Czytaj książkę: «Открывая глаза», strona 9

Старик с отчаянием и едва уловимым недовольством хотел запротестовать, но Ханна не дала ему открыть рот, выкрикнув напоследок: – Моя статья будет как раз о том, почему Лонгман умер! И да, вы можете не переживать, ваше имя я не стану упоминать и если дело дойдет до суда, в свидетели вас вызывать тоже не будут. Наслаждайтесь своей природой! Вы – трус! – ещё раз повторила она, перед тем, как закрыть за собой дверцу фаэтона, стоявшего рядом с домом. Повозка тронулась. Темная штора на маленьком окне задернулась. Уолтер даже захотев, не сумел бы остановить журналистку; подавшись вперед, где только что стояли лошади, он несколько взволнованно крикнул: – Простите меня, мисс Гудвин!

А поняв, что она его не слышит, со злостью добавил: – Какая неблагодарная! Даже спасибо не сказала! Доживи до моих лет! Эй, Стью, Бен, помогите мне загрузить чемоданы обратно в повозку. Вы поменяли упряжь?

Весело улыбающийся ковбой подошел к Уолтеру и скороговоркой ответил: – Нет, сэр, ещё не успели. Стюард порвал шлею, нужно будет подождать.

– Так чего же вы сидели, прохлаждались! Вы вообще чем-нибудь занимались всё то время, пока меня не было?! – крикнул на мужчину взбешенный старик и пнул тростью фермера по ноге. – Чтобы через полчаса всё было готово! Я пойду чай пить…

Высокий молодой фермер снял свою широкополую шляпу, проводил Уолтера и, пригладив волосы, пробормотал: – Старый маразматик! Чтоб тебя! – И подойдя к своему товарищу, заметил: – Ты видел его!? Хотел заарканить девчонку, а она его быстро поставила на место.

– А представь, если бы вместо этой бабы был Линкольн, а Уолтера заменил Дуглас! И эти милые улыбки, и брошенное вслед «неблагодарный»! – Бен от души загоготал. А потом сам продолжил:

– А когда гуляли по тропе, он бы говорил Линкольну: «Ты увел у меня женщину, но я тебя прощу, если сложишь свои полномочия».

– И в конце обиженное лицо Дугласа, у которого ничего вы вышло.

– И…и ещё… Линкольн уезжает и бороду покусывает!! Жалко друга… Аха-ха-ха – снова громко засмеялся Бен, которому на этот раз вторил и Стью. От души нахохотавшись, мужчины пошли готовить лошадей.

На пути в город Ханне стало немного лучше и спокойнее. Однако, она всё ещё с отвращением вспоминала слова Уолтера; никогда она не могла понять такого отношения к жизни. Гудвин не представляла, как можно было дружить с таким наглецом, как можно было не увидеть его криводушия! Попробовав, наконец, отвлечься, журналистка попыталась собрать всю имеющуюся информацию в единое целое. Достав из сумочки маленький блокнот с карандашом, девушка принялась писать – папка собранных ей заметок по этому делу осталась на работе – ей пришлось по памяти излагать свои мысли на бумаге, чтобы ничего не упустить. Слова выходили корявыми, предложения путались и повторялись, но Ханну это не волновало, она чувствовала, видела перед глазами завтрашнюю, может послезавтрашнюю газету, где на первой полосе была её статья. Ей было всё равно, что многое она додумает сама, всё равно, что только часть информации будет правдой, Гудвин прекрасно понимала, что даже того небольшого кусочка правды будет достаточно, чтобы приоткрыть причину смерти журналиста и наказать (по крайней мере напугать) тех, кто к его смерти причастен. В какой-то момент девушка поняла, что не может ждать до завтра, она окликнула кучера, попросив вести её в редакцию.

