Czytaj książkę: «Напиши мне о галчонке. Записи на железнодорожных билетах»
I
Напиши мне о галчонке
– Не обижайся на меня, пожалуйста. Я заметила, что ты обидчивый человек. Не обижайся. Я, хорошая девочка. Не хочу, чтоб мы потеряли друг друга. Это так просто бывает. – Она смотрела на него одним из тех длинных, любящих взглядов, которые много значат в жизни мужчин и женщин познавших друг друга, когда они много времени проводят вместе, и между ними налажены прочные отношения, с глубинными взаимопроникновениями, – то есть: живут общими делами, как и подобает молодым людям, у которых налажена сексуальная жизнь, когда уже появились совместные мечты о совместном будущем в пределах некоего романтического смысла.
Здесь, на Подкаменной Тунгуске, их сближали совместные маршруты. Они изучали долеритовые выходы по всей реке, на предмет залежей полезных ископаемых. Сливной магнетитовой руды. Железняка. Методов их поиски и разведки. Изучали, в основном, магнетизм выходивших на поверхность пород. Направление магнитных полей. Их увлекала совместная работа; совместное проведение времени. Которого у них было много. И, еще: целое лето впереди.
– Ты никогда не обидишься на меня? – Она спросила снова про обиду, и внимательно посмотрела в засасывающую магнетическую серо-желто-буро-синюю бездну его глаз, словно внедряя в нее чарующие флюиды своими зелеными глазами. В этом затягующем у себя фосфорическом космосе глаз; ей хотелось уяснить что-то главное, что определит глубинную его сущность, от которой веет каким-то неземным холодом, что приманивает так же, если б смотреть на звездное небо с земли; с этим взглядом, у нее появляется шанс окунуться в глубину его сущности одним лишь взглядом, чтоб попытаться постичь его глубину, как доступно это всякой женщине, – в этом бесконечном внутреннем, океаническом пространстве, открывалась обволакивающая, очаровывающая бездна, в которой можно растворится навсегда своей судьбой; и слушать бесконечную, внеземную мелодию, которая бы подтверждала привязанность к ней; ибо слова любви, уже были высказанные ими не в один раз, и будут выглядеть в этом пространстве затасканно-механическими звуками, сильно отдающими фальшью; потому, что они растеряли свои чарующие флюиды; эти слова уже были исчерпаны ими при иных обстоятельствах ибо касались иных судеб, и повторять многие ошибки, они были не намерены, не имели права по отношению друг к другу.
Им обоим, было по 25 лет, они оба взрослые, и еще совсем юные, знающие, чего они хотят и ищут в этой жизни, как и в своей, интересной работе. Они знали, что их нынешнее призвание – искать полезную руду. В прошлом у них остались те, кому они выговаривали все механические слова о своей любви, и разочаровались в этом. Они об том забывали, находясь вместе.
Здесь, в тайге, – «в глубине сибирских руд», – среди чарующей природы, получив полную свободу, они обрели новую возможность прочувствовать всю полноту человеческих отношений, испытав друг на друге все свои мечты о любовных приключениях. Они жили, как первобытные люди; в то же время, имея все, что уже наработало человечество (пусть и в специфическом, советском варианте его развития). За еду им не надо было беспокоиться: в мешках лежали, в необходимом количестве, банки тушенки и сгущенки. В реке водилось уйма рыб; он мог их таскать к костру килограммами. В виде украшения стола, можно было даже испечь тот же торт «Наполеон» – с блинов и сгущенки, украшенных ягодами кислиц. К их нарядам, у медведей не было никаких претензий – одевались в ветровки, с ромбом «Мингео», на рукаве; в болотные сапоги. Другая обувь, просто не справлялась бы с болотиной. Лодки, моторы и услуги опытного охотника-проводника, нанятого экспедицией, им хватало для глубокого проникновения в таёжную глубь.
Они были красивы; под стать своим романтическим отношениям. Близость у них произошла сразу же, как только они оказались наедине, – в маршруте, – длинной в один день. Вышло как бы само по себе, чтоб ничто уже не мешало их дальнейшей, совместной, работе.
