Czytaj książkę: «Русский Тичборн. Секретное следствие»

© Издательство «Зерна», 2020

Предисловие

Шкляревский (Александр Андреевич, 1837–1883) – беллетрист, уроженец Полтавской губернии. Учился в 1-й харьковской гимназии, но вследствие крайней бедности родителей вынужден был выйти из 4-го класса. В 1854 г. он выдержал экзамен на звание приходского учителя и, получив место в Воронеже, прослужил там более 10 лет; состоял также преподавателем в воронежской женской прогимназии. Начал писать в «Воронежских Губернских Ведомостях»; в журнале «Воспитание» Чумакова напечатан ряд его статей педагогического содержания.

Известность «русского Габорио» Шкляревский получил в конце 1860-х годов, как автор многочисленных повестей и романов уголовного содержания. Первое произведение его в этом стиле – «Отпетый» (рассказ) был напечатан в журнале «Дело» (1866) и имел значительный успех. В этом же году, по болезни, страдая пороком сердца, Шкляревский оставил педагогическую деятельность и посвятил себя исключительно литературному труду.

В 1869 г. Шкляревский переселился в Петербург и долгое время сотрудничал в «Санкт-Петербургских Ведомостях» (редакции Корша), затем и во многих других изданиях. Необходимость быстро и спешно работать неблагоприятно отозвалась на развитии его таланта. Кроме множества рассказов, изданных под общим названием «Рассказы судебного следователя» (том 1, СПб., 1872), вышли также отдельным изданием: «Доля» (сказка-быль, СПб., 1870), «Шевельнулось теплое чувство» (повесть, СПб., 1870), «Сочинения, повести и рассказы» (М., 1871), «Повести и рассказы» (М., 1872), «Уголки трущобного мира» (СПб., 1875), «Исповедь ссыльного» (СПб., 1877, 2 издание, 1879), «Принциписты-самоубийцы» (М., 1880), «Утро после бала» и «Нераскрытое преступление» (М., 1878), «Убийство без следов» (СПб., 1878), «Современные преступники» (М., 1880), «Две преступницы» (М., 1880), «Как люди погибают» (М., 1880), «Собрание сочинений» (СПб., 1881), «Самоубийца ли она?» (СПб., 1882), роман «Новая метла» (который написан Шкляревским за несколько месяцев до смерти, СПб., 1886, издание 2-е, в пользу семейства Шкляревского; здесь же помещен биографический очерк Шкляревского).

Русский Тичборн¹
(Из уголовной хроники)

Глава первая

В Москве около Пресненской заставы и по настоящее время еще можно видеть маленький уродливый деревянный двухэтажный домик с тремя небольшими окошечками в ряд, на улицу. Я узнал его еще мальчиком, в пятидесятых годах, по случаю бывшего в нем происшествия. Но время, по-видимому, не имело никакого влияния на домик: он и тогда уже выглядывал таким же ветхим, старым и хилым, как и ныне, готовым разрушиться при первой сильной буре. Некогда дом этот принадлежал какому-то цеховому, потом, в сороковых годах, он приобретен был вдовою отставного аудитора² 12 класса Христиной Кирсановной Поздняковой.

Родословную и биографию этой женщины, кажется, никто и не знал, так как Позднякова избегала всяких разговоров о своем прошлом, но личность самой Христины Кирсановны была известна чуть ли не всей Москве, по той профессии, которою она занималась. Христина Кирсановна была ростовщица, но ростовщица в некотором роде замечательная и резко выделявшаяся из числа своих собратий. Она не брезгала никакими вещами и принимала под заклад решительно все: будь то старые тряпки, бутылки или изломанные утюги; притом, сравнительно с другими, она ссужала и большею суммою денег и брала незначительные проценты; кроме того, иным, в честности которых она была уверена, Позднякова даже ссужала деньги без залога и расписки. Христина Кирсановна, кажется, просто страдала манией к приобретению вещей и едва ли не любила их гораздо более самих денег.

