Czytaj książkę: «Метель»

Czcionka:

ISBN 978-5-0050-3410-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

– Прежде всего, надо помнить, что основа уже есть, а твоя задача – продвигаться по ней.

Марья сидела возле огня, свет которого растекался по стенам ее небольшого жилища – землянке, вырытой между мощными корнями старого дерева в дубовой роще неподалеку от бьющего из-под земли источника. Само помещение было выполнено в форме подземного купола, внутренняя поверхность которого обработана специальным раствором, не дававшим стенам осыпаться.

Здесь было тепло и уютно. В воздухе витал древесный запах, пропитанный нотками трав, лежащих на полках или пучками свисавших с потолка. Под ногами расстелилась бурая шкура медведя, а вдоль стен среди малочисленной утвари стояли плетеные корзины с клубками нитей разных неярких цветов. Вдали от огня прятался старый глубокий котел с расписанной поверхностью. По центру же комнаты находился ткацкий стан с только начатым полотном.

– Вот, смотри, – продолжала Марья, – основа – это нити, соединяющие Верх и Низ, – она торжественно вознесла руки к потолку, а затем сложила их вместе, прижав к груди. – Не просто нити, а столпы. На них все держится, без основных нитей невозможно создать ткань.

Марья взяла в руки тонкий деревянный челнок с выполненной искусным мастером резьбой, изображавшей лебедя на воде, и ловко повела им поперек основы.

– А вот и поток… Танец жизни. То, что создает полотно, наполняя его своим собственным узором.

Нить дошла до крайнего основания и повернула обратно. В руках Марьи уток собирался словно сам по себе, а она лишь направляла его. Туда-сюда, туда-сюда. Ткань поднималась по основанию ряд за рядом, в узор входили все новые нити, новые цвета.

Я смотрел на работу Ткачихи, и в голове возник образ музыканта, играющего на арфе. Руки ходят в горизонтальной плоскости, легко касаясь вертикальных струн, заставляя их вибрировать и издавать звук. Из множества таких касаний струнной «основы» создается мелодия.

Марья будто прочла мои мысли, потому что ее лицо тронула едва заметная улыбка.

– Это будет пояс для новорожденного? – поинтересовался я. В ответ Марья молча кивнула головой. Она будто пребывала в творческом трансе, тихо покачиваясь взад-вперед, слушая ритм своего сердца и вибрирующих оснований.

– А кто определяет рисунок полотна?

– Это узор, не путай.

– И кто определяет узор?

– Я вижу узор, но не весь сюжет.

– Видишь?

– Люди видят формы и проявляют их в материи, это их дар.

– Разве сюжет не важен?

Руки Марьи остановились.

– Сюжет раскроется со временем, – вздохнула Ткачиха. – Я не могу изобразить здесь все подробности и события, но могу расставить указательные знаки. Следуя им, обладатель пояса правильно проложит свой путь.

Все то время, что я обдумывал ее слова, Марья пронизывала меня острым взглядом, будто ища что-то внутри.

– Но ведь все узоры похожи… – начал было я.

– А знаки должны быть неповторимыми? Свой набор знаков для каждого человека? – прервала она меня.

– Но…

– В природе каждый год повторяются одни и те же знамения, и все ее жители без труда считывают их. Но каждый в итоге поступает по-своему.

Челнок вновь заходил по основам, но Марья даже не смотрела на ткань – голубые глаза устремились на меня. Кажется, ей нравилось наблюдать, как ее слова отражаются в моем сознании, связывая картину из мыслей.

Я попытался стряхнуть их:

– А если человек пойдет не по знакам?

– Это его выбор, – отбросила мой вопрос Марья.

– Но все же?

– В твоем времени никто не ходит по знакам. Хорош ли тот мир?

Теряясь в ответе, я с ужасом понял, что начинаю забывать весь наш разговор. Как я здесь оказался? И, черт возьми, «здесь» – это где? Кто эта женщина? Почему я с ней беседую? В глазах потемнело, а тело сковало ледяными цепями. Влага липла к коже, ноги окончательно онемели.

– Подожди! – где-то вдали раздался глухой голос Марьи.

– Мне очень холодно…

– Вернись.

– Кругом снег…

Сквозь темноту я едва различал силуэт Марьи. Она накинула нить на мое запястье и завязала тугой узел. Нить сдавила руку так сильно, что боль вернула меня в реальность. Я смотрел на потрескивающие в огне дрова…

«Кто ты?» – хотелось спросить, но спустя пару мгновений я уже знал ответ, память возвратилась ко мне.