На первый выходной, они попросили Анисима, отвезти их поближе к устью речки Майгунгда, чтоб порыбачить. Он перевез их на противоположный берег, сославшись на некоторые дела. Остальной путь – в километр – они прошли по берегу.
Усевшись на камни возле бурной речушки; болтали вроде не о чем. Слова, словно кирпичики, складывались в основу их дальнейших взаимоотношений.
– С какой стати, я должен обижаться. Да и слово, это, с лексикона бичей, я его не приемлю. Оно имеет, в их среде, негативную коннотацию. – Сказал он.
– Ты – обиделся? Я знаю, что ты обиделся. – Сказала она.
– Ты играешься с этим словом? – Спросил он.
– Олежа, мы с тобой должны быть, как одно целое. Понимаешь? Я хочу, чтоб это было так. И никак, по-другому. Я ищу признаки гармонии. – Сказала, она.
– С этим не поспоришь, Аня. Мы с тобою живем вместе, как одно целое. Отбрось ложный стыд, и спрашивай прямо, что ты хочешь от меня? – Спросил он.
– Я читала твой дневник, Олежа. – Сказала она, проникая в его взгляд, словно пытаясь предугадать реакцию.
Он умолк.
– Когда ты уходишь на рыбалку. Я всегда читаю твой дневник. Мне интересно. Ты хорошо пишешь. Тебе не хватает только диплома. Я знаю, о чем говорю. Как женщина. Не спорь со мной. Ты должен поступить в институт. Тебе нужны лишь «корочки», чтоб воспринимали каков ты есть на самом деле. – Убежденно, сказала Аня.
– А без этого – никак? – Олег улыбнулся.
– Никак. – Словно передразнив его, сказала Аня.
– Это же смешно, когда человека принимают только за «корочки». – Сказал Олег.
– Без бумажки ты букашка, а с бумажкой – человек! – Сказала, Аня.
– И так: всегда! – Олег засмеялся.
– И никак по-иному у нас. – Сказала Аня.
– Ты – хорошая! Лучше всех! – Повысив голос, сказал Олег, словно пытался докричаться до медведей.
– Ты всегда начинаешь насмехаться над очень серьезными вещами. С такими вещами у нас не шутят. – Серьезно, сказала Аня.
– Я знаю. – Сказал Олег, уже примирительным тоном.
– Вот и хорошо, что ты это знаешь. – Сказала Аня.
– В нашей стране, для таких как я, места все заняты. Остались только в тайге. Чтоб не плакать, я научился смеяться. Иначе жизнь может превратиться, во что-то, весьма, ужасное. Не хочется превращать ее в трагедию. Поэтому я отправился в тайгу. – Сделав грустную мину на красивом лице, сказал Олег.
– Превращая ее в комедию, так что ли? – Спросила она.
– Скорее – в хохму. – Ответил он.
– Тогда: не лишай меня удовольствия научить тебя уму разуму. Я стану твоим педагогом – и доведу до ума. Это станет моей звездной мечтой. Я нашла человека, с которого может получится то, о чем я всегда мечтала. Сильного, упорного и неотесанного. Чтоб сделать из него того, кого хочет видеть женщина в своем мужчине. Ты, прекрасная заготовка, но своей шероховатостями в характере, ты держишь меня на расстоянии. Идет какое-то сопротивление? Смех, насмешки над собой, – это такая защита? – Спрашивала она.
– Наоборот, это: помощь тебе. Чтоб тебе не так было скучно в тайге обрабатывать целлюлозу. Когда мы остаемся одни. – Отвечал Олег.
– Можно посмеяться? – Спросила Аня, и улыбнулась.
– Сколько угодно. У меня еще есть. – Сказал Олег.