Наружность Поздняковой не имела ничего отталкивающего и скорее располагала в ее пользу. Несмотря на свои зрелые годы – под пятьдесят лет, – она была вполне сохранившаяся, здоровая, полная женщина, какие весьма часто встречаются в среде купечества; морщинки были чуть заметны, со щек не исчез румянец, а черные глаза не утратили некоторого блеска; только волосы стали редки и, местами, седые да на макушке головы образовалась плешь, прикрытая постоянно чепчиком с рюшками. Кумушки и знакомые Христины Кирсановны были не прочь найти ей женишка, даже «настоящего амура», так как претендентов на ее руку было множество, разных возрастов и званий, но Позднякова сердилась при малейшем намеке на новое замужество. Постоянное настроение духа Христины Кирсановны было довольно серьезное, однако она не отказывалась от приглашений своих соседок посетить их в праздник или в именинные дни; не прочь была «откушать», в умеренном количестве, настоечки и за рюмочкою спеть чувствительный романс или песню с печальным мотивом, вроде «Среди долины ровныя», «Снежки белые, пушисты» и т. п.

Вообще ее считали все за женщину хорошего поведения, общительную и с добрым сердцем. Гостей у себя Христина Кирсановна никогда не собирала, но если к ней заходила, за каким-либо делом, соседка или знакомая и заставала ее за чаем или, в праздник, за пирожком, то Позднякова угощала их тем или другим, причем к пирожку присовокуплялась и настойка.

Расположение комнат в доме Поздняковой в обоих этажах было совершенно одинаковое. Как в нижнем этаже находились сенцы³, налево – кладовая, направо – кухня, за которою шли еще две комнаты: одна – поменьше, а следующая – побольше, так точно и в верхнем. Надворных строений при доме не было, исключая земляного погреба, накрывавшегося сколоченными досками. Помещением. для себя собственно Позднякова избрала нижний этаж; оно состояло из сеней, кладовой, кухни и первой небольшой комнаты; что же касается до второй, то туда никогда никто не входил из посетителей и она всегда была на задвижке. Комната эта загромождена была двумя огромными шкафами, сундуками, шкатулками, баульчиками и ящиками различной величины и фасонов, в которых хранились более ценные вещи, менее же ценные были помещены в верхнем этаже, постоянно запертом огромным замком, с двойными рамами в окнах и с затворенными на болты ставнями. Своих знакомых и лиц, приходивших к ней по надобности, если она не признавала их важными для себя, Христина Кирсановна обыкновенно принимала в кухне, служившей ей также и столовою. Здесь же производила с ними сделки и расчеты; если же эти лица казались ей более значительными, то она приглашала их в комнату, отличавшуюся необыкновенной чистотой, где у нее стояло нечто похожее на конторку, шкаф, комод, диван, столик, несколько стульев и в углу, за ситцевым пологом, кровать, с периною и подушками почти до потолка.

Вся прислуга Поздняковой заключалась в шестидесятилетней старухе Фекле, глухонемой от рождения, чрезвычайно злой и сварливой с посетителями, особенно если она видела в них людей бедных. Фекла была девушка и носила свои седые волосы в одну косу с лентой на конце. Она служила у Поздняковой с самой покупки ею дома и была крайне привержена к ней. Кроме этих двух женщин, в доме других жильцов не было; дом стоял от соседних домов отдельно, на горке. Это обстоятельство, в связи с глухонемою прислугою и богатством Поздняковой, известным всей Москве, невольно порождало у близких к ней опасения, чтобы ее рано или поздно не постигло какое-нибудь несчастие – попросту чтобы она не была ограблена или убита, тем более что подобные примеры в Москве бывали. Об этом предмете между соседями происходили беспрестанные толки, и многие предупреждали Позднякову, чтобы она была осторожнее; но последняя твердо верила в свои замки, в злую цепную собаку, которую она держала во дворе, и отвечала всегда пословицей: «Бог не выдаст, свинья не съест». В самом деле, несмотря на частые воровства и грабежи поблизости, на дом Поздняковой долгое время не было никаких покушений.

