По мнению директора, мы – безопасны. Нас могут охранять и эти ожиревшие, еле ползающие по тёмным, пыльным коридорам лентяи.
Иногда, мне кажется, что они засыпают на ходу. Вот тот, лысоватый (или то плешь… больная кожа? волосы выпали от болезни?.. одному из негодяев года два назад кипятком плеснули на голову – принял участие в представлении… уж не этому ли?), с лицом, смятым в глубокие складки, с маленькими, белыми, неподвижными гвоздиками-глазками, с руками-брёвнами, с… Так вот он точно спит!
Идёт по коридору. Проходит мимо моей клетки. И замирает. Надолго. На пять минут, на семь, на десять. Иногда – на пятнадцать.
Из угла моего мне не видно его лица. Но я готов поклясться – он спит! Вот так – стоя. И абсолютно бесшумно. Без сопения, ворчания, и, уж понятно, без храпа.
А можно ли стоя храпеть? Сосед мой, Карлик (что болел, но выздоровел и ходит по клетке теперь счастливый и лысый… бритву у него не отобрали! по условиям контракта он продал свою жизнь вместе с бритвой) утверждает, что это вполне возможно. И он даже знает людей (нет, не из охранников… да охранники, пожалуй, и не люди вовсе), что могут заснуть стоя и потом (минут через двадцать) – захрапеть.
Карлик их видел, этих людей. А я – нет.
У охранника (лысоватого, толстого… да, чуть не забыл – у него ещё татуировка на левом плече – штурвал в венке канатов) постоянно торчат пассатижи из заднего кармана мешковатых, вечно измятых штанов. Интересно, зачем они ему?
Карлик сказал, что этими вот пассатижами охранник вырывает зубы.
«Не все артисты талантливы» сказал Карлик.
И рассмеялся.
Он очень переживал, что так не ко времени заболел. Боялся, что в свой черёд не сможет принять участие в представлении. Его очередь – через два дня. Он – первый.
Теперь он весел, доволен собой. Он тщательно разучивает свою роль.
«Я понравлюсь зрителям!» говорит он, и лицо его сияет от счастья.
Кстати, не я прозвал его Карликом. Не охранники. И не директор.
Он сам попросил себя так называть. Хотя, что он за карлик? Так, метра полтора ростом.
По-моему, вполне нормальный рост. Вовсе не карлик…
Или это – имя? Такое вот имя – Карлик?
Почему бы и нет. Разве мало странных имён на свете.
Или ему нравится быть карликом? Нравится, что называют его Карликом?
«Нежное звучание… Хорошее слово!» сказал он как-то.
Рыжий… Он и в самом деле рыжий. Огненно-рыжий. Он говорит, что мучения рыжих нравятся зрителям. Он уже придумал пару трюков и, кажется, успел их обсудить со своим старшим партнёром, почтенным скульптором Николаем…
Да, к нему уже допустили скульптора. Выступление Рыжего – через день после того, как Повар обретёт бессмертие.
Рыжий шептался со старшим партнёром, размахивал руками (на время консультаций цепи снимают; после открытия сезона, а, может, уже и завтра их снимут вовсе), втолковывал ему что-то. Почтенный скульптор поначалу, похоже, идей его не принимал, но Рыжий был настойчив и через пару часов убедил Николая в своей правоте.
Николай (с сомнениями и возражениями) принял-таки его поправки в сценарий. И лишь попросил Рыжего перед самым уходом:
«Ты уж не подведи меня, партнёр. Сам понимаешь – вживую работаем, дублей не будет».
«А как же!» радостно воскликнул Рыжий. «Не извольте беспокоится, почтенный мастер! Тело моё подарит вам такую славу, такую!.. Перфоманс будет – отпад! Высший класс!»
И после ухода почтенного скульптора Рыжий всё никак не мог успокоиться: бегал по клетке, трясся, орал что-то несуразное, плевался в ползавших по коридору охранников. На него и цепи-то никак не могли надеть. Пришлось охранникам, побив слегка Рыжего (вообще-то, после консультаций охранники бить артистов не имеют права, но тут Рыжий такое творил, что старший надзиратель отвернулся и позволил охранникам поработать немного дубинками), затащить его в дальний угол, у душевых кабинок, и поливать ледяной водой из шланга.