Насыщенные смыслом разговоры, происходили довольно часто между ними. Сейчас, от леса, их отделяло метров 30 пространства, затапливаемого во время паводков. Впереди несла свои воды широкая, неспокойная шивера; посредине реки, словно частокол – торчали камни, будто зубы дракона. Они смотрели на шиверу; на тайгу. На время замолчали, чтоб в повисшую паузу ворвались бурлящие звуки стремительной Майгунгды. Им было так хорошо находиться вдвоем, среди подглядывающих за ними из-за камней: таёжных орхидей, козлятников, иван-чая и кровохлебок. Это был, чуть ли не единственный выходной, за последний месяц непрестанной работы и они не спешили потратить его на рыбалку. Здесь, они ощущали себя на свободе. Вдалеке от геологического лагеря. Могли наслаждаться общением.
– Я обязательно сделаю, как ты хочешь. Я поступлю в этот институт, как ты хочешь. Ради этих «корочек», я стану жить, – хотя ума не прибавится, знаю точно. – Сказал Олег, прервав затянувшуюся паузу, прежде чем заглянуть Ане глаза.
– Я очень рада за такие мысли. – Сказала она.
– Вот доберемся до Красноярска. Останется лишь привести в порядок то, что у меня есть. Перепечатать на машинке. Я и сам иногда думал так поступать. Только вот работа не позволяет мне это сделать. Времени нет. Надо зарабатывать деньги. Да и вкладыш к диплому, мне почему-то не выдали, очевидно, кто-то, попытался мне навредить. Не впопыхах же забыли вложить. – Сказал он.
– Это плохо. Если кто-то заинтересован в этом. – Сказала она.
– Ты ничего не делал против власти? – Спросила она, после небольшой паузы. В ее взгляде, промелькнул страх.
– Я не воюю с планетами, государствами и их властями. – Ответил он.
– А то, страшновато как-то сделалось. – Сказала она.
– Значит, понравились мои рассказы? – Спросил он.
– У нас на Бахте был галчонок. Мы его выходили. Он остался без своей мамы и папы. Сирота, одним словом. Вначале, был такой смирненький. Мы его начали учить жизни. Получив образование у нас, к концу сезона – он обнаглел, страшно. Представляешь? По утрам начал будить нас, чтоб накормили его. Он садился попкой на конек палатки, и спускался вниз. Вещи металлические тырил. Мы нашли его заначку. Чего там только не было? От заколок, до металлических рублей! Напиши о галчонке, – а, потом, когда ты уйдешь на рыбалку за своими хариусами, я буду читать. Пиши это, словно для меня. – Попросила она.
– Я напишу тебе о галчонке, во время дождя, и уйду на рыбалку. Читая, ты подумаешь обо мне, как я там ловлю хариусов. – Сказал он.
– Ты любишь музыку?
– Органную.
– Когда вернемся в Красноярск – я отведу тебя в Органный зал. Ты любишь Баха? – Снова, спросила она.
– Я очень люблю Баха. – Отвечал он: – Это входит в мое самовоспитание, как обязательный пункт культурного совершенствования. Еще, я даже заставлял себя смотреть, вживую, балет. На «Лебединое озеро» ходил, хотел посмотреть на: «Танец маленьких лебедей». Так же это красиво, как по телевизору? Потом, еще несколько раз выдержал. Но уже с меньшим энтузиазмом.
– Я займусь тобою. В Красноярске мы продолжим твое совершенствование. – Сказала она.
– Всегда к твоим услугам. – Сказал он.
Они сидели обнявшись, забыв обо всем на свете. Мимо них под той стороной проплывала самоходная баржа. Из рубки неслась на всю шиверу: «Синьорита я влюблен…».
Анисим подошел неслышно.
– Андреевна зовет. – Сказал Анисим, застыв за их спинами. Они обернулись. Анисим улыбнулся, переминаясь с ноги на ногу. Он был большой и сложный, пятидесяти пяти летний мужик; с большим, рыхлым носом, на котором чернели точки угрей.
…Осенью они вернулись в Красноярск. Временами они встречались. Ходили в рестораны. Органный зал оказался закрыт на ремонт. Аня настаивала на его учебе. Он сделал запрос; но, так и не дождавшись сносного ответа, неожиданно для самого себя, укатил с первой же попавшейся экспедицией в Туву. Такое с ним случалось часто. Очередное, авантюрное решение, которое связано с накоплением денежных знаков.