Рассеянный взгляд задержался на корзинах с клубками нитей. Ткачиха поняла, что вскоре я задам очередной вопрос, и опередила меня:

– Их приносят будущие родители. Дева, понимая, что беременна, начинает прясть нити для будущего пояса. Когда нити готовы, в дом призывают мою падчерицу и через нее просят меня соткать пояс для новорожденного.

Моя голова самопроизвольно закивала в знак одобрения. Казалось, что я все это уже давно знаю и не раз наблюдал. Марья снова прочла мои мысли:

– В детстве ты… – она запнулась, но лишь на секунду, – в детстве ты часто приходил сюда, чтобы посмотреть, как я тку, – улыбнулась она.

«Наверно, поэтому с тобой и происходят все эти вещи», – послышалось мне.

В голове пронеслись воспоминания о солнечных летних днях, проведенных в дубовой чаще, об охоте на туров и подглядывании за обнаженными девицами у озера. Казалось, что эта землянка, скрытая раскидистыми корнями старого дерева, ничуть не изменилась с тех пор. Все та же комната, все тот же очаг и вечный ткацкий стан…

– Раньше ты выглядела по-другому, – вдруг осознал я.

– Лишь выглядела…

Сколько времени прошло с тех пор? А Ткачиха была по-прежнему молода на вид. Постоянной оставалась ее суть, но не внешность, не тело…

Я помню эти зимние обряды. Лес покоится под снегом, голодные хищники рыщут в поисках жертвы, а в деревне готовятся к большому празднику. Воплощение. Торжество жизни и смерти – двух неразлучных супругов. Самое важное время в году, когда деды открывают свои сокровища молодым. Древние и мудрые, сейчас они свободно гуляют среди смертных.

Зимой все становится иным, непонятным, скрытым. Кругом – одни загадки, ответы на которые невозможно найти без погружения под плотный покров поверхностной жизни. Духи любят загадки, и тех, кто может их разгадать. Еще они любят музыкантов и плясунов, ведь они позволяют им войти в свои тела на время и устами вещать людям свои тайны во время игрищ и представлений, коими насыщены зимние дни.

Народ веселится, когда запасы на зиму уже приготовлены, и наступает сезон главного урожая: детки молодоженов один за другим появляются на свет, и дома заполняются звонким плачем – первая песня жизни. Ох, и хлопот же прибавляется! Но вместе с ними приходит и радость. Так уж принято, что чужих детей не бывает и крошек воспитывают всей деревней.

Первым делом, сразу после рождения, волхвы помещали души детей в навью «берлогу» на сохранение, чтобы никакое зло не похитило их коварным образом, придя с холодным сквозняком тихой ночью. В той берлоге тепло и хорошо, души греются под боком у Матери-медведицы, за что она получит щедрое вознаграждение весной.

Воплощение, проявление новых форм – ликов. Это и есть «волхвование» – обращение в иную форму. Волхвы – мастера оборотничества, бродящие в эти дни в диких масках и шкурах. Одним своим существованием они показывают, что личина – лишь следствие замысла, а реальность – проявление духа. Потому их и называли «волхвами», то есть, грубо говоря, «шкурами» или «ряжеными» – лишенные своей индивидуальности оболочки, вместилища говорящих их устами духов.

Источник открыт, в мир вместе с «воплотившимися» приходят и бесплотные духи. Вот тут-то волхвы и держат ухо востро. Они гадают, камлают, вопрошают о будущем, ловят новых помощников. И готовят созревшую молодежь к принятию наследия Рода. По-другому не бывает: какой же ты мужчина, если не вобрал в себя духов? И как ты сможешь воплотить одного из них в потомстве, если в тебе его просто нет?

Вот и забирают в зимние дни волхвы подготовленных молодых ребят на курганы, чтобы те обрели своих духов и принесли их той, на ком скоро женятся.

Веселое время, игривое. Опьяненные духами юноши ходят ряженой толпой по домам своих возлюбленных, пытаясь умыкнуть их от родителей. А девушки ждут и гадают о «суженом-ряженом». Но и родители мудры: заставляют парней доказать, что новоиспеченный жених способен обуздать своих духов и быть хорошим мужем.