Тогда только Рыжий успокоился и покорно протянул руки под сталь оков. Заклепали его тогда на совесть – он еле ползает по клетке. Цепи ему навесили тройные. Когда он ползает, волоча за собой звенящую сталь – оглохнуть можно.
Но Рыжий теперь почти не ползает. Или притомился уже, или бережёт силы для представления.
Ещё есть одна женщина. Да, в нашей группе – одна. Мало стало артисток, сейчас на эту сцену больше мужчины идут. Особенность жанра, что поделать…
Её зовут Вероника. Конечно, тоже не настоящее имя… А у кого из нас настоящее? Одни сценические псевдонимы.
Ей лет тридцать, вроде бы… Точно не определишь. Вроде, она ещё молода и сохранила прежнюю красоту (о, когда она, безусловно, была очень, очень красива!). Но что-то случилось у неё… Какая-то история. Она резала вены, её спасли. Теперь здесь – служит искусству.
Да, конечно. Артист не должен иметь шрамов. Отметин. Ссадины, синяки, кровоподтёки – не в счёт (иначе как бы развлекались охранники?). Но шрамы не приветствуются. То – артисты.
Артисткам – можно. Я уже говорил – женщин мало. Им многое прощается.
Итого – трое.
Четвёртый – Повар. Он действительно когда-то был поваром. Ему нравится (точнее, нравилось) готовить. Теперь и он – артист. Он сказал по секрету Рыжему (а разве рыжий удержит секрет дольше одной минуты?), что хочет применить свои познания в кулинарном ремесле для своего выступления. И собирается подбросить пару замечательных идей своему старшему партнёру.
«Мастер сам до такого не додумается! Никогда! Я сделаю его суперпопулярным! Он обязательно попросит сохранить мою голову в формалине! Такого прежде не было, честь мне будет невиданная! Правду говорю, поверьте мне. А второй, это очень выигрышный номер. Первого забывают, на последнего и не смотрят, второго только помнят.»
Рыжий после этих слов Повара совсем извёлся. Его даже стало рвать (не сразу – часа через полтора). И тогда-то совсем свихнулся на своём выступлении, на великих своих идеях. Его голова, верно, тоже захотела в формалин.
Мечты, мечты…
Пятый – я. Хорёк.
Брожу по камере в серо-жёлтой артистической робе.
Моё выступление ещё не скоро. По правде сказать, я выступаю последним. Так что есть у нас время…
Да, пятеро. Обычная практика – пять человек в труппе. Или в группе?
Здесь принято говорить: «в группе».
Один сезон – пять выступлений. Это проверено на практике – пять выступлений, не больше. А то мы надоедим публике…
Вы знаете, какая у нас щедрая публика? Какие деньги она платит за наши выступления… Нет, не нам. Конечно, не нам. А зачем нам деньги? Мы и так счастливы.
Многим ли дана честь выйти на сцену Белого клуба? Закрытого клуба…
Молчу. Молчу.
Итак, Рыжий скоро открывает сезон.
Удачи тебе, Рыжий!
Капала вода из крана. Карлик вечно до конца не закручивает кран.
Директор (да, сегодня к нам заходил сам директор Белого клуба!) сделал сегодня ему замечание. Прямо во время торжественной встречи с актёрами…
Да, именно так и сказал:
«Уважаемый партнёр Карлик! Если бы вам платили жалование, то я непременно вычел бы у вас стоимость попусту потраченной воды. Охранники доложили мне, что из вашей камеры постоянно доносится звук падающих капель. Возможно, вы напряжённо готовитесь к представлению и, будучи человеком искусства, служителем, так сказать, Мельпомены, не обращаете внимания на такие мелочи, как экономия воды и бережное отношение к водопроводной технике, которая вверена, хоть и временно, вашему попечению. Однако я, как человек, отвечающий за эффективную и бесперебойную работу доверенного моего управлению клуба, вынужден сделать вам замечание и попросить впредь…»
Далее он очень долго распространялся о том, что некоторые артисты, коим выпала честь выступать на столь престижной сцене, перед избранной публикой, тонкими ценителями изысканных театральных постановок и гениальных тело-инсталляций… В общем, артисты эти… Директор долго подбирал подходящее слово.
