Czytaj książkę: «Тетради 2002—2005 годов», strona 2

Нижнему Тагилу с любовью

 
то и видно что в замкнутой комнате как на ладони
гости были вчера и убыли забрав простоту
то и сплыло что прялка черная или апокриф
расчертивший под ангела новой зимы бересту
положили на четверть стола вдох и пресную мацу
то и дел что смотреть на отбытие в нижнем в …исподню
где что сука то сразу поэт что ни дурень то память
и холодная гостю квартира с привычной хозяину вонью
разноцветного неба тропинкой ведущей на север
чтобы с юга вернуться если хозяйка права
значит выбиты зубы и тело берет на измену
если слишком херово – то славно было вчера
на вокзале в каком-нибудь нижнем кругу словно Мнемосу снишься
и терзаешь бумагу и сжираешь свой карандаш
то и видно что срок приключается местному Зевсу родиться
да и выплюнуть тело мое на последний этаж
 

«В этом меде нет пчел…»

 
В этом меде нет пчел,
только дети и тени детей,
и дождя вертикальная нить.
И короткая память камней
разминает ладонью твоей
мокрый мякиш чужой немоты:
то приходишься братом песку,
то сестрою своей темноты.
 

Путешествие

Пройдет много лет и…

…которые обречены на сто лет одиночества,

не суждено появиться на земле дважды

(Г.Г.Маркес)

 
*
Треск двух сорочек. Тень
перерастает камень —
из своей глубины
не разобрать голос.
Едва успеваешь по себе
произнести «амен»,
как вода растворяет
пламя в твоем языке
и камень падает
на ту сторону, что всегда вдалеке
от всяких тел или спален.
*
Не смотри, что спичка… Сон
бабочки дольше, чем жизнь человека. Если
ты меня понимаешь, значит поперек
Гольфстрим пересекать легче
И если я расслаблюсь
в протертом кресле,
значит я еще
гутапперчив.
Если эта женщина все еще ждет
Сколько-то там эту встречу,
Значит она – единственная из женщин
*
Вздох отлетает с доверием, ост-
ужает октябрь, что правильно, но противно,
как и весь мой Ост,
сужающий угол зрения (несильно),
вполовину,
в смысле: никак не разглядеть
ни дочери, ни любовницы, ни жены, ни собаки,
ни дома, а лишь небесную твердь,
которую с ними живу
и прочее. Если бред
этот заберут у меня – я заплачу.
*
Заплатив по счетам, прочее
забываю, как зонт в гостях.
то ли надоело рыться в себе,
то ли в чужих костях.
Попросту говоря, я не помню теперь «кто ты»,
да и ты – навряд
вспомнишь мои черты
ни лица – сургуча морщин,
и тогда – кулик
за чужим медресе
прокричит: кирдык.
*
Вогулы все разошлись. Окно —
задача с запотевшим, и криптограф
не разберет, сойдет с ума под понедельник.
Был неудачен день и правая рука
окрашивалась «примой»,
я слегка
пошатывался, как и должно быть,
но, не умея пить —
я ждал тропу и свой клубок сжимал
и нервы отзывались,
и вокзал.
*
Пройдет много лет. Свет
округлится и, совершив путешествье Колумба,
распрямит (разгладит) себя до прямой, до
дождевой лужи, в центре которой клумба.
Бабочка десять раз упадет, пропадет в бельме,
но
племена мумбо
выпьют мое письмо на запотевшем стекле,
мои числа и плоть – и может быть седьмой ангел
дважды не появится на земле.
 

«То ли город горяч, как укус пчелы в мягкую руку…»

 
То ли город горяч, как укус пчелы в мягкую руку…
То ли мед растекается, лядвии камня тревожа…
Обернувшись на запад – замечаешь, как корочкой небо
покрывается от стыдобы: это с севера ветер
залетает в гнездо и рождает змею из кукушкиной скверны,
и течет между нами, на узлы завязав разговоры.
Не печаль береги, а песок что сквозь нас пропускаешь —
так ли вечность звучит, как пугают младенцы прохожих…
и горбинка еврея стала горбом для исхода:
на соленых ладонях – только ломтик ослепшего солнца,
не спеша откуси, чтобы слову песок не привился
и иди, чтоб забвенью предать лики, лица,
камни, вздор нежестоко-пустейших речей.
 
