Czytaj książkę: «Сила воображения»

Я смотрю на доктора Самуила Кругляка и думаю, отчего он именно такой. Небольшого роста, с маленькими руками, большой головой, с нелепо растущими кустиками волос в неожиданных местах. Когда смотрит, прищуривается, словно я букашка какая.

У него также была мать и отец, а сейчас он будет меня лечить от излишнего воображения. Именно такой диагноз поставил отец и привел меня к этому прославленному психотерапевту.

Мой отец инженер-конструктор. Он автор многих проектов мостов, некоторые из них построены. Когда услышал мою последнюю сонату, сказал, что давно пора меня обследовать.

– Я что – ненормальный?

– Ты очень нормальный, но у тебя слишком богатое воображение, а это очень опасно.

– А, может, я гений?

– Ты, конечно, гений, но это очень опасно, по себе знаю. Не хотел бы, чтобы ты повторял мои ошибки, так что соизволь слушаться.

– Старших, – подсказал я.

– Именно так, – согласился отец.

Он думает, я не знаю, что он по ночам тайком пишет роман… Я все про него знаю, а он от меня все скрывает. Ему прежде, чем мне, надо к врачу, но на себя он давно махнул рукой. Я соглашаюсь на всякую дурноту, с отцом спорить нельзя, его нужно жалеть.

За последний мост его едва не посадили: сооружение рухнуло, были жертвы. Слава Богу, попался хороший адвокат, доказавший вину строителей, допустивших брак.

Когда после матча на мост хлынули разъяренные поражением любимой команды болельщики, мост не выдержал.

– Между прочим, – заявил эксперт, – когда команда одерживала победы, конструкция вела себя пристойно. А тут поражение с крупным счетом, возникли серьезнее дополнительные нагрузки.

Это заявление мне на многое открыло глаза. Я также становлюсь тяжелей, когда злюсь, чувствую это физически.

После этого случая отец замкнулся в себе, начал болеть. И вот решил, что спасать надо меня.

Ладно, познакомимся с еще одним доктором.

Мне пятнадцать лет, я уже многих лекарей повидал. Когда еще была жива мама, она, словно видела мое будущее, все уберегала меня от копирования.

Была у меня такая привычка. После понравившегося фильма начинал разговаривать голосом главного героя. Побывав на концерте пианиста, играл в его стиле, так что мой педагог только руками разводил…

Мать моя была преподавателем фортепьяно в музыкальной школе, почему в четыре года начала учить игре на нашем стареньком пианино «Беларусь», у которого была расстроенная нота «ре» в низком регистре.

Эта нота и сыграла ре(ре)шающую роль в моей жизни.

Вибрирующий фальшивый звук вдруг разбудил мою фантазию, мне казалось, что в этом звуке, в этой ноте, живет целый мир, я слышал звучание разных голосов, собиравшихся в неизвестные и не слышимые мной до сих пор гармонии.

Однажды я попытался перевести слышимую внутри меня музыку на ноты. Получилась чепуха с рваным ритмом.

Но записав эту музыку на магнитофон, я вдруг понял, что нарисовал речку, заливной луг, маленькую девочку, отмахивающуюся от комаров и собирающую бруснику или клюкву, хотя откуда они на лугу…

Но такое я видел.

Я оставил ноты, запись на некоторое время, а затем снова прослушал. Картина явилась все та же.

Значит, я нарисовал нотами картинку, которая теперь намертво была связана именно с этими звуками. Мне стало страшно интересно.

Я снова слушал фальшивую ноту «ре», снова начал сочинять в том же стиле – ритм рваный, скорость движения мелодии, не поддающаяся синхронизации с ритмом.

На сей раз увидел старика, рисующего на асфальте подсолнух. Подсолнух вырастал на глазах и превращался в высоченное дерево, вокруг которого жужжали шмели.

Мне вдруг захотелось все это нарисовать. Но я никогда не рисовал, даже в школе, где были уроки рисования.

Школа у нас была экспериментальной, там учились только одаренные дети.

Я, по мнению каких-то дядек и теток, которые этот отбор совершали, был зачислен в число избранных, что меня не очень радовало, потому что мы были постоянно на виду.

На уроках присутствовали ученые, нас заставляли рассказывать, что видим, как себе это представляем. У нас, как сказал один профессор, больше похожий на боксера в супертяжелом весе, развивали таким образом воображение.

К тому же, я уже очень прилично играл на пианино, чем постоянно привлекал к своей особе внимание, чего страшно не любил.

Рисовать я не умел. Но вот попробовал: достал плотный лист ватмана, взял черный карандаш, нарисовал луг, девочку, старика с подсолнухом.

Рука сама водила карандашом, я наблюдал за ее действиями, как любил наблюдать, когда мама гладила.