Секретарь подсказал шёпотом (но почему-то так, что услышали все артисты, свита директора, приглашённые скульпторы, певцы, музыканты, пара акробатов, что стояли у самой двери, и даже, кажется, половина наших тугоухих охранников): «Звёздная!»
– Что? – переспросил директор.
И, отмахнувшись от секретаря с его надоедливыми подсказками, продолжил:
– Заболевают, в общем, и начинают вести себя непотребно. Бывает даже – во время представления автографы публике раздают! Каково?
– Правильно! – поддержал директора скульптор Андрон (тот, что будет выступать с Карликом… не самый лучший старший партнёр достался Карлику!). – Я вот в прошлый раз на крючья одного подвешивал. Подвешиваю – а он, зараза, зрителям открытки какие-то подписывает. Нет, вы только представьте! Висит на крюках, верёвка через блоки перекинута, я его тяну, он, подлец такой, верещит как резаный (хотя он и не резаный вовсе, а всего лишь крюками проткнутый!) – и при том ещё автографы раздаёт направо и налево. Ведь бывают же негодяи!
– Заткнитесь, пожалуйста, – сделал ему замечание секретарь. – Директор ещё не закончил.
И то верно! Чего это скульптор самого директора клуба прерывает? Тоже мне, нашёл, о чём рассказывать! Да таких историй любой скульптор, что хоть пару сезонов в клубе отработал, может… Может пару и припомнить! Да, пару и припомнить, потому что за один сезон скульптор один раз и выступает. Но уж раз в сезон что-то подобное происходит. Я вот с уверенностью могу сказать, что на каждом представлении что-то подобное происходит. Мы ведь вживую работаем.
Игра наша на сцене непредсказуема. Тем и прекрасна! Каждый раз, когда артист Белого клуба выходит на сцену – вступает он в особое пространство, пространство свободы, творчества без границ и запретов, игры большей, чем жизнь, игры более реальной, чем сама жизнь.
Жизнь может обмануть. Наша игра – никогда. И вот…
Впрочем, я отвлёкся. Мы ещё поговорим с Карликом… О чём? Нет, позже, позже!
Итак, директор сделал замечание Карлику. И позволил охранникам слегка поколачивать забывчивого артиста, чтобы привить ему такие полезные качества характера как собранность, внимательность, вежливость (в особенности по отношению к начальству… Карлик и в самом деле часто дерзит в ответ на безусловно справедливые замечания руководства!), а так же бережное отношение к чужой собственности.
Карлик выслушал господина директора, вежливо поблагодарил его за полезные советы и наставления. Потом встал (да, во время встречи нам разрешили сидеть на стульях, а не как обычно в наших камерах-клетках – на полу), повернулся задом к господину директору, снял штаны и согнулся в глубоком поклоне.
Вероника стал визжать, Рыжего опять вырвало (прямо Повару на спину… а нечего было в первый ряд садиться!), акробаты прыснули злорадным смешком (им директор, говорят, в прошлом месяце зарплату урезал), а почтенные скульпторы, все как один, отвернулись – в стороны, только все почему-то в разные.
Охранники секунд десять, если не больше, стояли в ступоре (а Карлик так всё это время побелевшему директору зад свой нежно-розовый и демонстрировал). Ну говорю – жирные они, бегемоты, и тупые до крайности! Резвыми становятся, только когда до дубинок дорвутся или там до плёток кожаных… А лысоватый, стоматолог-самоучка, и пассатижами лихо щёлкает.
Секунд десять охранники посопели, глазками похлопали…
Секретарь зашипел:
– А вот уволить кого? Или, может, в хор, на сцену нашу отправить?!