…И впечатлений: от жизни бок о бок с бичами, что и превращалось для него в замечательную литературную практику, в придачу к обычному вояжу (настоящая учеба). Они перебрасывались письмами; еще не понимая, что это есть – последние штрихи в их отношениях.
27/01/2021
Канава
(Отрывок с романа “Романтик”)
1. Этот скучный город – Новосибирск
Храмова приняли на работу в Центральную партию – базирующуюся при управлении Березовской экспедиции, – в том самом сером и массивном здании, вальяжно расположившемся в самом центре Новосибирска, построенном еще в те далекие времена, когда этот город, олицетворял собою, всю мощь и лоск царской России на необъятных просторах Сибири. В те давние времена, город носил гордое и имперское название – Новониколаевск.
Храмову предоставили койко-место в обычной двухкомнатной квартире, типичной пятиэтажной и кирпичной «хрущевки», что возвышается на улице Нижегородской, на районе «Восход», что в близости от Коммунального моста, соединяющего оба берега многоводной Оби.
Храмова, со времени поселения, окружала скука и угрюмость, впавшего в спячку, зимнего города. Отправляясь, всякий раз на работу в центр города, Храмов отмечал про себя лишь виднеющийся отовсюду белый купол Оперного театра, словно бы парящий над серостью невзрачных городских кварталов. Торопливо пробегая по аллеям Центрального парка, мимо резво прыгающих по дорожкам, практически ручных белок, Храмов всякий раз встречал бронзового Ильича, возглавляющего пять монстроподобных изваяний олицетворяющих собою какую-то связь эпох (получившие в горожан, меткое название «труппа товарищей»).
…Ближе к весне, к началу нового сезона, Храмова начали направлять на загородную базу экспедиции, – где, под руководством опытного геофизика Бориса Б., – из отряда Артюхова, – он стал подготавливать старенький спектрометр к предстоящим полевым работам. Создавал формулы расчетов процентного содержания радиоактивных элементов в породах, для полученного на складе спектрометра.
2. Петров и Пальчиков
Весна застала Храмова (числящегося в отряде Федорова) «в аренде», в группе Татаринова, которая отправлялась работать на Алтай. Алтай – это тюрко-монгольское название. Оно происходит от слова – „золото". Разработки золота здесь, известно, самые древние в Центральной Азии.
…7 мая, геологи разбили свой лагерь, на речушке Урап…
А, уже через пару недель, во главе двух бичей (так принято было за глаза называть рабочих в этой среде), – Петрова и Пальчикова, – Храмова отправили отрабатывать радиоактивную аномалию в районе деревни Пыхтарь.
Передислокацию проводили на военном «Газ-66», на расстояние – около сотни километров, вглубь территории равнинной части Алтая. До районного городка Залесово, они добрались еще по такой-сякой плохо заасфальтированной дороге, а дальше, – в царстве молодых осинников, – двигались, исключительно «по направлениям» (грязное, колдобистое месиво, трудно было определить, даже, как «ухабистый проселок»). На пути их следования часто возникали какие-то совершенно заброшенные деревни-призраки, заросшие дворы и заколоченные ставни в избах.
За всю дорогу, Храмов не проронил не единого слова. Попутчики – тоже сидели, задумавшись, словно воды в рот набрав.
Татаринов – опытный специалист в этом деле, – из всей пестрой компании бичей, явившейся с ним на Алтай, отобрал в многодневный маршрут, именно этих двоих. Они должны были заполнить графу в его годовом отчете «выемка грунта». Иными словами, средь специалистов, этот процесс, имел название: «Сделать план по канавам». Две недели, Татаринов внимательно наблюдал за своим пополнением; заставлял рабочих бурить тупым буром дырки в земле. Эта, «боевая» связка, безропотно прошла все этапы изнурительных испытаний.
Мрачноватый Петров, оказался на редкость степенным и рассудительным мужиком, на которого во всем можно было положиться. Петров обладал, – говоря сухим языком официальных характеристик, – определенной социальной устойчивостью (имел в Новосибирске семью). В поведение Петрова были заложены сугубо обывательские инстинкты, которые всячески укоренялись и укреплялись. Советская власть искала в таких людях себе, надежную социальную опору. Упор делался на семейный уклад и покупку дорогих вещей.
