Czytaj książkę: «Открывая глаза», strona 3

Глава 2

Сентябрь 1860г

Когда Джон Бигелоу – один из редакторов газеты «Нью-Йорк ивнинг пост» сказал, что её хочет увидеть главный редактор, Ханна была до безумия рада; она надеялась, что сможет выпросить для себя более интересное занятие, потому что за несколько месяцев, проработанных в газете, ей не удалось добиться ровным счетом ничего. Это была не её вина, Ханна работала как вол, свою роль в полной мере сыграли обстоятельства – иммигрировавшая из Европы, она очень долго втягивалась в коллектив, который не желал её принимать. Не имея опыта работы в журналистике, девушка стала объектом частых насмешек со стороны более опытных коллег, а консервативные владельцы ежедневного издания не видели в роли журналистки девушку, тем более, если эта девушка активно боролась за возможность стать профессионалом в этой области. Одна небольшая статья в неделю, на последней странице газеты, это всё, что было позволено Ханне. В основном же молодая журналистка просиживала свой рабочий день за кипой бумаг и старых газет, которые нужно было отсортировывать и убрать в архив. И если быть до конца откровенным, это были её прямые обязанности, которые занимали почти весь рабочий день. Лишь Бигелоу был на стороне Ханны; он решил её помочь, дав небольшую колонку только что уволившегося сотрудника, чем спас молодую девушку от скучного прозябания в архивном кабинете. Но Ханне было этого мало.

По этой причине она часто злилась на этот грубый и бесчувственный город, в котором ей пришлось оказаться. От постоянного чувства высокомерия, которым были богаты её коллеги, Ханна начала писать новые для себя статьи, в которых изобличала самые отвратительные стороны мужской деятельности: работа местного правительства, судов и полиции была сведена её усилиями к простому бандитизму. Даже церковь показывалась ею с самых низких своих сторон. Собирая скандальную информацию везде, где только можно, до позднего вечера бродя по городу, Ханна пыталась пробиться на верхние полосы газеты. И всегда, всенепременно её тормозили редакторы, которые просто не пропускали подобный материал, отчего ещё больше подкидывали в душу девушки отрицательных эмоций, при это, однако, воспламеняя в ней сильнейшее сопротивление действительности. Даже Джон, который стал её другом, не смел идти против начальства, часто стараясь убедить Ханну в бесполезности и даже глупости её предприятия. Бигелоу постоянно просил Гудвин остепениться и перестать заниматься глупостью.

– Дорогая, ты мне напоминаешь европейских революционеров. Они всё что-то пытаются, трудятся, а что в итоге – все они либо на виселице, либо в тюрьме. Но это не самое интересное: если с каждым из них поговорить по отдельности, все они скажут, что дело их пропащее, и усилия их вовсе не увенчаются успехом.

– Прошедшие революции говорят об обратном, – сопротивлялась Ханна, понимая, на что намекает Джон.

– Если революции и происходили, это ещё не говорит о том, что выдвинутые лозунги превращались в явь.

– Но если бы революций не было, мы бы до сих пор жили в каменном веке.

– То есть ты считаешь, что причина наличия такого уровня развития, которым обладают передовые страны, есть фурункулы, которые раз в столетие появляются на теле того или иного государства? Знаешь ли, дорогая, порой мне кажется, что твои мысли витают где-то, где бесплатно раздают манну небесную. Ты, наверное, забываешь о естественных потребностях людей, которые постоянно меняются, увеличиваются и благодаря данному обстоятельству мир движется вперед. Полагаю даже, что скоро люди совсем перейдут в эпоху потребления, когда уже не важны будут качество товара и объективность его создания для общества, в приоритете будет лишь мода, тогда прогресс пойдет ещё быстрее, правда будет затрагивать менее обширные области. Вот, взять к примеру…

– Джон, ну хватит! Не нужно мне читать лекций, я не изменю своим убеждениям относительно притязаний на более достойную работу.

– Ханна, тебя погубит чрезмерная вера в свои силы! – Бигелоу произнес эти слова с легкой улыбкой, показывая, что он не хочет обидеть девушку. – Как, кстати, к твоим убеждениям относится твой муж?