Тут-то жирные и очнулись!
Кинулись, подхватили Карлика (как был – согнутого, со спущенными штанами) – и понесли куда-то.
«А вы порепетируйте с ним, порепетируйте!» злорадно захихикал скульптор Андрон.
Потом ладонь правую в кулак сжал, большой палец отогнул – и начал им куда-то в сторону пола тыкать.
Патрицием, что ли, себя возомнил?
Того, дурак, не понял, что если охранники сдуру Карлика забьют – так он без партнёра останется. И с кем ему тогда на сцену выйти? Себя самого резцом обработать? Так на то особый талант нужен. У Андрона его точно нет. Не тот это человек, не тот…
Балда, одним словом.
Карлик, конечно, за стеной повизгивал, но директор речь свою продолжил.
Да, ответственная была встреча, ничего не скажешь.
Это, понятно, традиция такая: перед открытием сезона директор непременно со всей группой встречается. И, конечно, предмет особой его заботы и внимания – артисты. Хоть мы в группе – переменный состав. Каждый сезон – новые.
Зато на нас, на нашей игре и держатся все представления. Клуб на нас держится!
Это ведь, если подумать хорошенько, каждый из нас по отдельности – переменный состав. Но артисты в целом, как коллектив, как часть клуба – состав как раз самый постоянный.
Без акробатов можно обойтись? Вполне!
Без охранников? Сложно, но можно. Действительно, ну зачем нас охранять? Мы же все добровольцы. Мы же сами рвёмся на сцену. Чего ради в клетках держать? Так уж, ради клубных традиций. А охранники-дармоеды зачем?
Нет, понятно, что артисты – народ сложный, неуправляемый, непредсказуемый, склонный к капризам, истерике, а то и просто-таки к безумию полному. Так что какой-то контроль необходим (клуб – организация серьёзная, солидная!). Но эти-то, толстомордые…
Им ли с артистами работать? Да им только… Впрочем, что они вообще могут делать?
Правда, я слышал, что иногда их просят… Нет, не то слово. Они не знают, что такое просьба. Этого слова в их убогом словаре попросту нет.
И не приглашают. Они не понимают, как кого-то куда-то можно приглашать. Вот притащить куда-нибудь, заломив руки за спину – это другое дело. Это понятно.
Так что не просят их и не приглашают, а приказывают – принять участие в представлении. Нет, вы чего-нибудь такого не подумайте, не представляйте (даже ненароком) – не в артисты же их записывают. Вовсе нет!
Так, по мелочи – канат какой подержать, цепь подтянуть, котёл в водой перенести. Этот, лысоватый (он, вроде, моряк бывший… мы с Рыжим недавно договорились его Боцманом называть – так его отличить проще от остальных болванов из охраны… среди них аккурат сегодня ещё две с лысинами появились… кожа у них жирная, да и волосы моют редко… оттого, верно, и лысеют до срока) – так вот, он на баяне играть умеет.
Правда, песню знает только одну, её постоянно на всех представлениях и исполняет. Песня, говорят, хорошая, нежная, душевная.
И голос у Боцмана… Нет, так-то грубый, хриплый, еле слова выцеживает, иногда кажется, что он их через губу сплёвывает. А вот как петь начнёт – так совсем другое дело. Я-то сам пока не видел (сезон ещё не открылся), но акробат один вчера рассказал: трогательная картина, прямо за душу берёт. Сидит Боцман, меха разворачивает, а сам – голову запрокинул, глаза закатил, и басом, но протяжным таким, будто печальный гудок пароходный – выводит, с чувством так, в надрыв срываясь.
Артиста тогда на жаровню положили (акробат за кулисами стоял, но ему хорошо всё было видно, тем более, что свет на сцену яркий дали, все софиты включены были и без всяких там светофильтров – простота, суровый лаконизм, сдержанность форм, понимаете ли, кульминация действа – ничего не отвлекает от обнажённого тела артиста, от алого пламени, от красной, раскалившейся решётки жаровни), он, конечно, старался – кричал так, что у зрителей в первом ряду уши закладывало, извивался отчаянно, когда его цепями к решётке прикручивали ассистенты скульптора (на них, понятно, асбестовые рукавицы были… да разве они ТАКУЮ боль сыграют?), чуть было самого скульптора не укусил.