Вдруг, в одно летнее утро, часов в пять, когда еще все спали, соседи Поздняковой услышали на улице какой-то дикий, страшный, нечеловеческий крик и затем сильный, почти неистовый, стук в свои окна…

Проснувшиеся, разумеется, бросились к окнам и увидели глухонемую Феклу, бегавшую от дома к дому с пронзительными криками, точно безумную, указывавшую на горло и на свой дом. При этом она манила, кого ей случалось видеть, к себе. Все догадались наконец, что в доме Поздняковой случилось несчастие, и спешили туда. Фекла тащила всех в дом.

Сени и кухня представляли обычный порядок, в небольшой же комнате, ставня которой была раскрыта и в окно входили яркие лучи утреннего солнца, первое, что привлекло внимание прибывших, была Позднякова, лежавшая одетою на полу, прислонившись спиною к кровати, с опущенною головою. Фекла бросилась к ней с воем и указала на горло, сине-багрового цвета, с пятью отпечатлевшимися пятнами от пальцев руки. Лицо было желто, рот раскрыт, а открытые, страшные, стеклянные глаза вышли из орбит.

По всем данным можно было заключить, что Позднякова была задушена около кровати и после этого упала, причем оборвала часть ситцевого полога⁴. Следов борьбы между жертвою и убийцею никаких не было, исключая только небольшого разрыва у нее черного люстринового платья⁵, около того места, где находился карман, который найден был выдернутым наружу. На полу, близ Поздняковой, валялась еще опрокинутая, почти вся сгоревшая, сальная свеча в высоком медном шандале, а далее, у комода, лежали в куче и разбросанными разные вещи: шали, платки, столовые и чайные ложки, ценное белье, часы, коробочки, футляры и тому подобное, причем три первых ящика были выдвинуты… Всех их было пять. Как видно, убийца искал в них какую-то одну вещь и, нашедши ее в третьем ящике, четвертый и пятый оставил нетронутыми. Следующая комната и весь верхний этаж остались неприкосновенными.

Как водится, между посторонними зрителями при подобных происшествиях начинаются различные толки и предположения, и непременно все обращаются с вопросами к первому объявившему о происшествии лицу. То же было и на этот раз, хотя все понимали, что глухонемая Фекла едва ли может сколько-нибудь удовлетворить их любопытство. Видя, что от нее требуют объяснение, и сгорая, со своей стороны, желанием, особенно сильным у немых, рассказать, что она знала, Фекла в промежутках, когда кто-то пошел известить о происшествии полицию, мимическими знаками передала следующее: сначала она показала на окна и на задвижки болтов, потом приложила голову к ладони руки и закрыла глаза, как бы представляясь спящей, затем она указала на убитую и, копируя ее, начала отворять двери, кланяться и улыбаться; потом Фекла изменила физиономию: представила гордое лицо и провела по губам и щекам рукою, как бы приглаживая усы и бакенбарды. Вслед за этим она вновь приложила руку к щеке, сделала вид спящей, потом, пожимая плечами, стала делать отрицательные знаки и жесты головой и руками. Кончив свои отрицательные знаки, Фекла продолжала, предварительно указав на солнце в окне. Она вышла в кухню, растворила двери в комнату и, возвратясь в нее, взяла свечу, валявшуюся около Поздняковой, поставила ее близ комода, где лежали в беспорядке вещи, развела руками и бросилась к Поздняковой со свечою; далее она представила свое изумление при виде несчастия со своею госпожою и как она выскочила на улицу. Этот же рассказ, в виде показания знаками, мимически, немая передала и прибывшим чинам полиции, а потом следственному отделению, при объяснениях других свидетелей, явившихся на место происшествия по ее зову.