– Джон, ну… ну ладно! Я не хотела этого говорить! Вот что я думаю. Все прошедшие революции были результатом многолетних страданий населения, и любая власть, свергнутая простым народом со своих мест, вполне этого заслужила. Ни в наше время, ни когда-либо раньше, ни в какой стране, не делалось ничего для людей и ради людей. Я очень много видела людского горя за свою жизнь; видела, как люди кладут жизнь ради того, чтобы раз в неделю их дети могли досыта поесть, видела неимоверный труд крестьян, которых ни во что не ставили, но всегда считали, чуть ли не святыми, так много образов взято с этих работяг для восхваления их труда, видела, как за неправильные слова людей отправляли на каторгу. Джон, но я бы никогда не променяла то, что успела понять и увидеть, на жизнь пустую и спокойную. И…и, ты знаешь, как меня восхищают люди борьбы! Само существование говорит им – «Боритесь или умрете», и они, не разгибая плеч, идут вперед и берут свое – хорошо ли, плохо, может у них не выходит что-то, но они постоянно в борьбе! Они всегда что-то хотят поменять, чтобы жизнь вокруг соответствовала бы их желаниям! И желания эти простираются далеко за пределы собственных интересов. Но я вижу, твое лицо скоро совсем сделается неузнаваемым, поэтому я замолчу.

Бигелоу стоял, как контуженный! Никогда в жизни, ни от одной представительницы слабого пола он не слышал таких слов. Рот его то и дело открывался и закрывался, лицо перекосилось, а глаза были полны удивления и страха.

– Джон, приди, наконец, в себя. Я знаю, как тебе трудно воспринимать подобные слова от девушки, но ты ведь сам подвел к этому разговору. В общем, ладно, хватит говорить сравнениями, ты знаешь, чего я хочу достичь в газете и понимаешь, что это абсолютно нормально и справедливо с моей стороны.

– Надеюсь, ты не думаешь устроить покушения на Бьюкенена, хотя бы он этого и заслуживал, – отшучивался мужчина, немного придя в себя. Однако слова давались Бигелоу с трудом и по всему было понятно, что речь Ханны не скоро еще оставит его. – Я бы посоветовал тебе… Ты подумай только… Ааа, кому я это говорю… Вообще, я зашел, чтобы сказать, что тебя позвал к себе Хендерсон.

Для Ханны эти слова были роковыми, по крайней мере, она сама так считала, надеясь, что её мольбы услышаны, что о ней, наконец, узнал главный редактор, что он даст ей нормальную работу; Гудвин, чуть ли не вприпрыжку, побежала к начальнику. Но зайдя к нему в кабинет, эйфория девушки мгновенно улетучилась.

– И чтобы через час духу твоего не было в газете! – завопил толстый мужчина вслед уходящему молодому человеку. Парень даже не подумал обернуться, лишь сильнее, чем хотел, хлопнул дверью. Мужчина вытер рукой пот со лба и зло уставился на стоящую перед ним девушку, желавшую как можно быстрее последовать примеру своего предшественника и оставить толстого мужчину наедине с собой. Тем более, что долго находиться в его кабинете не было сил. Нагретая солнцем комната так редко проветривалась, что пропахла потом мужчины, резко перебивая все другие запахи. Светло-серый костюм его был расстегнут, и мятая рубашка порой, когда мужчина двигался, открывала часть его обрюзгшего живота – это было отвратительное зрелище. Ханна не могла на это смотреть и, желая закрыть чем-нибудь нос, чувствуя, каким соленым затхлым воздухом она дышит, надеялась, что их разговор будет не долгим.

– Я именно такой тебя и представлял! – немного успокоившись, заявил главный редактор, тыча в сторону Ханны сложенной газетой. – Ты выглядишь… – он замялся на секунду, подбирая слова, – нагло и распущенно. Эти брюки не тебе… Женщина не должна показывать свои ноги, если она считает себя приличной женщиной.