А Боцман – играл себе да песню душевную пел. Так и сидел – с запрокинутой головой, с закрытыми глазами. И публика ему так потом аплодировала!
Если б артист дожил до окончания представления – так весь бы иззавидовался, что не ему на этот раз слава досталась, а (подумать только!) охраннику. Так что здорово, что помер он быстро и аплодисментов этих, не ему предназначенных, не услышал.
Нет, я не потому охранников бесполезными и никчёмными людьми считаю, что редкой славе их завидую. Им-то (да и то не всем, двум-трём, от силы) слава и впрямь достаётся по случаю… Случайно, то есть.
А нам, артистам, всегда! Даже тому бедняге, что аплодисментов своих законных лишился, и то кусочек славы достался. Хоронили-то всё равно с почестями, как положено! Гроб белым бархатом накрыт, два жонглёра в почётном карауле, акробаты с венками висят на трапециях, конферансье в чёрном фраке… Чёрная лента конвейера медленно, осторожно несёт радужный гроб в раскрывающую створки печь крематория, в глубине которой пляшут уже, всё выше и выше подскакивая, радостные, оранжевые языки пламени. Все плачут и улыбаются сквозь слёзы… А наутро – прах артиста развеют над полями. Там, далеко, за городом… С вертолёта, так, чтобы частички сгоревшего тела подхватил вихрь воздушных струй, летящих прочь от бешено крутящегося винта, подхватил и понёс вдаль, вдаль. И тело развеянное, разнесённое на километры перемешалось с воздухом, с землёй, с дождями, с туманом, с листьями, с травой… В конце концов – с дыханием людей, чёрт возьми!
Ну разве кому-нибудь может судьба подарить такую блаженную смерть, такие похороны, такое бессмертие?
Кто же ещё способен сохранить первозданную чистоту искусства, ПРЕДСТАВЛЕНИЯ (да, именно так!), представления подлинных страстей, подлинных переживаний, истинных (уж точно не наигранных!) чувств как не мы – артисты Белого клуба!
И не каждый по отдельности, а именно мы – все, в целом, в едином вечном, бессмертном организме Артиста, каждые два месяца отсекающего, прижигающего, убивающего отдельные члены многострадального своего тела на сцене Белого клуба, каждые два месяца умирающего в муках, и каждый раз воскресающего, потому что…
– Тихо! – завизжал секретарь.
Это он мне. Я, признаться, увлёкся и начал (непроизвольно, конечно) размахивать руками.
– Изжарить бы тебя, Хорёк, – со сладкой улыбкой прошептал Повар.
И подмигнул мне.
А один из охранников (из тех двоих, новеньких) заехал мне дубинкой по плечу. Хорошо, что по правому. Левое у меня и так болит (кажется, я его отлежал прошлой ночью… или с сердцем что-то не так?).
А напрасно он меня ударил. Ведь меня охватила такая гордость за свой труд, за дарованную мне судьбой возможность подарить людям счастье, веселье, беззаботный и лёгкий смех, чистую, невинную, истинно детскую радость, что забылся я, охваченный восторгом, и начал махать руками, будто донкихотова мельница крыльями, и едва не задел одного почтенного скульптора, что сидел справа от меня.
– Господи, – вздохнул господин директор, – ну и материал доставили на нынешний сезон! Ну и идиотов припадочных навербовали! То блюют, то с задницей голой прыгают, то пропеллер у меня перед носом крутят.
– Искусство, господин директор, начинается с преодоления предрассудков,.. – начал было секретарь, но директор тут же прервал его.
– Знаю я, с чего начинается искусство! – заявил он и поднял сжатый кулак. – С насилия! С насилия над собственным телом! Даром мне правление клуба жалование платит?! С насилия!