В его напарника не было весомой «социальной устойчивости». У только что отбывшего тюремный срок, за грехи непоседливой молодости, Пальчикова, – была справка об освобождении из мест заключения, большая стриженая голова на плечах, да слетающая с губ, иногда, лагерная бравада.
Для молодого Храмова, – записывающего в ежедневник, – оба кадра, были людьми с «обывательского измерения». Они были далеки от выдуманного мира Храмова, населенного выдающимися личностями, среди которых тому мечталось занять свое законное место. Возвышенное восприятие окружающего мира, для молодого романтика, – это тот социальный грунт, на котором развиваются максималисты. Многое в характере этого парня выглядело еще угловатым и несовершенным. Ученые обозначили это термином: инфантилизм. Покудова в человеке закладывался прочный фундамент, – это, вполне, допустимая вещь. Субстанция должна состоять из эластичных материалов в этот период, чтобы могла вместить в себя как можно больше опыта (в закостеневшее пространство – меньше влезает). Характеру Храмова, в определенной мере, была присуща большая впечатлительность и непредсказуемость, в лучших смысловых гранях присущих его духовности, позволяющих непосредственно наблюдать и провоцировать других вокруг себя на граничные поступки. В нем еще присутствовала та птенцовая неоперённость, выраженная некоторой мнительностью, что всегда мешало ему воспринимать окружение, таким, каким оно есть на самом деле. Он, постоянно, вынужден был преодолевать собственную робость. Все эти составляющие его бесспорно сильной в будущем личности, в совокупности, ограничивали силу этого человека; больше чем надо заставляли его, казалось бы, без серьезного повода, задумываться, формируя мысленный аппарат. Образованностью, в эту пору развития, «руководит» впечатлительность. К этому надо добавить недюжинную волю, природный ум и физическую силу, которые помогли выживать этому сильному характеру, еще не полностью закаленному в житейских бурях и невзгодах; определить свои духовные принципы.
Сколько же надо будет преодолеть преград, чтоб закостенел внутренний стержень, на котором должна держаться духовность индивидуума Постепенно, слабые звенья, заменяться прочными. Острые углы в характере, отшлифуются; засверкают яркими талантами, когда появится необходимый опыт. Память заимеет образцы для подражания, сформирует идеал – программу жизненного успеха.
Храмов назначил своей жизни большую цену, и никому не позволял фривольно поступать с ним. Он, словно бы, хранил эту свою восприимчивую для глубоких познаний аморфность в своеобразном жестком панцире, который невозможно было пробить извне, но которая постепенно твердела в нем.
…Рабочие, впрочем, тоже замечали, что Храмов – «не от мира сего»…
Храмов, потом, отмечал в своем дневнике, что лицо у Петрова необычайно грубое, словно бы вырубленное топором, на котором полностью отсутствуют плавные линии. Туловище – кряжистое; крепкое. Тогда, как Пальчиков, был словно сплетен из разных плавных линий. Здесь природа явно старалось, и, по-своему, видно, не скупилась даже на некоторое изящество.
Являясь в геологию, представители этой популяции рода человеческого, как правило, имели при себе только справку с мест не столь отдаленных от города Магадана. (Известны многие случаи, когда в отделы кадров геологических предприятий являлись кадры вообще без оной). Появление подобных типажей, – искателей всевозможных приключений, – авантюристов, – в любом геологическом отряде – было вполне заурядное явление (часто нигде не зафиксированное на бумаге), где они, должны были сделать определенную работу, и исчезнуть из поля зрения навсегда. Они были подобны – перелетным птицам.
Многие бичи находили в этом основу своего существования. Стоило кому-то из них заявить о себе, как о добросовестном работнике, как тут же, за ним, начинали охоту начальники отрядов.
Опытный канавщик достаточно высоко ценился в той среде. С его мнением, считалось даже начальство. Ведь, набирая к себе в отряд новых бичей, для начальника всегда существовал определенный риск.