 
Нам с тобой ли ходить, если море не сможет оглохнуть,
сосчитать белый снег или пресную манну в пустыне.
На Урале нет бога, но есть рыжеватые скалы
и оскал темноты – иногда так похож на улыбку.
По утрам то ли ангелы, то ль лишенные сна санитары
поправляют тебя, чтоб случилось все по закону…
но закон не написан еще и скулят фараоны
и глядят на восток из-под ребер и жен, иссушенных.
Пройдет сорок… больше не выдержит зябкая кожа
да и больше не надо, чем память людская вмещает
и подернется небо морщинистой вязью ислама,
и от веры любой после выхода будет похмелье
 
 
Не ходи по воде – это точно дурная примета:
утонуть не утонешь, но дерево выведет к небу.
Все слова – пустота и особенно те, что выпиты нами
в ожидании истины и собеседника. Если
не искать ни того, ни другого – то ты не состаришься даже.
Камни будут источены, город падет и воскреснет —
а песах или кадиш сегодня спроси ты у брата,
если только найдешь его в нашем густом пустословье.
Только дождь бы прошел сквозь невнятную нами пустыню,
сквозь холодные нами селенья, прогнившие скулы.
Нет ни времени. Нет ни народа, ни доброго брата.
ни любившей сестры, ни отребья, ни тени, ни веры.
Не ходи по воде – это точно дурная примета:
Утонуть не утонешь, но дерево выведет к небу
 

«На дворе – двести лет…»

 
На дворе – двести лет
(откуда-докуда не спросишь)
Указатель накаркает тьму,
целину, Сталинград.
 
 
Нас с тобой уносили
сквозь эту прозревшую озимь,
Нас с тобой выносил
только (пьяный под Курск) медсанбат.
 
 
Мы глотали, как рыбы,
на льду бронзовеющий, воздух —
Словно в слово вступали
в болото и в небо. В наряд —
 
 
поплыла чешуя толстозадой,
в обрямках, русалки,
и ладонью счечетил
по стулу безногий солдат.
 
 
– 2-
Чпок! -чинались русалочьи
пляски на Юг и Восток,
вместо ружей и сабель —
швабры и тощие палки,
 
 
вместо кухни с иконкой —
затертое чертом лицо.
И плывут по реке восковые,
как бог их цветной, пролетарки
 
 
На дворе – тыща лет
и спрашивать даже не надо
где нам жить – просто жить —
но однажды так страшно дышать.
 
 
На дворе двести лет
(откуда-докуда не скажешь)
серпантин, новый год, тьма во тьме.
Двести лет – Сталинград.
 

«Шел дождь. Росла трава…»

 
Шел дождь. Росла трава.
Мы пили эту воду,
мир поделив на два:
на афоризм и оду.
Остаток – пустоте
мы сбрасывали в баки.
Они гремели так,
что лаяли собаки.
С той стороны листа
глядит на нас бумага,
как мы с ее лица
пьем воду, точно брагу
Любой из нас убит,
но мы не умираем,
лакаем белый стыд,
и губ не обжигаем…
 

«Закончил ветер выть, как только свечерело…»

 
Закончил ветер выть, как только свечерело,
а инвалид-сверчок чуть позже замолчал,
ты задала вопрос, точней – его пропела,
да я не отвечал.
 
 
О чем мне говорить, что лето нецензурно,
что нас имеет вновь любимая страна,
что ива у реки прозрачна, как мензурка,
а речка – холодна?
 
 
Что не умею жить без сурдоперевода,
что не умел любить и получил за то,
что из меня теперь течет моя свобода,
которая – ничто?
 
 
Что ты идешь гуляешь с чистопородным шпицем,
что весело свистишь, сзывая кобелей,
что в сумочке твоей двойная доза в шприце?
Давай ее скорей…
 

«И если тебе говорить, то – пожалуй – я пас…»

 
И если тебе говорить, то – пожалуй – я пас,
то ли дырка и бублик, то ли ангел их, смотрят на нас,
то есть – так стыдно не приключалось с ним,
если и видеть небо, то через тренья дым.
Шестым из пяти будут звезды и иней на них,
на облаках – то ли лица судей, то ли овал чужих.
Впрочем, выжившие аборигены всегда искали дур в дом —
так поживи и ты, с октября свешиваясь за балкон.
 