Из всего показания Феклы можно было лишь вывести предположение, что, вероятно, после того как она легла спать, Позднякова принимала у себя какого-то видного мужчину, который, в то время когда Фекла вторично уснула, совершил свое преступление, а также, пожалуй, что этот человек мог быть близким к покойной и между ними существовали тайные отношения, судя по тому, что преступник не воспользовался весьма ценными вещами, а взял, по-видимому, лишь то, что искал. Следовательно, это был не простой, обыкновенный вор, берущий, что попадется под руку. Притом Позднякова явно питала к нему полное доверие, впустив его – по жестам Феклы – сама в свой дом, в ночное время. На Феклу никаких подозрений не падало. Вероятнее всего казалось предположение, что убийца принадлежал к числу солидных закладчиков Поздняковой и, не имея возможности выкупить свою вещь – крайне необходимую ему по какому-нибудь важному случаю, в данное время, – решился на убийство; чужого же ему не было нужно, и этим предположением объясняется его пренебрежение к другим ценным вещам, разбросанным у комода.

Губернский прокурор, принявший деятельнейшее участие в производстве следствия, самолично пересмотрел книгу для заклада вещей, которую вела Позднякова, но не нашел в ней ничего, наводящего на следы преступления. Все вещи, находящиеся в закладе, оказались налицо; о выкупленных же была отметка рукою Поздняковой, с обозначением времени выкупа. Делали и повальный обыск о поведении убитой: не замечали ли соседи приезжавшего к ней в ночное время мужчину; не состояла ли она с кем в интимных отношениях или не было ли у нее хорошего знакомого, наружность которого была бы сходна с мимическими показаниями о нем Феклы? Но по всем этим вопросам следствие получило самые неудовлетворительные ответы. Только двое или трое из соседей отозвались неведением о поведении Поздняковой, ссылаясь на то, что «чужая душа потемки», прочие же единогласно показали, что знают Позднякову как женщину самой безукоризненной нравственности. Ночных посетителей или посетителя они тоже у Поздняковой никогда не замечали, хотя, правда, случалось, что молодые люди из числа закладчиков, подгулявши, подъезжали к ней иногда в позднее время с намерением занять на кутеж денег. Но Позднякова не принимала их и отказывала чрез окно или со двора, не выходя на улицу; все знали, что ночью у Христины Кирсановны денег достать нельзя.

Наконец все-таки несколько подозрительных лиц были без ареста привлечены к следствию, для очных ставок с Феклою: не узнает ли она между ними ночного посетителя; но Фекла не находила его, и заподозренные были отпускаемы с миром. Следствию оставалось одно: «предать дело воле Божией и сдать в архив…»

Глава вторая

Года за три до убийства Поздняковой в Москве, на юге России, в уездном городе Б., Z-ской губернии, случилось другое происшествие, по-видимому ничего общего не имевшее с московским и показавшееся местным жителям довольно забавным.

Б. в обыкновенное время имеет вид крайне жалкий и грязный, будучи городком маленьким и ничтожным, на черноземном грунте, без мостовых и тротуаров, с населением около четырех тысяч душ; но летом, в июле, он оживляется значительной скотской ярмаркой, на которую массами стекаются помещики, преимущественно из Z-ской и смежных губерний. В 185* году, в котором произошло событие, на ярмарку в Б., в числе многих помещиков, прибыли надворный советник Григорий Дмитриевич Перецепин и племянник его, отставной полковник Митрофан Александрович Масоедов.