– Правильно я говорю, сударыня? – обратился он к Веронике.
– Вы-то, господин директор, правильные речи говорите, – жеманным голосом отозвалась Вероника. – Но речи ваши до ушей охранников почему-то не доходят…
«Сука!» в ужасе прошептал кто-то из охранников, сообразив (экие мозговитые среди них иногда попадаются), что сейчас случится донос.
И он случился.
– Меня вот, к примеру, уже второй день никто не насилует, – заявила Вероника. – А мне скоро выступать! Я же так форму могу потерять! Настрой творческий уходит! И номер со мной никто не репетирует, идеи мои никто не обсуждает… Вообще внимания не обращают! Будто я пустое место тут!
Секретарь похлопал глазами. Потом очнулся – вытащил из внутреннего кармана пиджака блокнот, сорвал зубами колпачок ручки – и давай строчить! Только листочки зашелестели…
А директор подумал немного, лоб поморщив, и сказал внушительно:
– Ваши претензии, сударыня, мне понятны. И, коли они справедливы и обоснованы (а секретарь мой на этот счёт непременно распорядится и служебное расследование по всей форме организует), так будут ваши просьбы удовлетворены, и не позднее сегодняшнего вечера. И сцену вам для репетиций предоставим вне всякой очереди, уж поверьте. Мы к дамам, в клубе нашем, завсегда с огромным уважением. Пиететом, я бы сказал! Вот так…
– Спасибо вам, господин директор!
Тут Вероника встала и книксен сделал. Села – и снова завела:
– Спасибо большое! Добрый вы человек! Джентльмена – его ж сразу видно. Не какой-нибудь там, а порядочный… Так я говорю? Сразу видно!
И, всплёскивая руками, благодарила до тех пор, пока её охранник слегка за волосы не оттаскал. Тогда успокоилась.
А директор речь свою продолжил.
– Друзья мои…
Откашлялся. А Вероника всхлипнула и волосы свои встрёпанные в пучок скручивать стала (вообще-то короткие они у неё, стриженные… брюнетка, вроде, когда-то была, да потом столько раз красилась – цвет теперь у волос, как у той швабры, которой цех малярный после пересменки вымыли). Скрутила – и проволочкой скрученной зашпилила.
– …Вы – наша надежда. Ваши выступления – лучшее, что происходит в жизни посетителей нашего клуба, это единственная радость, которая у них есть. Знаете ли вы, как велика любовь зрителей к вам, артистам? Знаете ли вы, можете ли вы представить, как они сопереживают вам, как близко к сердцу принимают… Что они принимают? Что? Господи, каждый раз одно и то же! В общем… И когда, под гром аплодисментов, изуродованное тело артиста уносят со сцены…
Зашпилила. И язык показала тому охраннику, что за загривок её хватал. А он ей улыбнулся. Может, добрые есть среди охранников? Ведь и их понять можно… Мы-то тут на время, а они… Неужели навсегда?
– …Смотрите на них, войдите в их души, завладейте их сердцами…
– На хрена? – громко спросил Рыжий.
Задремавшие охранники его не услышали.
– И тогда…
Тут директор прервался. Достал платок, сложил его уголком, тщательно вытер губы. Убрал платок. Глянул мельком в подсунутую ему едва не под самый нос секретарём какую-то жёлтую, смятую бумажку. Покачал головой.
И, не сказав, что именно будет «тогда», перескочил на часть организационную. И на душе его сразу стало спокойно (он и мычать после каждого слова перестал, и складки напряжённые на лице разгладились и глаза он перестал к потолку закатывать).
Оно и видно – о своём заговорил. Родном. Знакомом.