 
Разве очарованье – то, что искали мы…
Наши речи свиристели невнятно – даже для нас самих,
с потопом пришел к дверям вторник и всё что с ним
или все. Я не помню, как постарел и сплыл
твой материк с этого острова – не сохранив слог,
мы видим, как зреет острое и подлог.
Короче, если можешь о боли – то начинай, но я
покидаю осень серым камушком воробья.
 
 
…и не спеши без меня в свой дурной фокстрот —
что там в тебе нарыл мой паскудный крот!
Человек – это сумма его душевных расстройств,
и прогрессия их – его судьба. Из десяти свойств
называй хоть одно, что нас оправдает. С Итак
не возвращаются, потому что там – прошлое. Белый мрак
растворяет память в пену морскую. Ладонь
не вмещает колосья – значит, их рано разлучили с землей.
 
 
Наше дыханье – рана воздуха, сон – лучшее, что я мог
придумать с клочком старой овчины. И всякий пророк
распят на чужой тишине и своем одиночестве. Срок
завершится в пятницу, в полночь, в полдень, в срок.
 
 
***
Потряси костями – может чего и вспомнишь.
Если искать смысл – то не здесь, а в речи,
в грампластинке, протертой насквозь гвоздями,
правленой по краям табаком и желчью.
С каждым временем нам становиться внятней,
распускать рукава беременных женщин
и брести по инею, вслед за мятой,
отлетающей в небо, обнимать их плечи.
Если это мрак, то прозрачный голос
животов их травой прорастет сквозь небо.
Не вспугни детей, что твой мягкий волос
держат в слабых ручонках своих. Нелепо.
щебеча молчанье, живот твой острый
оправдает скрип и влагу, и волка,
будет падать снег – словно ангел пестрый —
сквозь людей и почву, и небо – в бога.
 

«это ночь так молчит или просто просыпался в море…»

 
это ночь так молчит или просто просыпался в море
из которого выйти возможно но только три тысячи лет
пропустив для забавы в компании с влажной Горгоной
сбереги этот смех если можешь хоть что-то сберечь
 
 
приходи как приходят солдаты к лачуге невесты
из похода в пустыню смотри как сгорают в них воды
прогоняя на запад неважный как воздух завет и
роняя копье на постельный свой хворост поможет
 
 
только тело морщины осколки старухи гляди же
это дом это память и что-то еще запали и забудь
как в стремнине реки нас сменяют сгоревшие волки
и прозрев наконец-то находишь причину заснуть
 

«Тронешь и зазвенит…»

 
Тронешь и зазвенит
передышка
меж смертью и смертью:
в фалангу
– среднего —
третью
твой код забвения вшит.
Вечность со временем схожа,
если – как мы – поспешна
в своем
небольшом пространстве
(маленькому минотавру
не покинуть путаный Крит).
 
 
Тронул – так пропусти
сквозь все пустоты речи
холодную
– как рентгены
ее ведущие —
нить.
Падаешь,
как без/с-путный
из темноты в бессмертье,
но не свое, а прочих
теней
с не-
уютной долей
не посетить Аид.
 
 
Грубая – как ладонь
тебя изваявшего мужа,
не тронет твои уста
неузнанная
тьмою речь.
Все дороги ведут на Север,
но смыты соленой водою.
И можно бежать за море,
а можно снежинкой
лечь.
 

«Соль разъедает и камень, и воздух – лишь речь…»

 
Соль разъедает и камень, и воздух – лишь речь
Имеет прочнее валентность – твой Харитон
Успеет обресть полураспад – пока мы течь-
Перетекать устанем сквозь шели свои в свободу.
Кода времени – это пустой человек,
С помощью междометий обратившийся в воду.
 
 
Не торопись, мой птенчик, на этот вокзал:
Поезда плетут лишь одно направленье на Север, и скоро очень
Прялка выткет железную нить из аватар,
Которые падают в землю замедленным снегом,
И прежде чем изливаться из крынки – ты оглянись:
Что будешь ты – после, там, за своим пределом.
 
