Czytaj książkę: «Гном. Часть 2»

Czcionka:

ISBN 978-5-4498-3105-7 (т. 2)

ISBN 978-5-4498-2694-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Гном
Книга вторая. Часть третья. Августовская аргументация

Очередная встреча Большой Тройки, организованная преимущественно по настоянию британской стороны, состоялась пятого августа, в Ялте. Товарищ Сталин, пожалуй, никогда еще не был столь откровенен. По крайней мере, последние лет пятьдесят. Существует парадокс: фальшивку с подлинником спутать куда легче, нежели подлинник с фальшивкой. Когда человек высказывается по какому-то серьезному вопросу откровенно и без сколько-нибудь значимых недомолвок, это чувствуется практически безошибочно. Особенно такими зверями, как сэр Уинстон Спенсер Черчилль и Франклин Делано Рузвельт. И производит сильное впечатление, более, чем что-либо другое. Впоследствие он и сам задумывался: говорил ли он правду этим бесконечно далеким и чужим людям, по крайней мере один из которых был настоящим, форменным врагом. Это когда человек ненавидит тебя от души, вне зависимости от того, пересекаются ваши интересы или нет. Иррационально. И тогда Вождь пришел-таки к выводу: это был редкий случай, когда он сам не знал, были его слова правдой, или нет. Они вполне могли ею быть, а проверять не было никакого резона. Просто вредно. Эта внутренняя убежденность, безусловно, добавила убедительности его словам. Но этого в данном случае было мало: ему совершенно необходимо было, чтоб в этот момент все сошлось одно к одному совершенно точно.

(Примечание редактора. Приведенная ниже речь И.В.Сталина на одном из заседаний Большой Тройки застенографирована 06.08.1943 года Екатериной (Кэтрин) Робинсон, в девичестве Кетован Пахлавуни. С какой стати Государственный Департамент искал стенографистку с безукоризненным знанием русского, чтобы при этом непременно знала грузинский, теперь уже, пожалуй, и не установить. Сравнение с параллельно проводившейся звукозаписью свидетельствует об очень высокой точности и полноте восстановленного текста. А еще, на взгляд редакции, о, как минимум, двойственном отношении стенографистки к Сталину. Или к Джугошвили? Наряду с подлинником стенограммы, наряду с беловым вариантом ее расшифровки, она взяла на себя труд оставить после себя еще и такого рода свидетельство. Впрочем, судите сами.)

«– Ви, очевидно считаете, – говорил Верховный Главнокомандующий, обводя собеседников медленным взглядом, – что Сталин является всэвластным правителем Советского Союза? Что слово его – закон, и ему… сойдет с рук любой произвол? С известными аговорками это, может быть, и соответствовало истине до войны. Но с тэх пор, как вам извэстно, многое пэременилось. Среди маршалов, видвинутых войной, нэт ни одного глупого человека, они отлично понимают, что разбираются в военном деле гораздо лучше, чем я. И генералы промышленности ни в коем случае им не уступают. Может быть, они даже более опасны, коварны, организованы и упорны, чем высший генералитет. И у тех, и у других есть миллионы сторонников, преданность которых они заслужили чэстно.

Я обладаю властью только постольку, поскольку делаю то, что хотят они, и только до тех пор, пока у меня это получается. В этом моя власть ничем существенным не отличаюсь от вашей. И если я всерьез встану на их пути, – он мимолетно усмехнулся, показывая собеседникам, что, вроде как, шутит, – вовсе нэ факт, что верх останется за Сталиным. Скорее, это они съедят Сталина, как муху, если он заденет интересы слишком многих. Мэня нэ поймут, если я остановлю Красную Армию сейчас, в двух шагах от Берлина. Мне нэ дадут этого сделать. Господа, правильнее всего было бы… смириться с тем, что Германия будет раздавлена в ближайшие месяцы, как с непреложным фактом. Так же, как и с тем, что армия победителей считает разгром фашистов почти исключительно своей заслугой.