«Опытный журналист пожертвовал жизнью ради справедливости. Он хотел, чтобы виновные ответили перед законом, но он не учел, что виновные и закон – это одни и те же люди» – писала она в блокноте. «Сегодня открылась ещё одна тайна, связанная с тайными делишками наших замечательных представителей власти» – набрасывала Ханна предложение за предложением. Перед её глазами проносились слова, которые будут читать тысячи ньюйоркцев, слова, которые повергнут в шок тех, кто думал, что вышел сухим из воды. Она уже забыла, для чего искала интересную новость, сейчас ей было всё равно, повысят её или нет, дадут ей возможность писать для первых страниц или нет; внутри этой хрупкой женщины бушевало такое пламя, которое мог погасить только вид арестованных убийц, которые обязательно попадутся после всеобщего разглашения их грязных проделок. Последние предложения так и не были ей написаны, Гудвин выскочила из повозки, с кем-то столкнулась, не заметив этого, бросилась к входной двери многоэтажного здания и стала быстро подниматься в кабинет к Джону Бигелоу. Не постучавшись, девушка забежала в комнату, бросив на стол редактора блокнот.

– Ханна, я иногда задумываюсь, тебе вообще давали хоть какое-то воспитание! – безмятежным голосом проговорил Джон, не отрываясь от чтения газеты.

– Джон, у меня появилась мысль! Ты мне должен помочь! Скажи, у тебя есть связи с газетой, в которой работал Лонгман?

– Я буду очень рад, если ты переведешься к ним. Для этого я тебя познакомлю со всеми, кого знаю в «Нью-Йорк Таймс».

– Мне нужен весь материал, который готовил для опубликования Лонгман в последний месяц жизни. Я уверена, что он должен быть у них, пусть даже в копиях. Нужно достать все-все! Может где-то придется заплатить, но я уверена, что у них должны быть информация, которую собрал Лонгман. Она мне очень нужна!

– А что мне за это будет? – ехидно спросил мужчина.

– Статья, от которой ты сначала придешь в ужас, а потом станешь известнее всех редакторов нашего города.

– Ради второго я готов пустить в печать даже самую невероятную новость! Что это у тебя здесь! – Бигелоу взял блокнот в руки. Закончив чтение пяти только что исписанных листов бумаги, мужчина обратился к Ханне. – Я надеюсь, ты не думаешь, что мы пустим это в тираж.

– Это? – указала журналистка на свой блокнот. – Нет, не думаю. Но если ты поможешь мне достать материал, который собрал Лонгман, статья получится именно такой, какая нужна, чтобы поднять весь город на уши.

– Ханна, дорогая, я не пойму, зачем тебе это? Вряд ли наш босс повысит тебя, если каким-то образом этот материал пройдет мимо его рук.

– Ты за себя боишься, да, Джон? – ухмыльнулась девушка. – Но я обещаю, что…

– Да не за себя! И не нужно мне обещаний! Ты понимаешь, что значат твои слова. Без доказательства они – ничто, но это ничто легко закроет нашу газету, если оно появиться на первой полосе.

– Я поэтому и прошу тебя помочь мне достать работы Лонгмана. Уверена, что там будут неопровержимые доказательства.

– Доказательства чего, дорогая!?

– Джон, я прошу, помоги мне!

– Нет, нет! Это исключено! Ты только представь на минутку, что будет, если всё-таки твоя статья выйдет с материалом, собранным этим стариком. Будет катастрофа, Ханна! Будут суды, следствия! Ты понимаешь, что тебе придется неделями не спать, чтобы доказывать суду свою правоту! А у людей, которых ты обвиняешь, связи, я уверен, побольше твоих будут.

– Я не боюсь ответственности! – стояла Ханна на своем. Закрыв глаза, Бигелоу стал разминать переносицу.

– Послеавтра я уплываю в Европу. Не меньше, чем на полгода. Но может быть и дольше. Ханна, я не смогу тебе помочь в случае чего!

– Помоги мне, пока ещё не уехал, Джон! Я этого никогда не забуду!

Редактор аккуратно сложил недочитанную газету и встал из-за стола.

– Надо поспешить, пока мой знакомый в «Нью-Йорк Таймс» не ушел с работы! Ты уверена, что мы найдем, что ищем?