В полевых условиях, для этого контингента, появляется новая возможность переступать существующий уголовный закон, чтоб оказаться снова в своей тарелке, за суровой тюремной решеткой, где их всегда ожидает привычный распорядок дня, баня по субботам и работа на лесоповале, в тесной компании с лагерной охраной.
Похоже, что для избавления от потенциальных преступников в городах, пенитенциарная система страны, закрепила за геологией, статус отстойника. В любой геологической конторе такие типы, носящие вирус неприкрытой угрозы для состояния общественной морали, немедленно получали кров над головой, деньги на выпивку и кусок хлеба.
Вернувшийся из мест не столь отдаленных от Магадана, человек, уже в статусе бича, мог рассчитывать на койко-место где-нибудь на загородной базе геологов, устроиться работать кочегаром, или, на худой конец, дворником.
Лучшие из худших особей человеческой популяции, связывали с геологией, навсегда, свои исковерканные судьбы. Судимости, в геологии, не имели особого значения. Люди, попиравшие в свое время законы, развивались и резвились под ее эгидой, внося посильную лепту в общий результат, вплоть до того, что становились достаточно умелыми операторами, которым доверяли работу со сложной геофизической аппаратурой.
Глядя на все эти противоречия, заложенные самой матушкой-природой в его невольных попутчиках – Храмов, мысленно, умилялся своей наблюдательностью. «Это ж надо было, так судьбе перетасовать замусоленную колоду человеческих судеб, – подумал он, – чтоб из бесконечного количества вариантов, собрать, внешне такую не похожую друг на друга компанию. Скорее, все же, это заслуга, того же, Татаринова… ».
В момент приезда в деревеньку, Храмов сносно ориентировался в том, с чем ему предстоит столкнуться в самые ближайшие дни. Оказавшись в одной упряжке, люди, привычно, вынуждены будут тянуть общую лямку.
3. Татаринов
Появившуюся в этих местах экспедицию, встречала дюжина почерневших от времени изб. Меланхолически взирая на окружающий мир своими высокими окнами, они в чем-то напоминали обреченно бредущих вдоль склона пилигримов «бог весть, с какой далекой стороны».
В целом, эти покрытые деревянными плашками избы, олицетворяли собою, так люб любому поэту, литературный ХIХ век. Дорога, соскользнув из склона, отправляла путников на каменистый берег Татарки, над которой был переброшен живописный мостик, сложенный из неотесанных, березовых бревен.
Приказав Храмову налаживать спектрометр, Татаринов скрылся в крайней избе. Рабочие, в это время, принялись выбрасывать из кузова свои причиндалы.
Вернувшись из переговоров, Татаринов сделал несколько коротких распоряжений, после чего, взяв настроенный радиометр, полез в яму. Найдя там пик аномалии, он велел Храмову сделать беглый спектральный анализ радиоактивности.
Теперь, очередь пришла к Храмову, показывать свое мастерство. Он поставил гильзу своего прибора на то место, которое выбрал ему начальник, следя за набором импульсов в каждом из трех рабочих каналов. Надо было вычислить природу аномалии урановая она или того же радиоактивного изотопа – тория-90.
Пока «застарелый» приборчик СП-3М набирал необходимые импульсы, Храмов успел скользящим взглядом окинуть всю живописную окрестность. С вершины холма, околица, возлежала, как на ладони. Внизу, под горой – змеилась небольшая быстрая и каменистая речушка, берега которой утопали в зарослях черемухи, цвет которых густой белой пеной стекал к ее темнеющим омутам. За белыми сугробами, буйно цветущих черемух, виднелись, раскиданные по гриве, нарядные, в весеннем убранстве, березы. Среди высокого изумрудного, травянистого покрова, рдели огненными оранжевыми углями, жарки, званые в здешних местах – огоньками.
В многоголосую симфонию всевозможных звуков, доносящуюся оттуда, гармонично вплетался шум ветра, журчание и плеск воды в каменистой речке и многое чего иное, что составляет необходимый звуковой фон. Голоса птиц, распадающиеся на отдельные фиоритуры, в целом, составляли величественную ораторию. Не одна птичка не мешала другой в этом спетом хоре. И, только громкие голоса кукушек, кололи всю эту музыку на равные промежутки времени.