Ханне очень хотелось ответить что-нибудь про настоящего мужчину, от которого так не пахнет, который следит за собой и не выглядит, как боров, но она промолчала, зная, что тогда вылетела бы вон, как из офиса, так и с работы. Меньше всего Ханна заботилась о том, как она должна выглядеть перед другими мужчинами, и одевалась всегда так, как хотела и могла. Её высокий рост и стройная фигура, вкупе с очень красивыми, нежными чертами лица, во многих мужчинах рождали те чувства и желания, о которых не принято говорить открыто, и если бы Ханна умела кокетничать, то давно бы снискала славу покорительницы мужских сердец. Но меньше всего она любила выставлять свою внешность на показ, видя в этом лишь глупость и отсутствие собственного уважения, поэтому никогда не придавала какого-либо значения подобным упрекам.

– Ты знаешь, зачем я тебя хотел видеть? – с чувством превосходства спросил редактор.

– Наверно, чтобы дать мне более серьезную работу, – с легкой иронией ответила Ханна.

– Что? – Хендерсон резко поднялся со стула, но тут же сел на него, и зло заговорил: – Тебя взяли в одну из лучших газет, Бигелоу даже разрешил тебе вести собственную колонку, хотя я ему этого не позволял делать и если бы не его опыт… – Хендерсон не закончил, закашлявшись. Через некоторое время он продолжил осипшим голосом:

– Так вот, что… гххх… что тебе ещё нужно для того, чтобы ты успокоилась и не забрасывала редакторов своими бреднями?

– Я хочу писать настоящие новости, мистер Хендерсон! – Ханна, пересилив себя, подошла вплотную к столу и взяла одну из газет, разбросанных на нём. – То, чем я занимаюсь с позволения Джона… вот, послушайте. «Сколько денег в прошлом году было потрачено на покупку льна у плантаторов Джорджии», – прочитав название колонки, Ханна бросила газету на стол, быстро развернув вторую. – «Порванные брюки, или зачем уличный пес укусил заместителя мэра». А вот ещё – «Нью-Йорк двести лет назад, или индейцы – капиталисты». Разве это темы?

Ханна старалась смотреть мужчине в глаза и казаться сильной, дабы вызвать у Хендерсона соответствующую реакцию. Главный редактор лишь криво усмехнулся.

– У меня нет для тебя других тем!

– Почему нельзя напечатать тексты, которые я пишу сама?

– Какие? Милочка, твои бумажки, вместо того, чтобы их читать, люди будут использовать более разумно, стоит их только пустить в печать. Эти разглагольствования могут полностью подорвать основы нашей газеты. У нас и так сейчас проблемы, за последние месяцы тираж несказанно упал, а ты хочешь, чтобы газету совсем закрыли!? Всё, я не могу объяснять элементарные вещи! Мы даём тебе темы, ты же и шагу в сторону от них не ступаешь. А то, что тебе влезает в голову, оставляй там же. Тем более, я уверен, что твои, с позволения сказать, статьи, это скорее твои фантазии и домыслы, нежели описание реальных событий. Услышала что-то на улице и… – главный редактор криво усмехнулся.

– Я могу ещё очень много подобного написать, пока мне не дадут нормальной серьезной темы. Я хочу напечатать что-то такое, что заинтересует людей. Новость дня! Мистер Хендерсон, поймите, я не прошу повысить меня. Просто дайте мне возможность попробовать себя в серьезных вещах, а если у меня получится хорошая статья…

– Будешь продолжать писать свою ерунду, я тебя уволю. Бигелоу уже два раза просил за тебя, но мое терпение не вечно.

– Но мистер…

– Ладно, хватит. Ты, видимо, ещё глупее, чем я думал! Так я объясню, почему я не пускаю в тираж твою стряпню. Одно дело, когда мне приносят что-то сенсационное, или скажем, такую новость, которая, хоть она будет даже стара, как мир, заставит читателей купить нашу газету. Но другое дело – твои бредни! Перечитай ещё раз всё то, что ты написала за последние недели; это годится только для розжига печи! В твоих статьях нет темы, нет информации, но в них есть ты! Больше всего в них тебя! Сумасшедшей истерички, которую бросил муж с пятью детьми, у которой судья отбирает дом, продавец свинины не хочет давать мясо в долг, и которая утром стирает соседям за гроши одежду, а вечером выходит в подворотню, заработать несколько долларов! Все твои творения сводятся к оплакиванию своей доли и доли тебе подобных, это любой грамотный специалист скажет! А людям это не нужно! Не нужно именно потому, что все они встречаются с проблемами, которые ты пытаешься описать, каждый день! И они не видят выхода их своих бед! А ты ещё подливаешь масла в огонь! Людям же, чтобы отвлечься, нужны другие новости, которые не будут напрямую касаться их повседневной жизни! И они должны к чертям собачим взорвать жизнь простых людей, чтобы они вздрогнули и пошли покупать очередную нашу газету в надежде узнать продолжение этой новости или забыться в ошеломляющей теме дня.