– Я уверена, что даже если после смерти Лонгмана его дела подчищали, такую информацию не могли просто уничтожить, она должна быть у них в газете, это слишком серьезная тема, чтобы забыть о ней.

– Ох уж эти твои предположения. Пойспешим…

– Спасибо, Джон! – бросилась Ханна на плечи мужчине.

– Знаешь, почему я тебе помогаю? – спокойно спросил Бигелоу.

– Я думаю, ты понял всю важность статьи, которую я хочу написать.

– Нет, я просто подумал, что вероятнее всего после того, как газета с твоей статьей выйдет, не будет никаких судов, не будет расследования. Тебя просто уволят. А ты же знаешь, я всегда говорил, что работа журналистом – это не твоё!

Ханна негромко засмеялась. Она была рада, что у неё всё получилось; и, хотя статья была ещё не готова, девушка чувствовала, что уже завтра утром люди будут читать газету с её работой.

Его глаза полезли на лоб! Он был в не себя от прочитанного! Пустая перевернутая чашка лежала рядом с его креслом на дорогом ковре, где широкое пятно кофе уже начало высыхать! Мужчина многократно перечитывал новость и с каждым разом всё больше не верил своим глазам.

На первой странице газеты «Нью-Йорк ивнинг пост» была размещена весомая статья с громким названием «Мертвый журналист раскрывает тайны похищенных министерством финансов денег и своей смерти». Эти слова въелись в мозг мужчины, словно бы их выжгли раскаленной кочергой.

«Когда появлялась новость о финансовых махинациях в эшелоне власти, Лонгман с яростью быка, увидевшего мулету, набрасывался на эту власть, словно ищейка, разыскивая необходимую информацию… По словам его коллег, Виктор Лонгман был самым справедливым…» – проносилась строчка за строчкой публикация перед глазами мужчины, – «Тело было повторно обследовано… были обнаружены многочисленные следы побоев… Связывают это с его последней публикацией… где замешан министр финансов… Выяснилось, что врачи получили некоторую сумму денег, чтобы не показывать тело… даже его коллеги думали, что причиной смерти было…» – на этих словах Новак постоянно останавливался, проверяя, не ошибся ли он. Новак несколько раз смотрел дату выхода газеты, город, в котором она выходит, даже название газеты читал вновь и вновь. «Лонгман выяснил, что недостающая сумма была выведена из оборота, после чего бесследно исчезла… А вскоре министр финансов стал строить загородный особняк, а два его заместителя получили повышения. Он так же узнал, что министр финансов купил десять процентов акций… Это говорит нам только об одном… А вот ещё некоторая цифры, говорящие не в пользу министерства…»

«Мы были свидетелями нескольких судебных заседаний, после которых некоторые люди из состава правительства города оставили свои посты». «Но Виктор Лонгман знал, что это лишь уловка, чтобы успокоить общественность, и хотел, чтобы все, кто был замешан в крупном воровстве, понесли…» «Так насколько же честны наши власти с нами…»