Первый имел в нескольких верстах от Б. хорошо устроенное имение, с обширным овцеводством, славился как хороший хозяин и слыл за хлебосола и добряка. Григорий Дмитриевич Перецепин принадлежал к помещикам старого завета: образования он не получил никакого и подписывал свою фамилию Перецепин иногда чрез букву «ѣ», а иногда чрез «е»⁶, нисколько не стесняясь; далее своих уездного и губернского городов да окрестных ярмарок он никуда из имения не выезжал, и хотя имел чин надворного советника, но, собственно говоря, никогда не служил. До чина коллежского регистратора⁷ он достигнул, прочислившись узаконенные годы в канцелярии местного предводителя дворянства⁸; после этого перешел на службу по министерству народного просвещения и в звании почетного смотрителя уездного училища⁹ (в каковом училище он за все время своего служения не был), аккуратно взнося положенные в год 250 рублей, своевременно производился в чины до надворного советника. По получении же этого чина, не пожелав высшего, удалился в отставку.

В описываемое время Григорию Дмитриевичу было около шестидесяти пяти лет и он имел большое семейство. Корпусом Перецепин был тучный белокурый дородный мужчина, высокого роста. Что касается до его физиономии, то о ней чрезвычайно трудно сказать что-нибудь, потому что форма головы Григория Дмитриевича имела разительнейшее сходство с дынею, известною в Малороссии под именем «моржовки»… И это сходство было до того сильно, что зритель не мог оторваться от такой чудной игры природы и мало обращал уже внимания на остальные черты. Казалось, нос должен бы препятствовать этому сходству? Нет, напротив, он-то и увеличивал его: нос у Григория Дмитриевича был вдавлен, имел форму совершенно правильного треугольника и точь-в-точь напоминал собою вырезку на дынях и арбузах, делаемую продавцами для удостоверения в доброкачественности предлагаемых плодов. К довершению зол, все лицо его было усеяно бородавками, как пупырышками на дыне «моржовке», и такими же, как на дыне, морщинками. Глаза тоже не портили общего впечатления, закрывались очками бутылочного стекла, напоминая собою пятна на дыне.

Митрофан Александрович Масоедов весьма мало походил на дядю. Он был тоже высокий и плотный мужчина, но брюнет, лет пятидесяти двух-трех, с очень гордой физиономией; голову держал как-то особенно кверху и, имея красивые черные глаза, то щурил их, то широко раскрывал или смотрел из-под насупленных бровей, стараясь придать себе вид глубоко проницательного человека. Эти гримасы покрывали морщинами широкий и открытый лоб его, но щеки были гладки, жирны и от хорошего бритья лоснились. Волосы Митрофан Александрович носил по старой военной форме – чуб назад, а виски наперед, подкрашивал их и имел великолепные нафабренные усы¹⁰. Образование Масоедов получил в одном из высших учебных заведений и кончил курс блистательным образом; но по прошествии нескольких лет все знания его как-то улетучились, кроме французского языка, на котором он говорил с чистым парижским акцентом.

Впрочем, на словах Митрофан Александрович был чрезвычайно бойкий господин: мог вести речь о чем угодно; зато изложение мыслей на бумаге казалось ему чрезвычайно трудным делом. «Черт его знает! – рассказывал он в приятельском кругу. – Сам чувствуешь, что тут, в голове, много… и отличные мысли… Пожалуй, могу и рассказать, но как станешь писать – тьфу! Ничего не сделаешь!.. Скажите, пожалуйста, что этому причиной?…» При этом Масоедов пожимал плечами и разводил руками. Слушатели искренно ему сочувствовали, но причины ему не разъясняли. В общежитии Масоедов был человек неглупый, не скупой, но и не мот. Оставшиеся ему после смерти отца имения, в М-ской и Т-ской губерниях, он не разорил, крестьяне его жили довольно зажиточно, так как он довольствовался небольшим оброком и грунт земли в этих имениях был хорош. Сорока лет Митрофан Александрович выгодно женился и был счастлив в браке, имея уже четырех детей от десяти до двух лет: старшего – сына, а остальных – дочерей. Служба его шла также долгое время успешно; начал он ее с восемнадцати лет и продолжал до сорока девяти, оставив лишь потому, что не получил ожидаемого места: это оскорбило его самолюбие. Во время службы своей Масоедов никогда не был суровым и придирчивым начальником и даже обходился с солдатами, по тогдашнему времени, очень мягко и ласково.