Затягивать войну сейчас, когда нэмецкие войска дезорганизованы, обозначало бы обречь на смерть еще десятки тысяч молодых людей. Как объяснить людям, во имя чего такие жертвы?

Нэ давать генералам воевать так, как они считают нужным, значит мешать им. Значит, товарищ Сталин либо глупец, либо предатель и убивает своих, ни в чем нэ повинных людей бэз всякого смысла и ползы. – Он, оглядев собеседников, медленно покрутил головой. – Я нэ буду в угоду каким-то посторонним, – да каким угодно! – соображениям делать свою работу Верховного Главнокомандующего плохо, это не по-мужски.

Серьезных причин для того, чтобы прекратить боевые действия и начать переговоры о чем-либо, кроме бэзоговорочной капитуляции, просто нэ существует, и ви нэ сможете назвать мне ни одной.»

– Блестяще, Уинстон. Ни одной фальшивой ноты! Как это ни смешно, я не мог отделаться от впечатления, что он и впрямь верил в то, что говорил.

– Не пойму, – Черчилль с усилием, как будто у него плохо гнулась шея, поднял на Рузвельта взгляд, – о чем вы говорите? Только что он, по сути, заявил, что не собирается выполнять прежних договоренностей, – а вы восхищаетесь тем, как ловко он это обосновал…

– Я ничего не слышал относительно какого-либо пересмотра договоренностей. Только о том, что не прекратит боевых действий, пока немцы не капитулируют.

– Сейчас не время для формальных разговоров. Продвижению его войск должен быть положен надлежащий предел!

– Могу только процитировать маршала Сталина: с какой стати? И добавлю от себя: каким образом?

– Завтра следует предельно жестко обозначить нашу общую позицию.

– Вы говорите… о чем-то вроде ультиматума?

– А хотя бы и так! Кстати, – вы, не я, первый произнесли это слово.

– Замечательно! И чем вы готовы прямо сейчас, завтра, подкрепить СВОЮ позицию? Чем именно вы напугаете робкого и слабодушного маршала Сталина настолько, чтобы он отказался от победы, оплаченной такой кровью?

– Вы, возможно, не знаете, господин президент, но это не первый случай в наших отношениях с Россией. Были исторические прецеденты. И они тогда прекрасным образом убрали свои лапы от Стамбула и Проливов, натолкнувшись на твердую позицию… цивилизованных стран.

– Вы говорите об угрозе применения вооруженной силы? Хорошо. Я не против, потому что меня самого вовсе не устраивает развитие событий. Только давайте все обсудим трезво, без лишних эмоций. Вы готовы? Тогда начнем.

Не знаю, как у вас, а у меня сложилось впечатление, что маршал Сталин сегодня обозначил свою окончательную позицию: повлиять – могу, прямо остановить войска в связи с какими-то вздорными обстоятельствами, непонятными армии и народу – не могу, делать это окольными путями, мешая правильному ведению боевых действий, не хочу и не буду. Это непробиваемая позиция. Вы начнете угрожать, он вам повторит то же самое, только с большим раздражением. Далее. Когда у нас планировалась высадка на континенте? В мае следующего года? Тогда практический вопрос: сколько вам потребуется времени, начиная с этой минуты, чтобы высадить во Франции или Голландии столько войск, чтобы они могли хотя бы обозначить присутствие на континенте? То есть не менее восьми-двенадцати дивизий? Не менее месяца, не так ли? Понятно, при соблюдении целого ряда условий: немецких войск не будет, или же они не сопротивляются.

– Я думаю, в свете сложившихся обстоятельств мы найдем взаимопонимание с гуннами.