«Это невероятно», – думал Новак. – «Да как такое могло произойти!». Подойдя к широкому окну, он взглянул вниз. С высоты десятого этажа можно было узреть обширный участок города с его строящейся архитектурой и невысокими зданиями, в которых кто только не обитал. «Скоро они все узнают и придут сюда! А даже если и не придут, это не спасет меня», – думал Новак, глядя на проходящих по улице людей. «Как же так! Откуда? Почему сейчас? И самое главное – кто? Кто? Кто?» – крутились в его мозгу вопросы. Вспомнились события трехмесячной давности, героем которых он стал. Конечно же, не лично, но организующим звеном был именно он. Когда изворотливый старикашка-журналист пришел к нему первый раз, Новак даже не представлял, какой шум тот может поднять. Разговор у них тогда не вышел. Лонгман пытался припугнуть министра имеющейся у него информацией, чтобы добиться отставки Новака, но министр был неприкасаемым, как каменная стена он отбивал атаки газетчика, который так и не смог добиться его признания. Затем была новая встреча, где Лонгман говорил точные цифры украденного, но снова ничего не достиг. Потом Новак послал людей к журналисту; угрожали расправой, предупреждали, что его родственники будут страдать, если он не оставит начатое дело. Но угрозы не помешали старику опубликовать полувыдуманную статью о круговороте финансов в руках городской власти. Конечно, многое из той публикации было вымыслом, Лонгман был не дурак и не стал раскрывать сразу все козыри. Затем были суды, на которых Новак ни разу не присутствовал, а лишь бросал своих помощников и заместителей туда, как в котел. Одного из них отстранили от работы, с невозможностью восстановления в должности. Ещё один ушел лично, сославшись на подорвавшееся здоровье, а его должность и вовсе убрали. Будучи слабохарактерным и богобоязненным, заместитель Новака раскаялся в том, что совершал кражи городских денег, и хотел встретиться с Лонгманом и рассказать ему все, что знал. Но встречи не произошло, и что было с ними потом, мало кто знал, кроме Новака и нескольких его людей… Министру ничего не оставалось делать, как отомстить журналисту и защитить себя в будущем от подобных проблем; избавиться от старого ловкача, преподнеся это как несчастный случай. Новак тогда не беспокоился, что в несчастный случай не поверят – журналист был стар, тем более, как стало известно, порой пил – это было идеальным сочетанием для случайной смерти. И когда всё успокоилось, Новак даже успел забыть о неудавшемся «покушении» на его карьеру. И вот теперь снова! Он ломал голову, кто же это мог быть, кто же мог написать о том, что должно было быть навсегда похоронено вместе со своим первооткрывателем.

В дверь неожиданно постучали. От испуга министр дернулся и резко выругался.

– Войдите, – грубым голосом сказал Новак. Вошедшим был его ближайший помощник.

– Сэр, вас вызывает губернатор!

– Хейнц, найди мне того, кто написал это! – швырнув газету на стол, разозлено проговорил Новак.

– Будет сделано.

– И назначь мне встречу с владельцем этой газетенки!

– Как можно скорее?

– Да!

– Будет сделано! Ещё что-нибудь, сэр?

– Проваливай!

Хейнц вышел. Новак вздохнул. Разговор с губернатором не обещал ничего хорошего. Собравшись с духом, мужчина отправился на голгофу.

Глава 7

Ноябрь 1860г.

– Грегг, ты знаешь ответ?

– Я не расслышал, скажи ещё раз! – Аткинсон снова запрокинул голову назад и прошептал: – Что за вопрос?

– Какой вид наркоза был открыт в сорок седьмом году: хлороформ или эфир? – очень медленно, по буквам повторил вопрос Пол.

– Первое, конечно.

– Спасибо, – отстранившись от товарища, Гудвин написал ответ на исписанном листе бумаги.

Он совершенно не успел подготовиться к тесту. Последнее недели Гудвин был настолько занят, что до учебы не доходили руки. Отец постоянно пропадал, а вместе с ним и ценные вещи из дома, которых и так было не много. Пол ни единожды устраивал слежки за отцом, но тот таинственным образом исчезал из его поля зрения, будто бы чувствовал, что за ним следят. Младший Гудвин так ни разу и не смог отыскать Митта, несмотря на то, что он побывал во всех уголках города и познакомился, кажись, со всеми городскими жителями, расспрашивая их об отце. Правда, несколько раз они с Джерри всё-таки натыкались на мужчину, но эти случайности происходили, когда Митт сам двигался домой. Не помогали ни полицейские, к которым после двух безрезультатных обращений забыли дорогу, ни облазившие все закоулки в городе бедные дети, мотивированные несколькими монетами во стократ сильнее, чем бравые стражи порядка денежным предложением Джерри.

С Миттом стало трудно разговаривать; он терял рассудок и Пол это прекрасно понимал, но пока не бил тревогу. Он рассказал о своих мыслях только Джерри, не желая волновать сестру, которая разрывалась между работой и поисками отца, с каждым днем становясь всё раздражительнее и мрачнее. В те редкие моменты, когда отец появлялся дома, Ханна пыталась с ним поговорить, порой, не дожидаясь мужчин, но родственник всегда её прерывал и уходил в свою комнату.