Ханна не могла найти слов. Пылкая речь редактора немного её остудила. Она умела думать, умела делать выводы и поняла, что Хендерсон в какой-то мере прав. Однако отступать или идти на компромиссы было поздно и девушка, будто не обратив внимания на слова начальника, сказала:

– Я хочу написать статью на одну из первых полос газеты. Что мне нужно сделать для этого?

– Помимо того, что проработать у нас десяток лет… думаю, стать мужчиной, это самый быстрый способ, – не отступал Стюарт Хендерсон.

– Мистер Хендерсон, и после таких слов вы смеете высказывать мне что-то по поводу неуместности моих статей! – взбесилась Ханна. Она больше не могла терпеть оскорблений в свой адрес.

– Ладно, ладно, – безнадежно махнул рукой редактор. – Хватит! Мне порядком уже всё это надоело!

В Ханне загорелся огонек надежды. Она быстро успокоилась.

– Это значит…

– Это значит, что я тебя предупреждаю! Чтобы больше не приносила в редакцию свои бумажки. У нас и без них дел полно. Работаю до ночи, а тиражи не поднимаются!

– Может, не о том пишете? – пробормотала девушка.

– Что ты там сказала? – Хендерсон наклонил голову в её сторону.

– Я спросила, пропустите ли вы мою статью в тираж, если в ней будет такая новость, которая взбудоражит людей в городе?

– Милочка, ты сейчас находишься в одном из зданий Манхеттена – улицы, где работают тысячи таких же, как ты, людей. Если тебе не нравится что-то, то можешь зайти в соседнее здание в поисках новой работы. От меня не жди никаких обещаний! – он тяжело встал и, повернувшись к окну, продолжил: – Все журналисты уже бегают по городу в поисках интересной новости, а ты здесь заставляешь меня потеть! Можешь искать информацию, раз ты такая… неуступчивая. Но чтобы поместить тебя на первую страницу, ты должна принести мне такую тему, которая переплюнет все остальные. А про свои слюни относительно бездушных мужчин, тиранию патриархата и всего прочего, забудь, сколько бы ты не писала подобной ерунды, ни что из этого не пройдет.

Ханна мысленно возрадовалась. Это была ещё не победа, но уже кое-что. Едва сдерживая улыбку, она поблагодарила Хендерсона и, уже перенеся одну ногу за порог кабинета, остановилась на его оклик. Видно было, главный редактор заметно успокоился.

– Миссис Гудвин, если вы хотите, чтобы на вас серьезно посмотрели, смените одежду. Поверьте мне, к вам станут намного лучше относиться, как бы это не удивительно для вас звучало. Смиренная женщина гораздо большего добьется, чем женщина, готовая из кожи вон лезть, чтобы показать, как унизительно для неё быть неравной мужчине! – сказал мужчина, про себя подумав такие скверные вещи, что если бы девушка узнала его мысли, больше бы никогда в жизни не взглянула на этого человека.

Ханна ещё секунду посмотрела на него и, ничего не сказав, вышла в коридор. Последними наставлениями Хендерсон испортил только что появившееся приподнятое настроение.

«Какое тебе дело, в чем я хожу?», – думала она. – «Старый свин, от которого несет потом и глупостью». Она хотела встретиться с Джерри. В последние недели они виделись очень редко, у того были постоянные дела в Олбани, но сегодня после обеда он должен был приехать.