Это было время, когда Марья – жена Великого духа – приходила в деревню, чтобы выбрать себе «падчериц», которые будут помогать ей в лесной обители. Одна из них однажды станет новой «Марьей».

– Одна, – проговорил я вслух, и поток моих мыслей прервался. К горлу подкатил ком, но я не мог понять, с чем это связано. Мои воспоминания вновь уносили меня в зимние праздники.

Марья ходила по улицам, одетая в козлиную маску и плащ с разноцветными лентами, поздравляя народ с новыми воплощениями в их семьях. Тут же играли и новые свадьбы, чтобы ранней весной, как только прилетят первые аисты, сообщить благую весть – осенью деревню ждет новый «урожай», и все повторится вновь…

– Приятные воспоминания? – услышал я сквозь свои мысли голос Марьи.

– Да…. Но такие далекие, – рассеянно ответил я.

Ткачиха грустно вздохнула:

– Мы с тобой еще поговорим. Ты только не забудь, что я тебе сказала. Помни об основах.

Не успел я нахмурить в недоумении брови, ибо моя память вновь начинала стираться, как Марья протянула мне клубок из толстой красной нити:

– Держи! Следуй за ним, он выведет тебя из Лабиринта!

Я взял его в руки и моментально обжегся. Глаза ослепил яркий свет, а через секунду все тело пронзила острая боль, лишившая меня всех чувств. Только холод, умерщвляющий тело. Лишь белизна, забирающая остатки разума.

– Он еще дышит! – послышался сквозь мерзлоту мужской голос. – Грузи его, покажем Уорду!

Машина тронулась, взметая за собой снег, который был повсюду: падал с неба, лип к колесам, оседал на коже.

Я лежал в открытом кузове под толстым грубым одеялом. От каждой кочки, на которую наезжал наш транспорт, по телу расходилась ноющая боль. Организм не слушался мозга. Единственное, о чем я мечтал, – уснуть. Все был готов отдать за то, чтобы просто забыться сном, но сидящий рядом парень, чье лицо было не разглядеть за вязанной черной маской, то и дело тормошил меня и что-то говорил на непонятном языке. Ему удавалось держать меня на грани бодрствования, хотя на каждом новом повороте глаза, словно повинуясь инерции, закатывались под веки.

Помню, как машина остановилась перед массивной стеной и широкими ангарными дверями, несколько секунд ушло на переговоры между водителем и дежурным охранником. После этого ворота разъехались, впуская наш транспорт в теплую тьму. Впервые оказавшись вне снега, мой организм совсем расслабился, и я потерял остатки сознания…

***

Мне хотелось, чтобы прошла вечность, но она длилась всего пару минут. По крайней мере, так показалось. Пара полных ожиданий минут.

Мозг проснулся позже, чем тело. Я осознал себя стоящим перед группой мужчин. Двое из них, возможно, были военными, они молча держали в руках автоматы. Чуть ближе ко мне стоял главарь, высокий, статный, широкий в плечах, с пронзительными серыми глазами, черными волосами и стриженной бородой. Он с холодным любопытством смотрел то на меня, то на другого человека, который, как я понял позже, был врачом.

Доктор внимательно осматривал меня, обходя кругом. Наблюдая за ним, я вдруг обнаружил, что стою совершенно голый посреди какой-то слабоосвещенной пустой комнаты, из-за бетонных стен которой доносился вой ветра. Доктор осмотрел мои зрачки, пощупал пульс на шее. Затем крепко, до боли, сжал плечо, заставив меня скорчиться. Я инстинктивно дернулся, на что доктор никак не отреагировал. Он обошел сзади, остановился и долго разглядывал мою спину. Я читал его мысли на лице главаря, который следил за реакцией доктора и ожидал от него какого-то решения.

Врач надавил мне пальцем в основание черепа, затем на шейные позвонки, потом между лопаток, дальше в месте перехода грудного отдела в поясничный; следующей была точка позвоночника на пояснице, и последней остановкой его пальца стал копчик. Каждое прикосновение будто било током мое измученное тело. И, кажется, доктор остался довольным. Это было видно по выражению одобрения на лице главаря.

Доктор обошел меня, встав слева и начал растирать ладони, дуя в них. Главарь, скорей всего, знал всю процедуру, поэтому ждал, пока врач настроится, но было заметно, что его терпение подходит к концу. Между тем доктор, прислонившись своим лбом к моему, сжал сзади мою шею одной рукой, и от места его прикосновения по организму растеклось приятное тепло.