Поэтому декции для Пола стали унылым времяпрепровождением, когда не было другого желания, кроме как поспать. Поначалу Гудвин старался больше времени заниматься учебой дома, но стоило ему только переступить порог, как появлялась заплаканная Ханна, которая умоляла найти отца, и Пол отправлялся на поиски. И каждый новый раз, каждое новое исчезновение Митта случалось все чаще; дошло до того, что мужчина приходил домой поздно вечером, а утром снова исчезал. Какая уж тут могла быть учеба, когда приходилось ни свет, ни заря, услышав шум закрывающейся двери, в очередной раз пытаться догнать и остановить отца.

– Грегг! – заставив студента снова повернуться, Пол задал вопрос: – Поздние вторичные или отсроченные первичные швы накладывают до появления грануляций?

– Мистер Гудвин, вы проверяете знания мистера Аткинсона? – осведомился Хованьский, стоя в другом конце аудитории, в очередной раз заметивший, как Пол пытается выудить хоть немного информации из головы друга. – Не утруждайте себя, комиссия с этим сама справится! А вас мы можем сегодня больше не увидеть, если такое повторится, – спокойно погрозил ему профессор, будучи единственным в аудитории преподавателем.

Пол хотел ответить ему, но в сотый раз решил промолчать. Гудвину отвратительно было наблюдать, как профессор, не скрывая своего участия, помогал Сариту, часто просматривая его записи и кивая головой, если ответы были верными. От такого отношения к себе и остальным Гудвина тошнило; он знал, что может встать и публично разругаться с Хованьским, но вследствие очень важной контрольной работы, результаты которой напрямую влияли на предстоящую зимнюю практику, зло молчал. У Пола создавалось ощущение, что Хованьский целенаправленно открыто помогает Сариту, останавливаясь перед студентом так, что Гудвин видел каждое действие преподавателя. Эта мысль могла показаться бредом, не будь Пол так уверен в ней – слишком уж профессор не любил его, а стоило Полу только попытаться возмутиться, у Хованьского появилась бы реальная возможность выгнать его из аудитории. Пытаясь не наблюдать за происходящим, будущий врач склонялся над вопросами и перечитывал их по нескольку раз, в надежде вспомнить верные ответы. И, хотя на практике Гудвину не было равных, даже Аткинсон, при всех своих знаниях не так быстро соображал, теорию во многих местах Пол упустил. Связано это было как с особенностью его обучения в подростковые годы, где лекции были многочисленны, но редко касались сложных теоретических вопросов, так и с отсутствием желания учить целые параграфы определений и понятий.

– Время вышло! Прошу вас собрать все листы на моем столе и ожидать результатов. Комиссия проверит все работы и сразу же проведет распределение на практику, – через несколько минут заявил преподаватель, по-прежнему внимательно наблюдая за Полом.

Выйдя в коридор медицинской школы, большинство студентов нашло себе место у стен и окон, некоторые ушли перекусить. Громкие пустые беседы стали заполнять коридор, помогая не переживать за результаты и хоть как-то занять появившееся время.

– Пол, ты представь, как будет здорово, если меня отправят практиковаться в Вашингтон. Целых три месяца. Профессор Монсон рассказывал мне, что там намного лучше качество медицины. А ведь два города так близко друг к другу расположены, – восторженно рассказывал Аткинсон Полу свои мысли, найдя его стоящим в одиночестве у окна напротив лекционного кабинета через полчаса после окончания контрольной.

– Угу, – промычал Гудвин, совсем не слушавший, что говорит Грегг. Он не сводил глаз с Сарита, весело болтавшего с Конолом, которой был готов смеяться над любой, даже самой плоской, шуткой.

– А потом приехать и сдать досрочно экзамены, чтобы устраиваться куда угодно, – Аткинсон закрыл глаза от прелести воображаемой картины. – Это так здорово! Как думаешь, у меня получится, Пол? Пол? Ты куда?