Сентябрь выдался солнечным, но прохладным. Казалось, что хорошая погода надолго задержится в городе, но это было обманчивое ощущение; осень уже делала первые попытки прорвать летнюю оборону в виде кратковременных, но частых порывов ветра. Теплое его дыхание было первой ловушкой для всех, кто ещё надеялся на встречу с жаркими деньками. Длиннорукие потоки с виду приятного, но через секунды колючего холодного ветра, хватали в свои объятья любого, кого только могли встретить и кто был одет не по погоде. Эти переходные периоды были самыми неясными и обманчивыми во весь год. Они мешали людям свободно выходить на улицу, заставляя прятаться от солнца всех тех, кто был тепло одет и, уповать на теплую погоду тех, кто решил, что верхнюю одежду ещё рано доставать из комодов.

Полуденное солнце стояло высоко над головой, изредка прячась за тучами; сентябрь с легкостью расставил свои осенние сети по всему городу. Невозможно было даже подумать, что погода может испортиться, а между тем, несмотря на то, что стоять под лучами солнца было до беспамятства уютно, как только человек привыкал к теплу, холодные потоки ветра небольшими порциями окутывали его. И человек бы ушел, спрятался, оделся, но ветер знал, когда нужно приутихнуть, чтобы не спугнуть свою жертву. В такие мышеловки попадали преимущественно два типа людей: те, кто куда-то спешил, не подумав дома о том, что надеть, и полные дураки, считавшие, что в такой день они не замерзнут.

– Что-то долго повозки нет, тебе не кажется, Джерри? – спросил, съежившись в очередной раз, невысокий пожилой мужчина с окладистой бородой. Ему уже надоело стоять на открытой со всех сторон для ветра улице; хотелось в тепло. Легкий жилет, под которым была тоненькая рубашка, совсем не согревал.

Джерри положительно кивнул, похлопав мужчину по плечу. Ему холодно не было, пальто, надетое им утром, оказалось как раз по погоде, тем более его согревала мысль, что через час-другой, он сможет обнять Ханну.

Постояв ещё некоторое время в полном молчании – из-за ветра не хотелось даже шевелить губами, пожилой мужчина заметил конную упряжь, движущуюся в их направлении.

– Наконец… – благодарно отозвался он.

– Мне кажется, Митт, это не за нами, – откликнулся Джерри.

– Я озяб, хуже некуда! Хоть назад на вокзал иди! – всплеснув руками, Митт громко выругался. В ответ на его слова с другой стороны вокзала послышался теплый гудок отъезжающего состава.

Солнце, как назло, скрылось, не оставив никакой надежды на то, чтобы согреться. Мимо мужчин пробежала толпа детей, они были одеты очень бедно и легко, отчего Митту стало ещё холоднее. Он подумал, что, легко отдал бы им свой жилет, но будучи уверенным, что они просто продадут его за копейки, отбросил эту мысль. Однако тут же Митт скинул с себя верхнюю одежду и быстро пошел в сторону убежавших детишек.

– Митт! Вы куда? – мужчина не услышал. – Митт! Стойте!

Держа в вытянутой руке свой жилет, Митт остановился, придя в себя.

– Все хорошо! Жарко стало! Все хорошо, Джерри, – молодой американец кивнул головой, не подав виду, будто произошло что-то странное.

Послышался очередной стук копыт. На этот раз повозка остановилась перед мужчинами. Быстро забравшись внутрь, они тронулись с места. Митт тут же закрыл окна шторами и, немного согревшись, принял довольное выражение лица.

– Митт, а почему вы так легко оделись? – решил спросить Джерри.

– Джерри! – пожилой мужчина откинулся на спинку сидения. – Я не хотел упасть в грязь лицом перед советом. Редко надеваю этот костюм, – похлопывая себя по груди, сказал Митт. – Но когда делаю это, то стараюсь, чтобы он выглядел всегда прилично, поэтому сверху я ничего не надел, дабы не помять рубашку.

– Я вас понимаю. Но вы же могли легко подхватить простуду!

– Что мне какая-то простуда, если на кону большие перемены! – забыв, как он только что едва не проклинал себя за свою глупость, радостно ответил пожилой мужчина.

Джерри, казалось, не поддерживал радости Митта. Решив сменить тему, он спросил:

– Вам, кстати, не показалось странным, что на собрании было большое количество демократов?