– Отсюда сила ушла, – вдруг произнес врач. Оказывается, я спокойно понимаю их язык… и, скорей всего, вольно говорю на нем. – Но она была здесь прежде… Вернем ее со временем.

Вторую руку он положил мне на грудь, будто достав до самого сердца. Доктор одобрительно кивнул тому, что почувствовал. Затем он спустил ее на живот, отчего внутри разжегся огонь. Доктор продолжал улыбаться и кивать, словно говоря «все отлично!». Но тут наши взгляды встретились.

Лицо врача перекосилось. Может, мне показалось, но в нем проскользнул страх. Он выпустил мою шею и уперся рукой мне в лоб, будто пытаясь отклеиться, оставив вторую ладонь на животе. Это действие буквально вывернуло меня наизнанку. Мир сжался до точки, чувства исказились. Все, что я видел перед собой, – это глаза доктора, полные вопросов. Они, словно ищейки, рыскали во мне, проникая так глубоко, насколько позволял мой полумертвый организм. И чем дальше проникал доктор в поисках ответов, тем отчетливей на его лице проявлялась гримаса боли… как и на моем.

– А с этим что? – внезапно вырвал нас из транса жесткий голос главаря.

Доктор даже не сразу отреагировал на него. Будто очнувшись после обморока, он рассеянно повернулся к главарю, вопрошая глазами.

– Здесь сила есть? – холодно произнес главарь, вытянув указательный палец в направлении моего паха.

Сообразив, что от него требуется, доктор тут же сжал меня там рукой, которая до этого лежала на животе. Тело пробило электрическим разрядом так, что отдалось болью и в животе, и в груди, и в шее, вызвав мигрень. Спустя несколько секунд кулак доктора разжался, освобождая мое естество, и я вновь смог дышать. Он развернулся и с улыбкой направился к главарю.

– Много силы! Хорошей силы!

От этой новости лицо главаря мгновенно смягчилось и проявило сразу несколько эмоций. Тут были и удивление, и радость, и смущение, и сомнения.

Я тогда еще не знал, что все это значило, но диагноз доктора во многом предопределил мое ближайшее будущее. Ведь ребята с автоматами накинули на меня теплое одеяло, взяли под руки и вывели из комнаты. Главарь был явно доволен своей находкой. Я слышал, как он распорядился поселить меня «в тауэре» и вылечить.

Длинный коридор тянулся к выходу, где за большими воротами меня ждали снег, ветер, люди и машина, готовая отвезти в неизвестность. Я двигался словно во сне, повинуясь разворачивающемуся сюжету, не имея воли отойти от него, задать вопрос или что-то поменять. И среди десятков мыслей, хаотично роящихся в моей голове, на поверхность всплыла лишь одна – «основа уже есть, твоя задача – продвигаться по ней». Внезапная боль пронзила только отогревшуюся от мороза руку – на запястье проступил красный след, будто от недавно затянутой нити.

Глава 2

Остаток дня я провел, укутавшись в пухлые одеяла, одиноко лежа на кровати гостевой комнаты. Главарь решил, что доктор должен поселить меня подальше от остальных и следить за состоянием моего здоровья, которое было совсем не в порядке. Тяжело было даже подняться с кровати, а утренний досмотр, во время которого я стоял на ногах несколько минут, теперь казался чем-то нереальным. Все, что я мог, – это глядеть в потолок и по сторонам, стараясь отвлечься от ноющей боли и постоянной тошноты.

Окна были задернуты плотными занавесами – доктор предусмотрел, чтобы яркий свет не резал мои слезящиеся глаза. Полумрак помещения пытался одолеть небольшой светильник в дальнем углу и огонь розоватого оттенка в камине с синтетическими поленьями. Обстановка в целом напоминала лесной охотничий домик… убежище. И сейчас самым важным для меня было тепло моего временного жилища и то чувство безопасности, которое оно давало.

Я не знал, где нахожусь и кто я такой, не помнил ничего до того момента, как меня вынули из-под снега где-то на окраине города. Не было ни каких-либо указателей, ни подсказок, ни намеков. Лишь бескрайние белые просторы вокруг.

Меня мучила жажда. Озираясь, я обнаружил бутылку с красным соком, стоящую на прикроватной тумбе, и потянулся за ней, но слабые руки не смогли ухватить гладкую поверхность и обронили ее. Бутылка покатилась по полу в сторону выхода, оставляя за собой тонкую алую дорожку находящейся внутри жидкости, и остановилась у ног вошедшего доктора. Он держал поднос с тарелкой супа и стаканом с какой-то настойкой бледно-зеленого цвета.