Гудвин отошел от надоевшего ему студента и приблизился к Сариту, с каждым метром чувствуя нарастающую злость к этому человеку. Отношений между ними не было никаких, они почти не разговаривали, лишь изредка обменивались несколькими словами по теме лекций. Гудвин до конца не понимал, что движет им, почему он ненавидит Сарита так же, как его отца, но был уверен, что яблоко от яблони упало совсем близко.

– Тебе папаша во всем помог? – с места в карьер спросил Пол, остановившись перед сокурсником. Изображать их себя вежливость Гудвин был не намерен, даже смотреть спокойно на Сарита не было сил в этот момент.

Уолсен сначала не понял, что обращаются к нему. Увидев перед собой оскалившегося Гудвина, он, широко улыбнувшись, ответил: – Уж побольше, чем тебе! А вообще это не твое дело.

– Раз так, то признайся открыто в своем невежестве! На вас противно было смотреть! Все видели, что ты сам ничего не сделал! – грубо потребовал Пол.

– Пол, успокойся, не цепляй Сарита? – решил вмешаться Конол, но Гудвин только бросил быстрый взгляд на него и снова посмотрел на своего недруга.

– Говори за себя! – спокойно ответил Сарит. – Ведь сам не отставал от Аткинсона. Нужно было готовиться, чтобы не списывать у других. Если ты не компетентен в вопросах медицины, нечего было поступать сюда, – Говорил он так, словно смеялся в лицо Полу.

Это едкое замечание, добравшись до головы Пола, внесло туда новую порцию ярости. – Как бы я плохо не был готов сегодня, это не сравнится с твоим незнанием абсолютно любых вещей, связанных с медициной! – медленно выговорил он каждое слово, чтобы успокоиться. И не давая ничего ответить Сариту, продолжил: – Будь моя воля, я бы давно вышвырнул вас обоих из школы, запретив тебе учиться, а ему учить. Ты так жалко смотришься, когда папаша пытается сделать из тебя подобие врача-идиота, который всю жизнь будет думать, что он лучший врач, хотя не представляет из себя ничего! Но ему, видать, очень не понравилось, когда на пути его бездарного сынишки появилась преграда.

Сарит улыбался.

– Ты – преграда?

Гудвин уже не услышал насмешки однокурсника: – А ты не подскажешь, почему твой папаша так старается тебя подтянуть к весенним экзаменам? Нам бы всем было интересно услышать это!

Вокруг них столпилась почти вся группа, даже проходившие мимо студенты других курсов останавливались, чтобы послушать словесную перепалку. Сарит никак не хотел вступать в спор и, уверенно держа себя в руках, произнес в ответ:

– Отец мне подсказывал только одно: он говорил, что ты безмерно глуп! – и, показывая, что он закончил разговор, Сарит вновь повернулся к ирландцу, наблюдавшему за разногласием студентов со все большей злостью по отношению к Полу. Видимо, плоский юмор, в избытке имевшийся у Сарита, покорил Конола.

– Я не договорил! – Пол рванул Уолсена за плечо. Тот на секунду потерял равновесие, но устояв на ногах, зло уставился на Гудвина, намереваясь что-то сказать.

– Пол, хватит тебе, пойдем пообедаем, пока есть время, – пытался остановить разгневанного друга подошедший Грегг.

– Послушай Аткинсона, он верно говорит. Знаешь, Гудвин, от голода человек становится злым и нервным, тебе определенно нужно заполнить желудок, – Сарит попытался перевести разговор в шутку. Пол снова не услышал его слов.

– Мне было бы плевать на вас обоих, если бы вы не мешали учиться остальным студентам!

– Это ты о ком сейчас? Каким студентам я мешаю? Я ни разу не слышал, чтобы кто-то говорил подобные слова. Или ты говоришь только о себе, Пол? А прячешься за громкими словами беспокойства обо всех!

– Ты, – Гудвин ткнул пальцем в грудь своего врага. – Ты никчемность! Ты – ничтожество, которое даже не отводит глаз, когда ему говорят о собственной бездарности. Да к твоему отцу даже можно найти хоть какое-то уважение, за проявленное им терпение в отношении тебя, с тобой же и говорить противно.