…Начальник велел рабочим внести свои вещи в сенцы крайней избы…
Пребывание Татаринова в грязной яме, никаким образом не отразилось на его фирменном убранстве. Он был, по натуре, аккуратистом. Храмова всегда поражала эта особенность Татаринова при любых обстоятельствах оставаться абсолютным чистюлей. Он никогда, визуально, не видел на своем начальнике никаких признаков грязи. Казалось, что если даже на землю вывернется вся хлябь небесная, то на одеждах инженера-геолога, эта каверза божья, никаким образом не обозначится; он просквозит между дождевыми каплями. Если вспоминать все эти недавно прожитые в палатках на Урапе дни, когда им приходилось по сто раз в день соприкасаться со всеми существующими в природе фракциями грязи, Храмов не смог выделить не единого момента, чтоб это обстоятельство хоть коим образом обозначилось на коричневом плаще своего шефа. Всегда подтянутый и стройный; с неизменною офицерскою сумкою в руках, Татаринов, оставлял впечатление твердого и решительного человека. Целеустремленное, волевое лицо геолога всегда выражало олимпийское спокойствие человека хорошо знающего свое дело. Этот тип лица давал Храмову повод сравнить геолога с решительностью комиссара, времен гражданской войны, у которого не возникало никаких классовых шатаний.
– Сделал замер? – спросил Татаринов, нависая над краем ямы.
– Надо обсчитать, – ответил Храмов, порываясь к своей сумке. Он намеревался достать таблицы с формулами и коэффициентами для перевода отсчетов прибора в процентное содержание радиоактивных изотопов.
– Можешь обойтись без этих вычислений? – спросил Татаринов, и, как бы рассчитывая на юношеский максимализм, словно оговорившись, добавил – Настоящий геофизик должен быстро в уме это прикидывать.
– Мне… кажется, что это урановая аномалия, – справляясь со своим волнением, сказал Храмов.
Татаринов кликнул рабочих:
– Мужики! Подходим сюда! Прихватите с собой лопаты! – И стал, поспешно, разматывать рулетку.
Скоро, сорокаметровая канава, была полностью размечена. Ее будущие края, предстали утыканными сухими ветками. После обязательной процедуры, растянувшейся на битый час, оба рабочие, – поплевав на ладони, – принялись снимать дерн. Татаринов, в то время, достал из сумки папушу денег, и, отделив от нее четыре синие пятирублевки, – сунул их Храмову.
– Вот, тебе четыре пятерки, – сказал он. – В конце работы, выдашь хозяевам, по одной за каждого. На пятерку – купишь, у Анны Васильевны хлеба, картошки и банку молока… для пропитания. Посматривай за мужиками. С тебя – особый спрос, как из специалиста! – Сделал ударение на последнем слове. Потом, выдержав небольшую паузу, невозмутимо добавил: – Остаешься, здесь, за старшего. Смотри, чтоб бичи, не шибко обжирались самогоном. Впрочем, Петров, без понуканий, будет вкалывать. Ему позарез нужны деньги. – Как бы размышляя в голос, продолжал начальник: – А, что касается Василия? – Татаринов на какое-то мгновение призадумался, словно подбирая точные слова. – Пальчиков будет во всем слушаться Петрова. – Сказал он после некоторого раздумья. – Впрочем, риск того, что он сможет отчебучить что-то, в любую минуту, остается огромен. Парень он какой-то путаный, мною до конца так и непроясненный. Петров его выбрал, почему-то. Именно, его. Теперь Петрову, – и карты в руки.
Проводив увозящий Татаринова автомобиль, длинным, задумчивым взглядом, Храмов снова оставшись наедине со своими мыслями.
3. Анна Васильевна и Иван Тимофеевич
На секунду Храмов задержал свой взор на рабочих, сдирающих верхний слой грунта с холма, словно кожу, обнажая желтый глиняный ливер. Полюбовавшись их слаженной работой, и не найдя себе дальнейшего применения возле них, он направил свои стопы в избу, чтоб поближе познакомиться с ее обитателями. Здесь, ему предстояло провести несколько недель.