 
Слова кончаются. Дальше – по видимому – темнота.
Над ЧТЗ – ангелы и прочая чертовщина.
И ты выходишь из меня первой из ста:
Дыханьем, когда «-40» – сигаретным дымом.
Моя соленая речь растворит тебя наверняка —
Во все стороны от Камчатки и притворится Крымом.
 

«Ловля звезд – пустое занятье, но ты…»

 
Ловля звезд – пустое занятье, но ты
занималась всегда этим лучше, чем я,
и после свиданий с тобой я слышал, как роют фундамент кроты
и скоро здесь вырастет Колизей, а потом – скользя
по поросшему редкой травой побережью – волны забудут про нас.
И это правильно – поскольку это – о нас.
 
 
Как только закончился бог – мы пошли в театр,
смотрели на линии между надбровных дуг
сцены и старались не хмуриться. И повторяя соцарт —
соприкасались рыбьей кожей разводные мосты. Из подруг,
с которыми я спал в те стрёмные времена —
только ты вплавила влажный штрих-код в мои пелена.
 
 
Крошки с наших столов давно обрели свой гранит —
только крепость их – десять последних лет – гранит мой зрачок,
и мы прошли, как земную жизнь, холодный Аид,
в том смысле, что я в свой карман положил от него клочок.
И если кто-то случайно спросит тебя —
не отвечай ни о чем – как и я.
 

«Если это свет – то какой же здесь мрак? Однако…»

 
Если это свет – то какой же здесь мрак? Однако,
когда станешь мошкой, то полетишь обратно
из сумерек – пить морошку и зеркала амальгаму —
смутной или прозрачной тенью, чтоб подглядеть драму
сокасания времени и (смешное, как рифма) пространства,
губ и дыхания, языка и хамства
консьержа с нижнего: то ли этажа, то ли предела.
Запомни это так: промахнулся Акела —
в последующей аватаре – мы увидим его, как стаю.
Пока я двигался, в смысле летел к краю —
свет в окончанье зрачка разгорался ярче.
И я покинул его с вопросом:
а был ли мальчик?..
 

«Так падает вода и распускает бога…»

 
Так падает вода и распускает бога
на наши пальцы, лица и скрип от сапога.
К двадцатому успею связать себя немного
и посмотреть сквозь тело в точащие глаза,
успею довязать свои узлы и хворост,
расслышать, как из камня наружу каплет тот,
которого не видно, которого не надо,
чтоб перепутать тело свое и мутный дождь
 

«Это лето вгонит пенелопу в гроб…»

 
Это лето вгонит пенелопу в гроб
Скажи хлоп-хлоп расцарапай лоб
Всех хлопот на пять пальцев
А шестой ты отсек
Слышишь это
по лужам плывет автостоп
 
 
Все базары застыли а леса на дрова
За спиною твоей как всегда братва
На Урале солнце из берегов
По воде внутри вены – тот
кто соткан из слов
 
 
Поскорей бы снег или наш базар
Непохож на восток или в скифе трава
Проросла – подыши на холодный чай
И согрей свою речь
В общем – все —
Прощай
 

«Посмотри сквозь пальцы и отпусти взгляд…»

 
Посмотри сквозь пальцы и отпусти взгляд
в свободный полет – он вернется, спустив панталоны с вещи, назад —
там вдалеке разлетятся остатки звезд,
и черные дыры в белой дыре покажут свой хвост,
вывернув наизнанку твою судьбу.
Щебечи как последний бродяга свое бу-бу.
 
 
Прикуси свой язык, научись лепетать как все —
это важный урок – прогуляйся у той на косе.
Ни грузин, ни еврей не обрушат свой гнев на тебя,
обернешься в камень – и в этом подобье тряпья
позабудешь: как ветер сквозь поры тебя поправлял
на морщину и птичий след на плече. Получи свой балл
 
 
в исправленном календаре – свой идиш пропей,
закуси улыбку и на соседа забей,
растирай своим взглядом последние вещи свои,
и прислушайся, как взгляд твоих предков – возвращаясь – «Пли!»
произносит тем, кто покинул со слезами их пах.
Так живи, как каждый: сам себе – при своих клопах.
 