– В этом я практически не сомневаюсь. Такие люди среди высших чинов наци, несомненно, есть. Не идиоты же они, в конце концов. Остается только отыскать их, наладить контакт с каждым, поддержать заговор, если он есть, или помочь с организацией, если такового нет. Дальше им с нашей помощью остается только устранить Гитлера, – физически или организационно, – победить фанатичных наци из числа СС, консолидировать власть и довести нужные приказы до войск на Западе. Неизбежная неразбериха в верхах, связанная со сменой руководства, окончательно дезорганизует управление тем, что еще осталось от войск на Восточном фронте. Боюсь, русские не проявят надлежащего благородства и не остановят в связи с этим наступления. Скорее наоборот. Не знаю, как вам, а мне кажется, что все еще остается слишком много «если». И опять-таки даже при фантастическом везении на все это потребуется какое-то время. А я боюсь, что его нет. Совсем.

– Что-нибудь, – тон Черчилля был на редкость мрачным, а взгляд – откровенно тяжелым, – еще?

– Да нет, практически все. За исключением пустяка. Наш союзник с явным уважением относится к Королевским ВВС. Прекрасно отдает себе отчет, что у него нет флота, хотя бы отдаленно сопоставимого с флотом Его Величества. Но, боюсь, у маршала Сталина может иметь место… превратное впечатление о боеспособности Королевских сухопутных сил. В силу недостаточной информированности. В этом случае он может воспринять угрозу… не так серьезно, как вы, очевидно, рассчитываете. Видите ли, он превосходно знает, что в Африке британскому контингенту потребовалось полтора года, чтобы научиться удерживать позиции при пятикратном перевесе в силах, а никакими более впечатляющими примерами он не располагает. Если существует вероятность, что, выслушав вашу угрозу, он проигнорирует ее… лучше вообще не поднимать эту тему.

– В Африке мы имели дело с лучшим тактиком в мире. Странно что мне приходится говорить вам об этом.

– Бесспорно. Очень правильные слова. Но для маршала Сталина их логика может оказаться не столь очевидной. С одной стороны – Роммель попросту никак не проявил своих дарований на Восточном фронте, его не знают, а с другой, – британская армия стяжала ничуть не большие успехи в столкновении с Манштейном, Гудерианом и Готом, которых они знают очень хорошо. Первые двое, кстати, уже в отставке ввиду, мягко говоря, неубедительных успехов на Восточном фронте.

– БРИТАНСКАЯ армия? Не армии союзников? Я правильно вас понял?

– Время, господин премьер-министр. Нас, к сожалению, разделяет Атлантика. Так что на первых порах Британской империи придется взять всю тяжесть нового конфликта на себя. И от успеха ее армии будет зависеть мера участия в этом конфликте армии США. Видите ли, поддержка действий Англии на европейском театре военных действий народом и Конгрессом Соединенных Штатов на самом деле не такое уж очевидное дело. Слишком многие считают, что нам вообще не следует лезть в европейскую кашу со своей армией. Даже Британию у нас не все так уж безоговорочно любят. И если участие в новой войне, смысла которой люди не понимают, потребует больших потерь… моя администрация не удержится у власти, Уинстон. А у нас еще далеко не все решено с Японией. И если мы всерьез поссоримся с русскими, – а у них мирный договор с Японией, который японцы свято соблюдали! – они смогут сделать это решение недопустимо долгим.

– Все равно вы меня не убедили.

– И не стремился, господин премьер-министр. Просто пытался, рассуждая вслух, обозначить объем стоящих перед нами, – вами и мной, – трудностей. Если в моих рассуждениях что-то ошибочно, поправьте меня. Я буду искренне рад, если кто-нибудь меня переубедит.

– Вы считаете, что дядя Джо не блефует и его армия и впрямь настолько боеспособна?

– Мне кажется, – Рузвельт улыбнулся обычной своей обаятельной улыбкой, – было бы правильнее, если бы этот вопрос вы задали вашей разведке, господин премьер-министр. Точно заданный вопрос, знаете ли. Чтобы люди поняли, чего именно вы от них хотите. Я не сомневаюсь в добротности добываемых ими фактов… но, видимо, они по какой-то причине не складываются в полную и объективную картину.