Вообще Митрофан Александрович мог бы пользоваться совершенно заслуженно в своем кругу общим расположением и уважением, если бы он менее страдал самолюбием и самоуверенностью. Эти два качества делали его страшным деспотом и отталкивали от него часто людей, долгое время ему крайне преданных. Всякое мнение свое он считал непогрешимым, и что раз задумал сделать, то уже непременно должно было быть, хотя бы он видел в результате самые неблагоприятные для себя последствия… Масоедов не останавливался ни перед какими препятствиями и шел прямо напролом, как медведь. Зародыши самоуверенности и деспотизма, вероятно, были развиты в нем еще в детском возрасте; впоследствии же ряд удач и отсутствие серьезных преград в деле исполнения его желаний развили их до крайности.

И действительно, с годами самодурство Масоедова приняло все более и более широкие размеры, увеличивавшиеся еще тем, что в среде окружавших Масоедова нашлись, конечно, люди, которые, заметив его конек, для своих целей подражали ему и этим путем совершали весьма неблаговидные вещи. Стоило, например, только уметь вовремя польстить Митрофану Александровичу – и он все делал; иначе – изложенная просьба, хотя бы вполне справедливая, оставалась неудовлетворенною. К счастью, подобные несправедливости Масоедов совершал сам лично очень редко, будучи от природы человеком очень доброго сердца; к тому же никто из подведомственных ему лиц не осмеливался затрагивать его самолюбия.

Григорий Дмитриевич Перецепин и мать Митрофана Александровича Масоедова, Катерина Дмитриевна, урожденная Перецепина, были родные брат и сестра; следовательно, Митрофан Александрович доводился Григорию Дмитриевичу родным племянником. Но, несмотря на такое близкое родство, они всю жизнь свою не видали друг друга и познакомились лишь за несколько дней до ярмарки в Б., на которую они приехали вместе из имения Перецепина.

Причиной этому, во-первых, было то, что отец Масоедова, женившись во время стоянки полка в Z-ской губернии, в котором он служил командиром, в непродолжительном времени, за перемещением полка на север России, выехал со своим семейством из Z-ской губернии и более не был уже в этой местности то по служебным обстоятельствам, то за выходом в отставку, то потому, что имения его находились во внутренней полосе империи, частию же потому еще, что не особенно симпатизировал родным жены; приданое за нею он взял деньгами, а потому и дел у него к ним никаких не было. Во-вторых, сын его Митрофан Александрович, разлученный еще в детстве с родными матери, и подавно не имел с ними никаких отношений; учился в Санкт-Петербурге, там же поступил на службу и почти безвыездно провел в этом городе всю свою жизнь; он был службист и пользовался только кратковременными отпусками для посещения своих имений.

Свидание племянника с дядей произошло для обоих их неожиданно. По выходе в отставку Митрофан Александрович переселился из Петербурга в наибольшую из своих деревень, Ивановку, находившуюся в Т-ской губернии, и вскоре по прибытии туда был избран в уездные предводители дворянства. На этой должности он прослужил три года, метил в губернские предводители и никогда не думал оставить свою Ивановку. Но случилось иначе: в Х-ской губернии, соседней с Z-скою, умерла бездетной какая-то дальняя родственница его отца и оставила ему обширное имение. Для вступления во владение этим имением потребовалось личное присутствие Масоедова, и Митрофан Александрович отправился туда. Новое имение произвело на него самое приятное впечатление: он очаровался местностью, климатом, обширною степью, прилегавшею к его имению, и эта степь навела его на мысль заняться овцеводством. Масоедов решился сделаться сельским хозяином, пожертвовать на время своим будущим губернским предводительством и переселиться из Ивановки в Елисаветовку, которую он собирался окрестить новым именем Митрофано-Масоедовка. «Губернским предводителем дворянства, – рассуждал Митрофан Александрович, – я еще успею быть и в Х-ской губернии, когда устрою свою Митрофано-Масоедовку, а заняться сельским хозяйством на такой благодатной почве и местности мне предстоит теперь же для счастья моего поколения, ввиду тяжелых слухов о реформах по преобразованию быта крестьян… Кто знает, может быть, они и в самом деле отойдут на волю».