– Гудвин, ты специально пропускаешь мимо ушей мои вопросы? – с недоумением спросил Сарит.

– Какие вопросы ты мне можешь задавать? Человек, который сам не может ответить ни на один вопрос без помощи своего отца.

Сарит внешне не был похож на профессора, но ему перешли многие отцовские качества; спокойствие и способность в любой ситуации найти, что ответить были одними из таковых. Сделав вид, что слова Пола его не задели, сын профессора спокойно заключил: – Пол, ты не прав на этот счет. Ты даже не знаешь, сколько времени я трачу на чтение конспектов и книг по медицине. Да, я с тобой соглашусь, что отец относится ко мне не совсем объективно в отношении учебы, но уверяю тебя, он крайне редко вмешивается в моё обучение. Так что ты абсолютно преувеличил свои обвинения! – Сарит снова добродушно, но с укором на лице улыбнулся, будто перед ним стоял не взрослый мужчина, а маленький, требующий чего-то ребенок, успокоить которого можно было лишь игнорированием его криков.

Пол больше не мог терпеть. Сильным ударом левой руки в лицо, он отправил на пол Уолсена, который каждым своим словом впрыскивал в сердце Гудвина яд. Оказавшись в ногах у Пола, Сарит прижал руку к лицу, пробуя, насколько серьезна была рана. Ему было больно, и он не стремился это скрыть, а как будто нарочно, то ли от того, что он никогда не удостаивался ударов в лицо, то ли от того, что оказался пристыженным перед своими сокурсниками, Уолсен подстать мастерству настоящего артиста, покачивался от боли, держась за рану и не торопясь вставать. Однако же страх отчетливо читался в его глазах, и уж он был настоящим. Сарит немного отполз назад, попытавшись, наконец, подняться, но вновь едва не был сокрушен повторным ударом, однако, Пола успели оттащить сокурсники.

– Отпустите меня, я в порядке! – бросил Гудвин схватившим его студентам. Освободившись, он стал поправлять мятую рубашку, но почувствовав на себе взгляды окружающих, резко поднял голову и замер. Кто-то со страхом и непониманием смотрел на Пола, другие с сильным удивлением, а Конол уже был готов броситься на сокурсника, но поднявшийся на ноги Сарит остановил ирландца.

– Эй, Конол, успокойся, он не стоит того, – посмотрев с усмешкой на Гудвина, заявил Уолсен. Казалось, будто не было тех мгновений, которые он провел на полу, боясь за свою жизнь.

– Ах ты!.. Да что вы уставились! Не в театре же! – раздраженно крикнул Гудвин, видя, что студенты продолжают внимательно следить за ситуацией.

– Действительно, нечего смотреть на человека, у него неудачно сложился день. С кем не бывает. Вы же сами понимаете – экзамен, волнение, чрезмерная напряженность, вот вам и потеря концентрации, – весело заговорил Сарит, предлагая всем разойтись. Он принял самую подходящую позицию в этой ситуации – будто бы не он был тем, кому пришелся удар. Он говорил так, словно ничего не произошло, а если что-то и было, то этим не стоит забивать себе голову, а нужно как можно скорее замять эту историю и забыть её. Но когда кольцо из студентов поредело, Сарит громко добавил: – А знаешь, Пол, если уж на то пошло, и ты на меня вешаешь такие обвинения, то я вправе сделать обратное… – Пол слушал. – Человек, которого по знакомству зачислили в школу на последний курс, потому что сам бы он вряд ли смог это сделать, должен думать в первую очередь о чистоте своей совести, а не чужой. Мне нечего скрывать, отец порой мне помогает, но это бывает, как я уже сказал, чрезвычайно редко. Тем более, кто из здесь присутствующих может сказать, что не принял бы помощи от своего отца в аналогичной ситуации.

Сариту явно доставляло удовольствие поливать грязью Гудвина. Сцена, разыгранная им в стенах школы, легко могла перерасти в отчисление одного из студентов, но Пол ничего не успел ответить на высказывание в свой адрес. Дверь в аудиторию открылась, и вышедший молодой лаборант, не обращая внимания на непонятное столпотворение, обратился к студентам: – Можете занимать свои места.