По окончании беседы Черчилль долго лежал на диване, уставившись невидящим взором в стену. По сути дела, этот ублюдок сказал ему, что считает попытку какого-либо нажима на опасного союзника авантюрой и опасной глупостью, а если Англия в нее все-таки влезет, так чтобы на помощь США особо не рассчитывали. А еще, что поспешная попытка вот так, без подготовки, высадиться на континент кончится тем, что британскую армию разгромят либо немцы, либо русские. Что Рузвельт знает такого, чего не знает он, Черчилль?

– Герр фон Браун, только от вас зависит, кем вам быть: военным преступником, прямо повинным к смерти ста тысяч заключенных, или творцом, целиком погруженным в мечты о Космосе и отрешенным от окружающего его преступления.

– Я не вижу, – сухо ответил конструктор, – чем бы мог быть полезен вам.

– Правда? Ну, если это единственное препятствие, то его очень легко устранить. Мы вам покажем, чем можете быть полезны. И насколько.

– Боюсь, вы все-таки заблуждаетесь. Судить о степени своей полезности вам могу только я сам. И больше никто.

– Фон Браун. Должен признаться, что в вашем случае испытываю сомнения. Вы, преимущественно, – конструктор? Или, по большей части, все-таки человек СС? А я очень не люблю испытывать сомнений. И руководство против. Оно любит, чтобы подчиненные действовали без всяких сомнений, будучи твердо уверены в своей правоте и правоте нашего великого дела. Вы можете сотрудничать, и в этом случае имеете шанс прожить довольно насыщенную жизнь. Можете отказаться от сотрудничества, и тогда просто сгинете. Без всяких мучительных казней, просто и банально отправитесь в яму вместе с другими безымянными трупами. То, что бесполезно, называется мусором, вот и с вами поступят, как положено поступать с мусором. Отправят на помойку.

Конструктор, оттопырив губу, презрительно фыркнул.

– Вы хотите напугать смертью – офицера СС? Мы все готовы к ней. Вне зависимости от должности. И трусов среди нас нет.

– Я пока что даже и не начинал вас пугать. Я только говорю, что вы можете закончить свои дни без смысла. Все мысли, находки, озарения, опыт и мастерство. Все, что вы считали своей сутью, пойдет в мусор заодно с этим бренным телом.

– Да. Это, действительно, более чем досадно. Но перспектива рабства у недочеловеков, – вы только поймите меня правильно, – привлекает меня еще значительно меньше.

– Не понимаю. Вы, кажется, пытаетесь меня провоцировать? Серьезному работнику, серьезному убийце, да и просто взрослому человеку такое мальчишество просто неприлично. По двум очень разным причинам. Во-первых, – неужели вы думаете, что я отступлю от своих планов, как-то там отреагировав на ваши слова? Вы вообще не можете меня ни обидеть, ни, тем более, спровоцировать. Просто по статусу. Во-вторых, – вы просто не представляете себе, чем рискуете, если провокация ваша вдруг удастся, и все-таки лезете на рожон. В моем подчинении есть специалисты, которые за сутки-двое ломали любых фанатиков из «Лейбштандарта». Вы им и в подметки не годитесь, хоть и штурмбаннфюрер. Возникни такая необходимость, и вы послезавтра же будете ползать у меня в ногах. Целовать руки, молить о пощаде и выполнять любые приказы. Это точная наука, и исключений тут не бывает. В данном случае такой необходимости я не нахожу.

– Вы не находите? Или вам не велит меня трогать ваше начальство?