– Нет, не заметил этого. Я в лицо-то многих из них видел впервые. Но когда пройдут выборы, и я уверен, победят республиканцы, я очень удивлюсь, если в совете останется такое же большое их количество, какое есть сейчас.

Джерри кивнул головой, согласившись с пожилым человеком, хотя настроен он был не самым лучшим образом.

– Я очень удивился, когда узнал, что даже Вуд не приемлет отмены рабства. У нас здесь, в самом большом городе Америки, где о рабстве и речи идти не может, есть множество людей, которые думать не хотят о какой-либо перемене. Но я с вами согласен; с приходом к власти Линкольна, всё кардинально изменится, – они немного помолчали, потом молодой мужчина продолжил: – А вы видели, как некоторые из них отреагировали на вашу речь. Особенно когда вы говорили о внесении изменений в конституцию, и потом, когда коснулись фермеров и распределения земли после освобождения негров, некоторые демонстративно вышли из зала. Их видимо очень это задело.

Митт слегка улыбнулся.

– Лишь бы мои слова не были столь преувеличенными, как это могло показаться со стороны.

– Знаете, Митт, я действительно так подумал после вашего выступления, и даже, не обижайтесь, но мне показалось, что плохо скрытые колкости в адрес демократов и намеки на слабо продуманные конституционные законы, были сегодня не совсем к месту. Всё-таки, с финансовой стороны такие проблемы не решаются. Хотя… это насущные вопросы, на них нельзя закрывать глаза. Тем более ваши слова поддержали люди, гораздо более высокие по рангу, чем те, которые представляют совет Нью-Йорка. Чего стоит один Сэмон Чейз, который поблагодарил вас за такую речь! Но всё-таки…

– Я всем им очень благодарен! – приободренный словами Джерри, Митт не смог дослушать его до конца. – Никогда раньше у меня не было такой поддержки на столь высоком уровне. А сейчас я понимаю, что время бороться ещё есть. Пусть до конгресса мне ещё далеко… но на этот раз я буду аккуратнее. Сначала Нью-Йорк, затем Вашингтон, а уж потом у меня будет достаточно сил для борьбы.

Джерри терзали противоречивые чувства. Вчерашнее выступление Митта перед собранием в Олбани было таким же бессмысленным, как и многообещающим. Подготовленный текст был аккуратен в своих задачах, а глубокое раскрытие финансового рынка могло бы показать Митта как профессионала своего дела. Но перед самым выходом на трибуну, Митт достал свою собственную речь, тем самым отказавшись от легкого пути получения им желаемой должности.

Митт говорил долго. Говорил о рабстве, публично высмеивая всех тех, кто поддерживал этот институт, говорил о проблемах мигрантов, которым приходилось влачить жалкое существование после прибытия в Америку, говорил о земле, которая в огромных количествах никем не обрабатывается, говорил о мошенничестве финансовых спонсоров обеих партий. Но он почти ни словом не показал себя со стороны того места, на которое мог его пристроить Джерри. Речь была воспринята не очень хорошо. Многие политики действительно покинули зал, поняв, что не услышат то, ради чего пришли. Некоторые даже не сдерживали себя в выражениях, называя Митта не политиком, а ничего не соображающим выскочкой. Но были и те, кто на банкете одобрительно похлопывал Митта по плечу, говоря, что, наконец, появился человек, который не боится взглянуть правде в глаза. Но Джерри не разделял их слов и не верил в искренность их похвалы. Ему казалось, что над Миттом просто смеялись. Он понимал, что в политике так нельзя вести дела и своей речью Митт если и не роет себе могилу, то уж точно не приближается к своей будущей должности. Однако молодой мужчина надеялся, что ещё не все потеряно. Поэтому, видя, как сидящего рядом человека уносит волна до сих пор несбывшихся желаний, Джерри решил поговорить серьезно, надеясь, что разум мужчины возобладает над мимолетной мечтательностью о пока ещё не вполне прояснившемся будущем.

– Митт, когда вы говорите о борьбе, что вы имеете в виду? Будьте со мной искренны, я вас хотел бы выслушать. Я очень надеюсь, что ваши слова не относятся к делам вашего прошлого. Вы ведь обещали… Я был свидетелем, как вы давали слово вашей дочери и сыну не повторять своих ошибок.