Непреодолимое волнение рождалось, как только студент заходил в аудиторию. В это мгновение забывалось всё на свете, даже неприятные моменты, которые могли возникнуть до этого. Никто из студентов не подал вида, и тем более не рассказал о случившемся только что в коридоре школы инциденте ни одному из преподавателей, будущих врачей сейчас больше заботили результаты их работ. Молодые люди в нетерпении расположились на своих местах. Перед учащимися сидели несколько преподавателей, которые и составляли нынешнею комиссию. Две пожилые женщины, обучающие основам урологии и акушерства, мисс Боулен и мисс Стоун, Хованьский, и два мужчины – лысеющий профессор, преподаватель биологии и помощник ректора, Монсон, и молодой мистер Шарц, приехавший из Германии на несколько месяцев на практику и занимавшийся тем, что время от времени замещал отсутствующих преподавателей, а в основном работал в лаборатории школы. Белые глаженые халаты, скрывающие строгую одежду, ясные взгляды, осанки, напоминающие натянутые струны, в общем, члены комиссии в полной мере олицетворяли важность прошедшей контрольной и ей результатов.

Пол не сразу отошел от случившегося, поэтому первое время не слышал, о чем говорило собрание решавших судьбы, лишь изредка улавливая одобрительные возгласы товарищей, да жидкие аплодисменты, достававшиеся всем по очереди. Он повторял в голове слова Сарита и, не желая верить этим бредням, уговаривал себя, что никто не мог сделать ему такой услуги. Однако, он осекся, когда подумал о Джерри. Воспоминания последних месяцев достали со своих пыльных полок разговор, в котором Джерри обещал помощь его отцу пробраться в правительство. Ограничился ли этот американец помощью только старшему Гудвину или до Пола тоже добрался. В одно мгновение в груди у Пола заклокотала лава ненависти и злобы к мужчине его сестры. И этот стремительный поток чувств непременно выплеснулся бы, окажись Джерри рядом, но краем уха Пол услышал имя своего школьного неприятеля и, с трудом отбросив от себя все мысли, стал вслушиваться в речь члена комиссии.

– Продолжим, – басовитым голосом начал профессор Монсон, бывший председателем комиссии. – Мистер Сарит Уолсен, – услышав своё имя, молодой мужчина поднялся. – Вы прекрасно справились с последней работой, а так же сделали один из лучших отчетов о посещении местной больницы нынешней осенью. Поэтому вам предоставляется возможность пройти трехмесячную практику в Западной Государственной Больнице в городе Вашингтон, округ Колумбия. Поздравляю вас!

Зал заполнился бурными аплодисментами, чего Гудвин никак не ожидал. Сарит поблагодарил комиссию; на его лице играла улыбка невыдуманной радости, но Гудвин считал, что такая улыбка недостойна лица этого студента. Грегг, с которого в три ручья стекал пот, томительно дожидался своей участи. После поздравления Сарита он обратился к товарищу: – Пол, я не пойму, нас с Саритом вдвоем в одно место отправят? Я же не ослышался?! Они сказали… – Шептал он, поправляя свои очки, и нервно перебирая пальцами край старенькой жилетки.

– Сейчас всё узнаем, – вяло ответил Пол, быстро понявший, что Греггу не суждено оказаться в скором времени в месте, о котором он так грезил. Пол не хотел расстраивать друга, отдав эту возможность комиссии; ему стало абсолютно ясно, что ни Монсон, ни другие, сидящие внизу преподаватели, а профессор Хованьский определял, куда отправить студентов, а если все же ни он один, то своими хитросплетениями ему ничего не стоило направлять в нужное русло остальных членов комиссии. Одно подозрение закралось в душе у молодого мужчины: что-то подсказывало, что его самого ждет не простая практика и нужно готовиться не к райской жизни. Поняв это, Пол успокоился и стал слушать, решив, что ни за что не покажет Хованьскому своих волнений.