– Мне доверяют. Уж такого-то уровня вопросы я могу решать самостоятельно. И, глядя на вас, я все больше склоняюсь к варианту «просто пристрелить». Вы бесполезны. Мы захватили и готовые ракеты, и детали, достаточные для сборки еще двух десятков, и документацию, и станки. Ваши люди расскажут и покажут необходимые частности, а повторять целиком вашу дерьмовую, сырую самоделку значило бы даром тратить время.

– Это кто же вам сказал?

– Один из специалистов по ракетной тематике. Насколько я понимаю в людях, ему в конце концов подчинят всех остальных. Он превосходно справится с вашим делом и без вас. И, думаю, получше вас.

– О-о, ответная провокация?

– Я не занимаюсь бессмысленными вещами. Человек, которому не нужно повторять решение проблем, которые решили вы, имеет возможность особенно детально рассмотреть ваши ошибки.

– Для этого нужно иметь если не равный, – а это невозможно, – то хотя бы сопоставимый уровень. А ему попросту неоткуда взяться в России. Вы расстреляли всех мало-мальски приличных инженеров-ракетчиков. И до этого ваши успехи не впечатляли.

– Вы либо убедитесь. Либо нет. И запомните: убить – проще всего. Сломать, забив до полуживотного состояния, немного посложнее, тут уже нужны специалисты своего дела, но это делали инквизиторы еще пятьсот лет тому назад. Когда добивались покаяния всяких там Галилеев. Можно убить душу, подсадив на треть грамма морфия в сутки, превратив в лживое, абсолютно покорное, ни на что не годное дерьмо. Но и это далеко не высший уровень. Высший, – это когда человек сам, по доброй воле, без всяких пыток и наркотиков убеждается в своем ОКОНЧАТЕЛЬНОМ поражении. Таком, после которого ничего нет и быть не может. Вот это – да, можно считать полноценным убийством. Это, конечно, не для всех, а только для особых людей. После этого оставшуюся человеческую ветошь можно стрелять, не испытывая сомнений. Вы сейчас не поймете, поэтому просто запомните.

По какой-то причине фон Браун только сейчас первый раз встретился с Иваном Серовым взглядом. И вздрогнул. Через зрачки знатного чекиста на него глянул ад. Его собеседник мог считаться человеком только с виду. Это было чудовище. До сих пор он только раз в жизни встречался с подобным взглядом, но Рейнгард Гейдрих был с ним, можно сказать, в приятельских отношениях. А собеседник его повторил.

– Просто запомните.

– … В данных обстоятельствах я не могу не высказать свою позицию коммуниста, патриота и просто русского человека: какое-либо проявление гуманизма к фашистским нелюдям я считаю и неуместным и, прямо скажу, – недопустимым. Нет такой жестокости, такого зверства, такого преступления, перед которым фашисты остановились бы на нашей земле! Мало ведения войны самыми бесчеловечными методами, мало беззастенчивого грабежа, имели место факты злодеяний совершенно бессмысленных, взорвать, чтобы взорвать, убить, чтобы убить. Половину Ленинграда уморили голодом! В-всех бы их, под корень! А мы – предупрежда-ать их будем! Кого обмануть-то хотим?

Сталин бесшумно ходил за его спиной, чуть ссутулившись, и никак не показывал своего отношения к эмоциональной речи товарища Жданова. Пауза затягивалась, и смущенный оратор замолчал, как будто бы у него иссяк завод.