Испугавшись случайно вылетевших собственных слов, Митт, взволнованно ответил:

– Нет, нет, что ты. Я даже не думаю о прежних глупостях. Ты прав, я пообещал.

На его последнем слове коляска подпрыгнула, попав колесом в широкую колдобину, Митт попытался удержаться на месте и выругался на извозчика, но его действия были настолько наигранными, что Джерри стало стыдно за пожилого мужчину. Он отвернул голову от незадачливого актера и продолжил:

– Митт, я хочу вас предостеречь! Представьте себе, сколько бы времени вам потребовалось, чтобы, перебравшись из Европы в Америку, пробраться в политику и стать членом законодательного собрания ну, скажем Техаса, то есть, не самого главного штата в финансовых вопросах! Я вас уверяю, на это бы ушло несколько лет! Но совсем не факт, чтобы потом вы смогли пробиться в конгресс, а уже тем более в сенат! Сейчас же, благодаря нашим друзьям и хорошему стечению обстоятельств, у вас есть возможность сразу же занять пост заместителя министра финансов города! Я вас уверяю, эта должность даст вам не так много возможностей для тех планов, которые вы хотели бы осуществить и о которых вы говорили в своей речи. Более того, вы вообще не будите касаться этих вопросов. Но у вас будет хорошая работа, с очень хорошим заработком, и вы, быть может, впервые в жизни, сможете жить хорошо и спокойно, радуя этим себя и своих детей.

Последняя фраза Джерри резко изменила выражение лица его собеседника.

– Извините, я не хотел вас обидеть! Но я вас предупреждаю, Митт! Пожалуйста, сдержите данное вами слово! По ходу наших поездок вы делали всё так, что к вам невозможно было придраться. Вы обратили на себя внимание многих видных политиков. И вот вчера вы едва не разрушили всё то, к созданию чего были приложены огромные усилия. Я ещё раз прошу вас сдержать слово и сделать это не потому, что в противном случае я ничем не смогу помочь, но потому, что ваша дочь… ваши дети, возможно, вам этого не простят! Вы сделаете им очень больно!

– Да… Да, – только и смог ответить Митт. Он был понур и печален, но только внешне. Он согласился с Джерри, пообещав быть покорной овцой, исполняющей скучную и никому не нужную работу, но сделал это лишь, чтобы прекратить этот разговор. Внутри, куда не донеслось ни одного слова его будущего зятя, в нем кипела жизнь и борьба, которую невозможно было остановить никакими словами. Так было всегда, когда кто-то пытался читать ему наставления или поучать, как нужно правильно действовать.

– А какие у тебя планы на предстоящее будущее? Ты хотел бы остаться здесь, в Нью-Йорке насовсем? – как можно более спокойно спросил Митт, молчавший несколько минут, желая ещё сильнее не разочаровать Джерри своим взволнованным голосом.

– Вы уже спрашивали меня об этом, нет? Не могу ответить утвердительно, но кто знает. Вам, если утвердят вашу кандидатуру, можно окончательно успокоиться и ни о чем не переживать. Пожизненное обеспечение вам гарантированно. Вы сможете купить себе большой дом за городом или даже в центре. Со мной же всё немного сложнее. Я бы хотел закрепиться здесь, так сказать осесть в кабинете министров законодательно собрания, но с возможностью переезда в другой штат. После иммиграции я только одну неделю видел маму, которой с каждым годом всё тяжелее становится держать ферму. Хочу со временем её заменить, да и мичиганская спокойная размеренная жизнь мне больше по душе. Ваша дочь тоже не против переезда. Но… здесь, за счет друзей я могу довольно легко устроиться на хорошую должность, а там мне этого никак не сделать.

– Джерри… – Митт с нежностью в глазах посмотрел на него. – Ты мне напоминаешь меня в молодости – такой же огонь в глазах, такое же стремление достичь чего-то высокого. Жаль, что у нас с тобой немного разные пути и взгляды и нет возможности заниматься настоящей деятельностью, потому что я уверен, мы бы вместе столько сделали!