Храмову, впервые привелось переступать порог настоящей русской избы. Момент – волнительный для каждого впечатлительного человека. Сразу же, из темных сеней, он попал в жарко натопленную переднюю часть избы, треть которой занимала славная русская печь, из зева которой, хозяйка Анна Васильевна, доставала свежеиспеченные хлеба. Пышные булки восседали на лаве, укрытые чистыми полотенцами, чисто генералы в предбаннике.
Хозяин, Иван Тимофеевич, в это время, сидел на скамье, не выпуская изо рта «Беломорканала». У него отсутствовала левая нога. Поэтому, костыль и палка, непременно дежурили возле него.
С первыми словами, в голосе Анны Васильевны появились хлебосольные нотки.
– Милости прошу, к нашему шалашу! – скороговоркой, заговорила хозяйка, встречая юношу. – Отобедаете с нами. Зови своих товарищей! У нас так принято. Вначале надо-ть людей накормить, чтоб потом с ними лясы точить! – Взглянув в окно на свежевырытую канаву, раскроившую макушку холма, хозяйка продолжила слегка задумчивым голосом – Ишь, как споро роют! Чай, нашли, что?..
В каждом звуке ее голоса, чувствовалась настоящая поэзия живой русской речи. Этой женщине невозможно было отказать в приятной, задушевной беседе. Звонкий голос гармонично шел к ее обаятельным и добрым чертам лица, сохранившими, в виде красных прожилков, следы былого румянца на щеках. В глазах этой уже пожившей на свете доброй женщины, отражался весь окружающий мир; сохранился тот живой, неподдельный огонек интереса ко всему происходящему вокруг.
«Вроде б ангел явился, отдохнуть на ее лице». – Храмову пришел на ум поэтический образ.
– А как же! Нашли! – очнувшись, сказал Храмов. Ему хотелось оставить после себя, исключительно, приятные впечатления.
– Дай-то, Бог! – молвила хозяйка, бросая благодарный взгляд на образа, в красном углу избы. – Чай и в нас, какой-нить, комбинат откроют! – И такое, поведала: – Давеча, я ездила к своей дочери в Узбекистан. В – Навои! Может чё слыхал, о таком городишке? Дочка там, моя, в золотом руднике работает. Матерь Божья! – Всплеснула хозяйка в ладоши. – Машины, в карьере, что те спичные коробки.
– Обязательно, и здесь, какой-то город построят! – Желая уважить хозяйке, Храмова начало изрядно заносить. – А, почему б, и нет? Вот, хотя бы, на этом месте! На месте этого холма! – восклицал он в духе литературного Остапа Бендера, и Александра Македонского – основателя огромной империи и множества городов, под своим именем. – Выроем канаву – буровую поставят! – продолжал, Храмов, в духе авантюриста: – Рудник откроется. Вокруг него, появится шахтерский поселок, который, со временем, перерастет в большой город!
Во время его выступления, в избе воцарилась гробовая тишина.
– Дай-то, бог, – нарушая ее, обозвалась Анна Васильевна, снова обращаясь к образам, с крестным знамением. – Дай, бог! Здеся, в глубинке Сибири, люди будут и добрее, и честнее, и еще верят в любовь и красоту. Берегут свои души.
– И нам бы не надоть никуда ехать, – подал голос, Иван Тимофеевич. – А-то, заладили, отправляйтесь, мол, жить в Борисово! А, могилы наших дедов, я, что ль, на себе понесу? Кто за ними, тогды, присмотрит?.. Нам такой простор здеся! Хозяйство свое держим. Все у нас есть: свиньи, буренка. И правительство идет нам навстречу. Вот мотри, – Иван Тимофеевич живо подхватился, и, опираясь на палку и костыль, подскакал к фотографическим снимкам в рамах, густо увешавшими стены избы; выдёрнул из-за одной газету «Правда», и начал тыкать в шрифт узловатым пальцем. – Во! Читай! Есть постановление. Теперь крестьянин может держать не одну, – а целых две буренки.