– …Послезавтра – открытие сезона, – голос директора стал сух и звучал резок, отрывисто (будто каждое слово куском отрезалось, и, быстро и умело взвешенное, выдавалось замершей публике). – Завтра, друзья мои младшие партнёры, у вас пройдут последние репетиции, с графиком которых вас ознакомит старший охранник. Или, если старший охранник не сможет разобраться в напечатанном (а что-то мне подсказывает, что не сможет), то с вами встретится господин старший распорядитель. Скульпторы распечатку репетиций и выступлений могут получить у моего секретаря. Все же остальные участники выступлений, как я уже сказал, получат надлежащие инструкции у распорядителя выступлений либо у старшего охранника. Они могут так же обращаться к тем скульпторам, в инсталляциях которых они будут участвовать… Если, конечно, роли уже распределены. Вы люди творческие, не то, что мы – администраторы, предприниматели, финансисты… Крысы мы, в общем, канцелярские. Так что в творчество ваше мы, конечно, вмешиваться не будем. Созидайте себе на здоровье, что хотите, хорошие мои. Выдумывайте, экспериментируйте, новые формы ищите… В общем, вам видней. Мне что нужно? Что зрителям было хорошо. Интересно. Чтобы время для них летело незаметно и они глаз не могли от сцены отвести. По правилам нашего клуба каждое представление длится не более… Сколько?
– Сорок минут, – чётко отрапортовал секретарь.
– Именно, – и директор поднял вверх указательный палец.
Замер так на полминуты. Опустил палец. Опять вытер губы платком и продолжил.
– А почему?
Вышколенный секретарь сей явно риторический вопрос оставил, понятное дело, без ответа.
– А потому, дорогие мои, что зритель не должен от нас уставать. Муки наши творческие не должны ему приедаться! Никакой тягомотины! Никаких остановок и перерывов в выступлении, никаких театральных пауз! Ваша игра – особого рода. Каждое ваше выступление – короткое и мощное, словно взрыв. Взрыв! Эмоций, переживаний, молитв о спасении, разбитых надежд на милость Провидения, кусков разнесённой в дребезги во имя любви к зрителю всей вашей жизни – взрыв, мешанина, взлёт к небесам, попытка хоть на мгновение удержаться на пике этого взлёта, и – падение…
Директор замолчал. Стоял недвижно, опустив голову. Смотрел в пол. И все сидели, не шелохнувшись. Может, и впрямь речь его, ровная и бесцветная поначалу, но перешедшая вдруг, неожиданно, в такое странное, необычное для директора выступление, с надрывным криком (таким, что у директора жилы на шее посинели и набухли), и оборвавшаяся в шёпот (прямо на слове «падение) – подействовала на нас?
Нет, не напором, не громкостью своей. Как же сказать… Искренностью, что ли?
Наверное, мы подумали… Да нет, конечно, не мы подумали. Откуда я знаю, что у Рыжего в голове? Или у Повара? А Вероника мысли свои без конца выбалтывает, но ход их всегда такой непредсказуемый, непонятный, непостигаемый не слишком искушённым в женской логике хорьковым моим разумом, что я и не пытаюсь в голову её, вечно мукой напудренную, проникнуть. Карлик в тот момент и вовсе…
Об этом потом.
В общем, я-то точно подумал, что директор нас, наверное, любит. Ну, если не нас – так наше творчество. Он ведь только с виду администратор, предприниматель… А в душе-то точно – артист. Конечно, не как мы. Может, да наших высот… Но как бы иначе он труд свой выносил, как бы смог на свете прожить, если бы не было в сердце его (пусть и очень глубоко) спрятана любовь к высокому и трагическому искусству, к перфомансам, инсталляциям, скульптурам нашим?
Ведь любовь всегда себя выдаёт. Даже если в глазах её не видно, так уж в голосе, в срывах этих на крик, в сдавленном шёпоте, в молчании бесконечном – она есть.
Вот так я тогда подумал. И слёзы у меня на глазах навернулись. На правом – крупная. Такая крупная, что не удержалась и капнула вниз. На штаны. На серые штаны в синюю полоску. И пятно на них появилось.
Я зубы сжал, чтобы не всхлипнуть ненароком. И глаза потихоньку вытер. Но мокрота-то, конечно, осталась. И в морщинках, в уголках глаз защипало. Надоедливо так. Почесать захотелось, но решил я, что тут уж точно краснота на коже останется. Ни к чему это…
У меня сейчас… У нас у всех – радость. Это так… Раскис слегка… Мы же такие, эмоциональные. То радость, то слёзы – всё в нашей кошёлке. Так и носимся, так и…
Секретарь посмотрел на часы. Постучал пальцем по циферблату.