– Посмотрите, товарищ Жданов, – начал вождь непривычно мягким тоном, который свидетельствовал о хорошем расположении духа у вождя, – вот тут присутствуют военные товарищи, которые просто по должности нэ могут проявлять излишнего гуманизма. Ни, к сожалению, к подчиненным, ни, тем более, к врагу. И ни один из них нэ возражает. Как ви думаете, – пачему? Ладно товарищ Абакумов, признанный гуманист, и, тем более, товарищ Берия, известный своей добротой и вообще человек штатский. Пожалуй, еще у Бориса Михайловича – дореволюционное воспитание, предполагающее… некоторый гуманизм. Но вот тут находятся командующие фронтами, беречь личный состав всеми способами – их прямая служебная обязанность. И они нэ протестуют. Я нэ буду напоминать вам, что ми нэ фашисты, а наоборот, с фашистами воюем. Я только спрошу: как ви думаете, куда двинутся полтора миллиона берлинских обывателей, получив наше послание? На восток? Или все-таки на запад? Туда, откуда они только и могут перебросить резервы? – Он остановился, подняв глаза на членов ГКО и привлеченных на заседание лиц. – Я думаю, что выражу общее мнение: отпечатанные листовки на Берлин надо сбросить. Назначить ответственного за исполнение. Я подпишу. Второй этап аперации – через ночь после первого.

На протяжении полутора месяцев Берлин не бомбили, почитай, вовсе. Аэродромы, – да, другое дело, разведывались и атаковались с особым старанием. В действиях пилотов была отчетливо заметна этакая комбинация бульдожьего упорства и неотступной мстительности вендетты, чтобы, значит, до конца, под корень и без шансов. В комбинации с воздушными боями и свободной охотой, такого рода последовательность вообще свела активность люфтваффе в столичном округе практически к нулю. А сам город – нет. Разве что чисто для проформы, чтобы не насторожились. Приказ о сбросе миллионов листовок с предупреждением «Жителям Берлина и солдатам Германской армии» в строевых частях ВВС был воспринят с тихим, но единодушным неодобрением: полет и риск настоящие, как с нормальными бомбами, а толку? Вовсе не берегут нашего брата.

Нет, исход из города начался раньше, когда на востоке начало едва слышно, но настойчиво погромыхивать. Листовки только ускорили и многократно усилили этот процесс. В общем, перестала в полной мере действовать и традиционная законопослушность немцев. Минуя все кордоны, тысячами тонких струек вытекало из города его население. Не только старики и маленькие дети, иждивенцы, бесполезный балласт в эти беспощадные времена. Но и те, кто мог бы строить баррикады, тушить пожары, восстанавливать связь и проводку, разбирать завалы и снабжать войска, – да и просто путаться в ногах у наступающих. Без кого от города останется только пустая оболочка, не способная стоять против врага, сколько бы войск его ни обороняло. Впрочем, люди загадочные существа, и большая часть обывателей осталась на месте, даже не пытаясь объяснить себе причины своего бездействия. Ощущение дома, как надежного убежища, – посильнее будет, чем какие-то там доводы разума. Бывает иное, и тогда люди бегут, бросая все, так же безотчетно, как еще вчера цеплялись за родной очаг. В данном случае до этого не дошло. Поэтому первый этап операции не достиг в полной мере поставленных целей. Ни в военном аспекте, ни в гуманитарном.

Первый эшелон состоял из ста двадцати шести самолетов. Шесть групп «Ил – 20», лидируемых шестью «Ту – 10Т». Практически все, что смогли собрать со всех фронтов. «Ил» -ы, на коротком плече, несли по два полуторатонных спецбоеприпаса со значительным перегрузом. Лидеры, помимо этого, были загружены зажигательными бомбами. До нормального груза. Взрывы спецбомб, угодивших во двор или между домами, сметали близлежащие строения, вынося окна, двери, сметая кровлю тех, что были поодаль. В городских условиях смесь нередко получалась переобогащенной, и тогда руины пылали, как свечи. Сильнее всего от действий первого эшелона пострадала зенитная артиллерия. Она, собственно говоря, и была основной целью этой группы. По техническим условиям применения боеприпасов, первый эшелон был вынужден держать строго определенную и очень опасную высоту, поэтому единственной защитой его машин была высокая скорость и малая заметность для радаров. Прежде чем угаснуть, зенитный огонь сбил восемь машин и около двадцати вернулись с серьезными повреждениями. Две потерпели катастрофу при посадке. Результатом стало полное разрушение приблизительно пяти квадратных километров городской застройки. Еще примерно в три раза больше оказалось охвачено сплошными пожарами. Несмотря на масштаб, удар наносился с предельно возможной точностью, чтобы пожары могли служить ориентиром для следующих волн.