Меня всегда интересовал процесс делания. Помню, в нашем дворе прокладывали к вентиляционной шахте метро мостовую. Я с утра прибегал, чтобы посмотреть, как несколько мужиков в фартуках укладывали на песок булыжники.

Каждый булыжник укладывался в свое гнездо, плотно прилегал к своему соседу. Так строились, между прочим, пирамиды – лезвие ножа было невозможно просунуть между соприкасающимися двухтонными блоками…

Картинки получались такие же рваные, как и музыка, но глядя на них и слушая запись, я получал четкую общую картину своего внутреннего состояния. Мое существо наполнялось полнотой чего-то определенного, но воздушного. Казалось, я становился невесомым, хотелось летать.

Но когда я показал свое творчество маме, она погладила меня по голове, поцеловала в макушку и привлекла к своему теплому родному телу.

– Дорогой, это прекрасно, – сказала она, – но ты слишком быстро развиваешься, тебе следует чаще отдыхать.

* * *

В маме боролись два человека: одному нравилось, что я сумел сделать, а другой беспокоился о моем здоровье. Вот почему, решил я, родные не могут быть учителями. Их останавливает любовь к своим детям там, где нужно погонять плеткой.

Я сразу понял, что мать будет всегда беспокоиться не о моем творчестве, которое она уже давно в своем воображении развила до окончательного, а о моем здоровье, которое было, надо сказать, не очень.

Я не был хиляком, но и особым здоровьем не блистал.

С тех пор я матери старался не показывать, чем занимаюсь, хотя она и без меня знала. Такие матери все знают.

Как-то я услышал разговор ночью в комнате родителей. Мама говорила, что я очень быстро развиваюсь, на фортепьяно играю программу консерватории, что у меня феноменальный слух и потрясающие руки. Но если мы не хотим Илью загубить, то надо срочно что-то делать.

– А что ты можешь сделать, если сама начала его обучать игре на фортепьяно? Ты ведь хотела им гордиться, что естественно, а теперь даешь задний ход?

Если у нас родился талантливый ребенок, то пусть им и будет, разве плохо быть талантом, ты ведь сама некогда подавала надежды, у тебя огромный пианистический талант, разве я не потому в тебя влюбился? Помнишь, на том концерте в пионерлагере, в котором ты играла Шопена? Если бы ты меня так не поразила своей игрой, я бы тобой не заинтересовался, а я заинтересовался.

– Ты очень глупый, Георг, – сказала мама, – я тебе говорю о реальной опасности, мы можем потерять сына. Талант не только создает, но и разрушает. Поверь мне, я живу в этом мире, да и ты ведь не просто так живешь. Вон твои мосты, да что там говорить!?

Вот именно, сказал я себе, что там говорить. Они меня создали и хотят руководить мною до конца. Но вот наша кошка обрюхатилась. Единственный раз мы выпустили ее во двор пощипать травку, а она занялась чисто кошачьим делом.

Однако котят своих держала при себе только самое короткое время. Пока они не научились сами ходить, делать все необходимое для свободной жизни. А у людей все иначе, родители всю жизнь своих детей считают детьми и пытаются учить.

* * *

Самуил обошел меня, остановился напротив.

– У вас сильное поле, молодой человек, вы постоянно возбуждены, требуется сброс энергии. Вот вы и сбрасываете ее в творчестве. Это нормально.

Я молчу. Пусть говорит про энергию и разные другие хитромудрые штучки, мне просто интересно, куда он вырулит.

Отец кивает радостно головой. Ему кажется, Самуил Бог только потому, что на нем белый халат, большие роговые очки, увеличившие размеры и без того большой головы и делающие его еще меньше ростом. И главное Самуил – психотерапевт, лечащий знаменитости.

– Я ясно выражаюсь? – спрашивает Самуил.

Я молчу.

– Вот видите, маэстро, он молчит.

– Я слышу, – доносится слабый голос отца.

– Однако – экземплярец. Вы говорите – он прекрасно играет на фортепьяно, рано поступил в консерваторию? Давайте его послушаем, или он и здесь устроит нам молчанку?

– А тут есть пианино?

– Фортепьяно в моем кабинете. В моей профессии без музыки не обойтись.

Отец никогда не говорит «фортепьяно», а только «пианино». Наверное, потому что дома у нас старенькая «Беларусь».

А вот Самуил «фортепьяно» произносит легко, с вызовом, ему два очка зачета.

Мы идем в соседнюю комнату, в которой у окна стоит вытертое до блеска коричневое старое пианино с резными виноградными гроздьями на деке.

На крышке висит простой амбарный замок. Это так здорово – достойно картины. У меня тут же начинает звучать вполне приличная мелодия.