Еликонида Романовна, жена Масоедова, красивая полная женщина, необычайно апатичная ко всему и страдавшая английским сплином¹¹, на этот раз как-то оживилась и с большим воодушевлением одобрила предположение мужа. Обширные кошары¹² для нескольких тысяч голов овец, вместе с другими службами, были немедленно выстроены – оставалось только приобрести овец. Вдруг, к величайшей своей радости, он узнает от соседних помещиков, что дядя его, Перецепин, живет от нового его имения на расстоянии каких-нибудь полутораста верст, известнейший хозяин и овцевод, который чрезвычайно может быть полезен ему в этом деле, и что, сверх того, в Б. в июле будет скотская ярмарка. Масоедов почти тотчас же отправился в Б., но, не застав там дядю, поехал к нему в имение и познакомился, а оттуда уже вместе с ним отправился в Б. на ярмарку.

Как человек практический, Перецепин понял, что из затеи его племянника нельзя ожидать никаких хороших успехов и что его личное вмешательство может только поселить между ними разлад, а потому, избегая этого, он под разными предлогами отклонил от себя просьбу племянника быть его руководителем на первых порах и указал вместо себя на другое лицо, тоже известное по своим сведениям в овцеводстве, которое, вместе с тем, во время ярмарки может заняться приобретением для него скота и даже за приличное жалование, быть может, согласится управлять его имением.

Указываемое лицо был отставной гусарский вахмистр Степан Максимович Пархоменко, называемый всеми Максимович. За нравственные качества этого Пархоменко Перецепин ручался, как за самого себя, потому что он был известен ему уже пятнадцать лет своею безупречною честностью, служил безукоризненно в его имении три года, был ему очень полезен и к тому же был человек с состоянием, пожалуй, в несколько тысяч.

О чрезвычайном – трудолюбии Пархоменко Григорий Дмитриевич распространялся несколько дней, во все время пребывания у него в доме Масоедова и во всю дорогу до Б. Он рассказал ему, как он встретил Пархоменко в первый раз, когда тот возвратился на родину в хутор Петропавловку, лежащую в семи верстах на пути из Гнилуши, имения Перецепина, в Б. От Гнилуши до Б. всего 14 верст, так что Петропавловка находится как раз посредине пути, немного в сторону от дороги. У Пархоменко, по словам Перецепина, во время прибытия на родину было всего-навсего около 100 рублей серебром, подаренных ему при увольнении в бессрочный отпуск офицерами полка в благодарность за прежние услуги. Как отставной солдат, отвыкший за свою почти двадцатилетнюю службу от сельских земледельческих работ, Пархоменко, услыхав, что Перецепин нуждается в грамотных людях. для заводов, явился к нему с предложением своих услуг и был принят в качестве надсмотрщика за стрижкою шерсти; впоследствии Перецепин, видя его расторопность и усердие, прибавил ему жалованье и дал высшее назначение, так что чрез несколько месяцев Пархоменко сделался у него смотрителем завода. Деньги, принесенные из полка, он отдал на сохранение Григорию Дмитриевичу.

Прослужив три года, Пархоменко захотел обзавестись своим хозяйством в Б., рассчитался с Перецепиным, забрал у него свои деньги и переехал, сколько Григорий Дмитриевич ни убеждал его остаться послужить у него еще на большем жаловании. Изучив за службу у Перецепина ценность шерсти по качеству, Пархоменко в первую же ярмарку в Б. сумел зашибить себе копейку, занявшись покупкою шерсти с перепродажею этого товара помещикам и факторством¹³.