Второй эшелон, все восемьдесят два «Ту – 6» и сорок «Ту – 10» с умеренным перегрузом, с большой высоты вывалил на город тысячу четыреста тонн фугасных бомб по сто килограммов и по четверти тонны. Бомбардировка велась по площадям, при этом старались не обидеть ни один район с плотной застройкой.

Последний отряд состоял из девяносто двух «Ту – 10» последних серий и нес полторы тысячи тонн небольших напалмовых бомб, – это в основном, – и некоторое количество контейнеров с маленькими круглыми бомбами в прочном стальном корпусе, содержавшем стеклянную шрапнель. Теми самыми, которые взрывались, когда хотели, в срок от получаса и до полусуток.

К этому времени «Ту – 10Т», для которых сделанный рейс вообще не был расстоянием, уже закладывали круги над фронтовыми аэродромами, готовясь принять под свое крыло неисчислимые стаи тактических бомбардировщиков. Те поднимались с по-хамски освещенных, забитых самолетами аэродромов, и поочередно формировали строй звеньев, эскадрилий, сводных полков. Каждому «Ту» предстояло лидировать по 324 фронтовых бомбардировщика. Средняя бомбовая нагрузка машин, с учетом их разнотипности, составляла примерно полторы тонны.

Масштаб играет роль, и количество-таки переходит в качество: мало того, что колоссальное количество пожаров занялось на огромной площади практически одновременно. Впервые за всю войну снабжение электроэнергией прекратилось сразу и везде, так, что не работали насосные станции, даже те, которые остались целы после налета, и поэтому воды не было. Большая часть пожарных расчетов погибла во время повторных налетов, и огонь тушить оказалось и некому, и нечем. Сорванные крыши и выбитые окна обеспечили огню превосходную тягу, так, что пожар загудел и заревел, как в исполинской доменной печи, потянул на себя свежий ночной воздух и скоро разогнал его до скорости и свирепости урагана, и тот ураган нес целые стены огня. В разных районах громадного города одновременно встали и побрели, пустились в плавный перепляс огненные смерчи, от их прикосновения дома разлетались, как под ударом молота, вспыхивали, как скирды сухой соломы. Зарево, занявшее половину ночного небосклона, было видно за многие десятки километров, а в окрестностях города дергающийся, пляшущий, беспокойный свет временами почти не уступал дневному яркостью.

По плану, утром предполагалось продолжить массированные воздушные удары силами фронтовой авиации, – откровенно говоря, ее возможности ку-уда превосходили мощь нарождающейся стратегической авиации, но из этой затеи практически ничего не вышло. Город казался затянут пеленой дыма сплошь, скрыт под черной тучей, подсвеченной снизу багровым, само небо стало черным, и лететь туда казалось и слишком рискованным и не слишком нужным. Кроме того, как это бывает не так уж редко, будто в ответ на пожар, погода сломалась, с прохладным ветром налетели низкие, темно-серые тучи. Около десяти утра над городом разразилась поздняя гроза и пролился сильнейший ливень, шесть часов спустя сменившийся упорным, ровным дождем, а потом – изморосью и туманом. Пожалуй, командование проявило и здравый смысл, и надлежащую гибкость, отложив повторные воздушные удары на потом.