– Ах, да!
Директор – будто от сна очнулся. Аж вздрогнул! Руки подпрыгнули…
– Сегодня отдыхайте, друзья мои. Все отдыхайте. Вот время репетиций уточните – и на отдых. Всем сегодня вечером – собираться с силами! И главное – не забудьте, что все артисты группы присутствуют на выступлениях. Один – на сцене. Все остальные – за кулисами, в месте, который господин старший распорядитель вам заранее покажет. Там, кстати, очень удобно. Стулья, знаете ли расставлены, столик, водичка минеральная… Для чего? Чтобы, в случае надобности, ежели (не дай Бог!) выступление каким-либо образом будет сорвано – так сразу со своим номером на сцену пойти. Каждый должен быть к этому готов, а уж господин старший распорядитель вам на месте точно укажет – кому именно. И старшие ваши партнёры будут с вами рядом находиться. И тоже в готовности. И реквизит ваш всегда будет наготове… Так что, независимо от графика выступлений, все номера должны быть отрепетированы к открытию сезона. А, точнее, к завтрашнему вечеру. Пожалуй, всё…
Вот такие слова нам сегодня директор сказал.
Потом, по окончании речи своей директор поправил галстук. Потянул слегка сжимавший ему шею высокий, стоячий, до хруста накрахмаленный воротник белой, но пропотевшей до пятен рубашки.
Повернулся. Подошёл к двери. Остановился, посмотрел на нас, и тут – как крикнет:
– Вон, ублюдки!!
Вот тут-то охранники нас… Кажется, даже скульптору одному досталось.
А директор вышел. Туда, в коридор. Ему тоже отдохнуть надо было.
Охранники нас по комнате гоняли, не выпускали. Ждали, пока директор уйдёт. Когда секретарь сказал, что можно на отдых идти – нас по одному стали выводить.
А господина распорядителя мы не увидели. Не пришёл. Один охранник сказал, что господин старший распорядитель занят, но к вечеру обязательно обойдёт все камеры и с каждым поговорит. О пока ему недосуг…
Вот такая встреча была. Ничего, мне понравилось.
Карлику тоже. Его, оказывается, почти и не били. Охранники редко нас бьют, если начальство на них не смотрит. Да и за что нас бить? Мы хорошие.
Мы могли бы любить всех. И охранников тоже. И скульпторов… Впрочем, мы и так их любим.
Карлик лежит на койке и улыбается. Правда, он без штанов. Говорит – отобрали. Чтобы больше не снимал. Кажется, чёрным маркером ему написали на заднице что-то…
Он не показывает. Лежит и улыбается.
Гад!
Я бы обязательно показал.
А ему – хоть бы что. Бунтарь, нашёлся…
Ещё посмотрим, как ты выступишь! Штаны-то каждый может снимать… Или нет?
А зачем это вообще надо? Это же не часть выступления. Не репетиция. Так, каприз артиста…
А чего хорошим людям настроение портить капризами своими? Дали тебе возможность выступить – пользуйся. Твори! Живи!
А он…
– Ты чего улыбаешься?
– Весело. Всё у нас весело.
И ногами дрыгает.
– Жизнь хорошая, простая такая. Хорёк, простая у нас жизнь?
Странный он сегодня какой-то. Или в роль уже вошёл? В образ свой сценический?
Вот бы узнать, какой у него образ будет. С гримом, должно быть… И костюм он себе, наверное, подобрал такой, что зрители ахнут (потому о штанах своих и не жалеет). Я его насквозь вижу, негодяя этакого! Может даже, и не костюм театральный, а что-нибудь просто потрясающее. Один вот в прошлый сезон стальными проволоками всё тело оплёл, второй – из морга простыню окровавленную выпросил (говорят, реквизитор клубный лично ему по фигуре подгонял).