«Итак. Начинает нас слово с прозрачного А…»

 
Итак. Начинает нас слово с прозрачного А,
И тянется выстрел в воде черемичной на выдох.
Три раза по семь носит мамка в утробе сынка,
А после забудет, его отраженье увидев.
В багровый живот – ты посмотришь – прореха пуста:
Орешки пощелкало к августу беличье племя —
Так вьет нас в бесстыдства веревку слепая вдова,
Таращит глазенки на землю голодное семя.
Тик-так-тик. Все сфинксы вернутся прозрачной зимой —
Паленая водка и выносные базары.
Траливали с утра. Надо ехать в – холодное слово – домой,
А сутры Майтрей всех твоих обратились в трамваи.
 

«Я путешествовал тебя ради…»

 
Я путешествовал тебя ради,
оставлял там и тут ненужные вещи:
то катился опущенным в бочку с дегтем,
а то плыл слишком г (л/р) убым – в смысле: вещим.
Съел полморя соли, говорил с поморкой
на одном из – ею забытых – наречий,
танцевал над собой – в раскаленной сопке,
посылал мiр к чорту в полосатом френче.
Обреталось в яде густое слово,
обрекало на ягель и состраданье —
выбирал теплый снег из всего немого —
бабским плачем вернулось ко мне камланье.
За такие речи: в меня молчали,
провожали, за пазуху вылив водки,
становились в моем изголовье, свечами
прожигая рваные раны лодки.
Уходя на Запад, свой тихий шепот
обернул сукном и зарыл под Косьвой:
и теперь на плече – как не плюнешь – копоть,
как не глянешь – темень и некто бОсый.
Погаси лучину. Наклонись поближе.
Я пришел к тебе и растаял прежде,
чем узрел в зрачке твоем все причины,
что водили меня, отверзая вежды.
 

«В городе, где давно нет ничего выше ольхи…»

 
В городе, где давно нет ничего выше ольхи,
я говорил вечерами тебе, что трава – не наркотик,
ты смеялась в ответ, и твой смех царапал края реки,
пока вождь ацтеков примерял к тридевятым свой дротик.
Отсюда пойдет тишина, которую взрежет дождь,
пока ты будешь молиться – закрыв глаза сторукому богу.
Сегодня утром меня вконец достали советы обратиться к Ож-
еговскому словарю, и я начал рубить из стола пирогу.
В городе, где – с начала – нет ничего прямее ольхи,
всякий, кто бредит, называет вещи по (по) -длинным их именам.
Трава – не наркотик. Моя дорогая, сиди и молчи,
и слушай, как время в – лаптях конопляных – ступает по нам.
 

«снег заметает не море а лед – и значит…»

 
снег заметает не море а лед – и значит,
время седлать собак и двигаться щепкой лохматою через Север
на Южный полюс – может успеешь
выжать еще пару строк – пока сдавлен инфарктом морским – сытый сейнер
в этом смысле – все дети и – пора сенокоса
наступит через неделю и назовут искусством
ее спустя две эпохи невыжившие матросы
(рыбы в такой истории не говорят о грустном)
в грядущей зиме – все верно и правильно что и в кварце.
так начинают жить и пожинают пургу
на свадьбе твоей всегда – к утру – не хватает кваса
и укрывает небо в тебе соляную дугу
если по смутным нам снова читают судьбы
в дырах твоих богов – машет хвостом божок
радуют письма тем что мы еще не забыты
и вылетает метель через окно в ожог
мы – промежутки наших дыханий – на утро
сгорает твой выдох и хочется спать или бросить камень
в то что потом назовут дождем и промахнуться
снег заметает не море а лед – Дед Мороз поет
по заблудшим полярникам амен
 

Прощание с цивилизацией

 
Иноземье бормочет не то духоту, не то море, высохшее лет за пять до тебя в проекте.
Я ошибался, когда говорил хоть что-то о своей любви, о ненависти или о смерти.
Эта жизнь требует молчанья в семи печатях, отпечатки пальцев в досье у Интерпола,
расчетливой падчерицы в глубине зрачка у возжелавшего смены пола.
На земле твоей лишь тебя не хватало, как разбившей окуляр черной птицы —
Вспоминай, когда состариться без меня сумеешь, скрежет по стеклу этой мокрой спицы.
 