– Деятельность этого неутомимого человека поистине изумительна! – восклицал Григорий Дмитриевич, рассыпаясь перед Масоедовым в похвалах Пархоменко и желая зарекомендовать его. – Мне кажется, едва ли за всю свою жизнь он хотя один день просидел без дела. В праздник, чуть заря, смотришь, уж Пархоменко в Б. на базаре… То с вечера рыбы или раков наловит и продает, то понаделает для продажи детям разных дудочек, тележек. В будни или шьет, или мастерит телегу, или что-нибудь да придумает. Золотой человек! Сами посудите, чтобы нажить простому человеку-работнику, положим, хоть и в продолжение пятнадцати лет, тысячи, для этого нужно было потрудиться. Теперь у него свой каменный дом в Б., железная лавка и земля около Петропавловки.

– Но, – возразил Масоедов, – имея свое хозяйство, ваш Пархоменко, пожалуй, не согласится взяться за управление у меня заводом?

– А мы постараемся убедить его, – отвечал Перецепин. – Пархоменко очень ко мне расположен. Согласится. Притом лошади у вас свои, от вашего имения до Б. и полутораста верст не будет, поэтому вы можете, от времени до времени, давать ему краткосрочные отпуски, на неделю, что ли.

– Конечно, я готов.

– Во всяком случае, – прибавил Перецепин, – вам теперь Пархоменко крайне нужен и необходим: он, во-первых, поможет вам в покупке партий овец и сделает хороший выбор, а во-вторых, если уже ему самому нельзя будет принять ваше предложение, то он сыщет вам другого хорошего управляющего за своим ручательством.

Перецепин и Масоедов прибыли в Б. уже поздно вечером, а потому отложили свидание с Пархоменко до завтрашнего дня; но так как Масоедов горел желанием поскорее видеть его, то за ним послано было еще с вечера, чтобы он завтра явился к Перецепину как можно ранее. Пархоменко не заставил себя долго ждать и часов в восемь утра был уже на месте. Масоедов в это время еще спал, но Григорий Дмитриевич встал уже давно и благодушествовал один в зале за утренним чаем.

– А! Максимович! – радушно приветствовал он своего гостя. – Вот спасибо, что пришел… Подсаживайся, да давай чай пить.

Но Пархоменко на это дружеское предложение отвечал только низким поклоном и остался у порога дверей.

– Ну, хоть присядь.

Пархоменко сел там же, на кончик стула. Есть лица, года которых определить точно невозможно. Физиономия Пархоменко принадлежала к подобным лицам; ему можно было дать и тридцать пять, и сорок пять, а также поверить, если бы он сказал, что ему за пятьдесят лет; физиономия его была несколько сурова, и это выражение портило довольно правильные и красивые черты его лица.

Пархоменко был высокий сухощавый мужчина, крепкого телосложения, блондин с густыми волосами на голове, которые он стриг под гребенку, оставляя только небольшой чуб и височки, не менее густыми бакенбардами, тоже подстриженными, имевшими форму турецкого огурца, и усами, закрученными на концах кольцами. Суровое выражение придавали ему бледно-голубые глаза, недоверчиво поглядывавшие в стороны из-под густых нависших бровей, впалые щеки и желтый, пергаментный цвет кожи, присохшей к костям.

Во время визита своего к Перецепину Пархоменко был облачен в. длинный летний шерстяной сюртук серого цвета, той же материи брюки и жилет, по которому вилась надетая на шею золотая цепочка от часов и болтался ключик; на указательном пальце правой руки блестел большой и ценный перстень. Чистая белая манишка под жилетом была туго накрахмалена, но без воротничков, шею же обхватывал большой черный атласный платок с красными концами. Пархоменко казался степенным зажиточным уездным купцом или мещанином, и только стрижка волос на голове и бакенбардах да бритый подбородок придавали ему вид военного человека.