– Пламя стало нашим небом, и это вовсе не поэтическое сравнение. Я видел, как с вершины какого-то очень высокого здания ураганом сорвало целый фрагмент стены с оконными проемами, и во время падения он был как черное кружево на фоне огненного неба. Какое здание, спросите вы, я должен знать, потому что я коренной берлинец? Не знаю, отвечу вам я. Там ничего нельзя узнать, там нечего узнавать, потому что города, который знал я, который знали берлинцы, больше нет. Нет ничего узнаваемого и никто не скажет, где он. Я видел, как по улице валила толпа обезумевших, забывших самих себя людей, они толкали друг друга, валили с ног и топтали слабых. Потом порыв ветра с ТОЙ СТОРОНЫ вогнал в улицу целую реку гудящего пламени. Неподалеку от конца оно было синеватым, призрачным. Оно не коснулось толпы, а только на миг простерлось над людьми, и убралось обратно, но все, кто были там, кружась и качаясь, полегли на месте, попадали, будто кто-то единым взмахом скосил их, и никто не поднялся. Я видел, как от жара трупы в этих кучах корчились и лезли друг на друга, с какой-то чудовищной, гротескной непристойностью переплетались, вздувались и вспыхивали, как набитые соломой куклы. Что это было? За что нас так? За что так с нами? Тем, кто остался жив в подземельях, больше некуда подниматься, а та вода, которая вдруг заступила место огня, заливает и подземелья.

За что – за что… А чем вам, сволочи, к примеру, помешал ровно год тому назад красивый город Сталинград?

– По данным разведки, тем, которые удалось получить, конечно, в Берлине осталось не более десяти процентов довоенного населения. Это значит, что город мертв. Мертв и непригоден для жизни. А восстановительных работ русские постараются не допустить. Боюсь, у них это получится. Вот вам и ответ, Уинстон.

– Я не верю, – прохрипел премьер-министр, – что это совпадение.

– И это что-то меняет? Случайно или намеренно, нам продемонстрировали, что их бомбардировщики могут уничтожить любую европейскую столицу за один налет. Год тому назад, – всего только год, – у них вообще не было ничего, напоминающего стратегическую авиацию. Не могу исключить, что теперь они займутся этим вопросом вплотную.

– А что заставляет вас думать, что она у них есть сейчас?

– Ничего, кроме доверия к людям, призванным снабжать информацией Президента США.

– По имеющимся сведениям, у них довольно много фронтовых бомбардировщиков с ограниченным радиусом действия. Мне называли вообще какие-то совершенно баснословные цифры…

– Вас не обманули. Но в данном случае работали тяжелые и сверхтяжелые бомбардировщики, господин премьер-министр. Около четырехсот высотных машин с неизвестным в точности, но очень большим радиусом действия. Похоже, правда, это все, что у них есть.

– Все-таки – откуда такие сведения?

– С некоторых пор, а точнее, – когда я почувствовал, что не все понимаю в событиях на Восточном фронте, я научился задавать точные вопросы. Может быть, задал не все, которые на самом деле необходимы.

– Саша, я прошу вас, – давайте-таки не будем морить их голодом. Давайте уже кормить этих поцев. Давайте нарядим их в роскошные желтые клифты, и пусть-таки работают так, чтобы не шататься и не спать на ходу.

Услыхав слова Саблера, Берович вдруг принял вид отрешенно-рассеянный и начал крутить в пальцах карандаш. Для тех, кто хорошо знал его, это служило несомненным признаком Пришествия Идеи. Организационные идейки, посещавшие Беровича, чаще всего были не Бог весть какими оригинальными. Да что там, для людей с систематическим образованием, они и вообще по большей части были общим местом. Принципиальным отличием была деталировка и особая манера реализации, так что даже самые банальные его размышлизмы имели, порой, самые далеко идущие последствия.

– Саша, вы совершенно меня не слушаете, – совершенно тем же тоном продолжил Саблер, – очевидно, ваша мама не учила вас в вашем же детстве, что крутить карандаши в руках – дурная привычка. Тем более, что это хороший чешский карандаш «Кох-и-нор», теперь таких не найдешь ни за какие деньги.

С этими словами Яков Израилевич попытался своими мягкими, как вареные сосиски, белыми пальцами вынуть из рук у собеседника злосчастный карандаш, но не тут-то было.