– Митт, спасибо, я знаю, как вы ко мне относитесь! Но, все же, меня пугают ваши слова! Я надеюсь, вы не думаете…

– Нет, нет, не думаю, я просто… просто что-то нахлынуло. Ты только подумай, что мы могли бы сделать, если бы не связывали себя обещаниями, если бы… во Франции всё сложилось бы по-другому, имей я поддержку в твоем лице. Но… я думаю, что не стану сожалеть об обещанных мною словах, здесь всё-таки другой уклад, и должна быть другая жизнь, – спокойно закончил Митт, хотя в душе его горел огонь презрения к себе, за то, что ему приходиться открыто врать. Он, конечно же, с самого начала сожалел, что дал это обещание, и теперь, понимая, как любое его действие будет возвращаться к нему же упреком, мужчина очень сильно злился на себя.

– Я всегда говорил, что мне близки ваши взгляды, но по характеру я намного спокойнее, поэтому менее деятельный, чем вы.

– Джерри, не принижай себя, это не украшает мужчину. Если ты считаешь себя в чем-то правым, все остальное должно уйти на второй план. Твои мысли, если они подкреплены правдой жизни, если их наличие не дает тебе покоя – это и есть действительность и в этом есть величие человека. И твои мысли всегда должны переходить в материальный мир, рождая в нем действия! Так что, никогда не бойся своих взглядов! Главное, что ты правильно мыслишь. Ты… ты мне как сын… – и он протянул ему руку.

Джерри ответил Митту рукопожатием, и прибавил:

– У вас есть сын, и он никак не хуже меня!

Пожилой мужчина нахмурил брови.

– Не говори мне про него. Я хотел ему другой судьбы.

– Но он волен выбирать то, что ему хочется!

– Джерри, нет. Не надо! – Митт остановил его движением руки. Откинувшись на спинку, он провел рукой по густым волосам и произнес: – Я бы хотел дожить до того момента, когда твоим детям придется делать свой выбор.

– И вы это обязательно сможете увидеть. Вы увидите в моих глазах и глазах вышей дочери счастье после выбора нашими детьми своего пути!? – Митт не ответил; посмотрев уставшими, полными боли, глазами на Джерри, он отвернулся к окну, приоткрыл штору и в задумчивости, замер в одной позе.

«Тебе ли меня понять» – думал Митт. – «Он был моей единственной надеждой! Он ведь мой сын! Никому и никогда я не доверился бы так полно, как ему, пойди он за мной! Никто никогда бы не получил от меня больше, чем Пол, пойми он, что я от него желаю! Я жил ради него! Не отступал только ради него! Ради понимания в его глазах и принятия моих дел! Джерри… ты не был со мной на баррикадах и акциях протеста, но ты ближе ко мне, чем мой собственный сын! Ты понимаешь меня с двух слов и хочешь мне помочь, но лишь другими методами. Ты всё ещё думаешь, что сверху можно изменить всё, хотя ты не прав. Но я тебя не виню, потому что ты думаешь в том же направлении, что и я. Ты хочешь перемен. И если бы ты знал, как я из-за этого тебя ненавижу и как ещё больше ненавижу его! Если бы знал, как легко я бы променял общение с тобой на работу с Полом, ты бы меня тоже возненавидел! Но мне всё равно! Как было всё равно все эти годы на свою семью! Как хорошо, что меня никто не слышит… Единственное чувство, которое меня отягощает, так это обида на Пола за то, что он ничего не понял! Он не понял, что моё сердце рвется от боли каждый раз, когда чувствует несправедливость и что я не смогу жить, проходя мимо страданий, поэтому связан со всех сторон желанием изменений! Он не понял, что я хотел открыть ему глаза на то, что и его связало бы и уже связало! Да, Джерри, я хотел бы, чтобы мой сын был полностью на моей стороне, если нужно, повторил бы мои ошибки, но очистился бы от гнусности и равнодушия нашего общества! Только тогда он был бы счастлив! Поверь, Джерри, жаль, что тебе этого не понять, но поверь, только по-другому посмотрев на мир, в котором мы живем, можно понять, что ты нашел лекарство и может быть, излечишься!»