 
Только небо не требует за все расплаты – письма приходят на землю все реже
из твоих глубин – как глянешь, так и пальчик, заклеивая конверт, свободой своей порежешь.
Ты не вернешься, а я тем паче – потому что к фетишу возвращаются глупцы и святые —
до инфаркта не достанет одной сигареты в пачке, до памяти – пяти граммов суесловной пыли.
Оставаясь вороном, я не плачу – я плачу голосом воздуху этих гор,
чтобы меня наконец позабыли.
 
 
Здравствуй, мой капитан, слава богу, что ты – не Немо, и тебе не скитаться по дну проржавевшим крабом.
Все нормально – и так часто хочется обратиться в пепел: только если ты станешь нелепым хламом —
ты обретешь алфавит – не то чтоб новый, но понятный тебе, ей и вертикальным ранам.
Больше письма не приходят и это верно, как и то, что кровь почтальона течет из крана.
Умываешься утром или смотришь на ветхий запад – понимаешь, что гореть тебе в этой слепой пустыне.
Дорогая моя, черт с Ираком ибн Саддатом. Этот слабый божок выкрашен чем-то синим.
 
 
Посмотри на меня в твоем виртуальном небе – больше боли не будет, поскольку вывеску сменят:
Адриатика нынче строит свои пирамиды и все больше свиней у Цирцеи – поглазей, как их женят.
И плевать на ночи твоей слепой Пенелопы. Троя снова стоит на камнях твоей старой конюшни,
И слепой Посейдон позабыл про запальчивость греков – так твое приключенье ему показалось скучным!
Посмотри, как несет по булыжникам черный пепел, угли. Ливень всегда знаменует начало Помпеи —
И отныне никому не нужно читать по брайлю вечность, чтоб обретать – как рукопись или бога – свои потери.
 
 
Иноземье молчит то ли дождь, то ли извержение Кракатау. Абсурд запускает в нас Беккетом или болью
головной – от похмелья спасение в потустороннем баре. Мы все – Ницшеанцы – наедине с собою.
Посмотрев на твои часы – гипс потеряет разум и оживет – что ему твоя Галатея!
Скрипит туберкулезный катрен «тра-та-та-та…», в смысле – трамваи исчезают, как в тоннеле, в конце твоего апреля!
Календарный распил секвойи твоего ковчега – твои угри выцвели и ты почти что запела,
но это лишнее, потому что мы все – глухие, и смотрим на мир с убогой стороны прицела.
 
 
Не узнаешь – на липкую ощупь – губ. Замерзший ангел – от отсутствия любви – обратился в Бога
и дрейфует в Гольфстриме, прикинувшись деревяшкою, чтобы после сдохнуть на западном полушарии, как минога.
Ты почувствовала, как лобок твой стал дорогой, по которой ладонь отыщет воду,
Мир играет дымной улицей, как дурной шарманкой, отходную коду.
 

«По петле перепелки в кустах …»

 
По петле перепелки в кустах —
не узнаёшь пути…
и пока ты у смерти своей —
в её жизнеродной горсти
 
 
пишешь этот забытый
другими людьми язык,
что – по корню рождений своих —
почти всегда нервный тик:
 
 
размягчаясь, летишь
из себя-психопата к себе-
об-реченному и бубучишь,
как будто дитя в дите,
 
 
и рисуешь V-ию,
то, и дело – сбиваясь на Ё,
наслаждаясь тем,
как некто в тебя плюёт.
 
 
Притворись же скрипом дверей,
пепельницей или приляг на пол —
нас сметет однорукий дворник в ладонь
и вложит в дубовый стол:
 
 
в траектории мертвых ангелов —
я всегда слышал мат,
и ловил их перья,
и смотрел из себя назад.
 
 
Посмотри же, как твой слепой
ангел тьмою в тебя течет,
и яблоко из крошек словесных
во льду печет,
 
 
уподобив тебя – своим
сомненьем – кроту,
потому что речь – это способ
обрести наконец немоту.