– Вряд ли ты хочешь есть, – сказал врач, – поэтому я тебе и не предлагаю, но если вдруг появится аппетит… По крайней мере, в этом бульоне на редкость натуральные продукты.

От вида маленькой тарелки к горлу подкатил рвотный рефлекс. Я зарылся еще глубже в одеяла. Доктор понимающе кивнул и поставил поднос подальше от моего ложа.

– Тебя нашли в полумертвом состоянии, – начал он, садясь на край кровати, – еще немного, и мороз добил бы тебя. Даже удивительно, как ты продержался так долго. Если б не мусорная бригада… Ты вообще хоть что-нибудь помнишь?

– Не знаю, кто я, – сквозь боль прохрипел я.

Это все, что я вообще мог сказать о своей личности. Ни имени, ни возраста, ни племени. Моя короткая жизнь начиналась с белоснежных полей, а единственным воспоминанием оставался дикий холод.

Доктор протянул мне две темно-серых пилюли и стакан с той мерзкой настойкой.

– Вот, выпей. В тебе могут быть споры.

Я недоверчиво глянул на предложенное, собираясь отказаться, но доктор силой сунул мне лекарство в рот и залил туда зеленую мерзость. Я закашлялся, стараясь хоть как-то защититься от внезапного нападения обжигающей жидкости на мою глотку.

Доктор остался доволен своей работой.

– Ты, видимо, совсем ничего не понимаешь, – помотал он головой. – Ты пролежал в пустоши достаточное для заражения время. Это споры… Pestalotiopsis Gulosus. Гриб, поедающий пластик. Когда-то первые Pestalotiopsis, возможно, и были безобидными, но только не Gulosus! Крайне прожорливая тварь. Если притащишь его на себе в город, боюсь, он сожрет все, до чего дотянется.

– Пластик?

– Условно. У нас его много, – вздохнул доктор, – неважно, подо что он замаскирован. Это все пластик… Мы его используем даже в еде.

– Я мало что понимаю, – пробубнил я.

Этот мир совершенно не был мне знаком, как и любой другой. И это пугало. Ведь я мог говорить, понимал, что и как работает, знал свойства предметов и людей, но не мог вспомнить ни капельки из своей жизни. Где я родился? Какой сейчас год?

– Какой сейчас год?

Доктор улыбнулся самому ожидаемому из вопросов:

– Шестьдесят третий, – ответил он, но тут же прочитал по моим поднятым бровям, что тут как минимум не хватает уточнения. – Шестьдесят третий год по местному летоисчислению.

– Это как?

– Где-то семьдесят лет назад, больше или меньше, на Земле случилась катастрофа. Все замерзло, абсолютно все. Тут такое творилось, что и представить страшно. Сейчас уже практически не осталось тех, кто помнит мир до катаклизма. Человек двенадцать, наверно, если не считать старика Суна – тот уже давно колотит в двери Творца. Я-то родился позже, когда мир сковали льды. В конце концов, планета изменилась, и человечество перестало быть ее многочисленным жителем… В одном нашем городе и тысячи душ не наберется. Но это всяко больше, чем вообще животных.

От рассказа доктора волосы вставали дыбом. Картины разрушений и смертей рисовались в моем нищем на образы воображении. Мне был неведом мир до катастрофы, но сердце безжалостно щемило от чувств, от бесконечной скорби, от убитых надежд.

– Но мы по-прежнему живы – вот, что главное, – продолжил врач. – И тебя оживим. Ты только принимай все те лекарства, что я буду давать. Нам тут не нужны носители Гулосуса.

Чувствуя ломоту во всем теле, я не мог поверить, что когда-нибудь «оживу».

– Вы так говорите, будто этот гриб – единственная моя проблема, – отвернулся я от доктора.

– Поверь, как только начнешь есть нашу искусственную пищу, если ты не ел ее раньше, то гриб определенно станет твоей проблемой. Он крайне чуток к синтетике. Живо обглодает тебя с ног до головы.

Меня невольно передернуло от этой жуткой фразы, и я вцепился в пустой стакан из-под зеленой жижи, что вызвало несдерживаемый хохот врача.

– Погоди, не так сразу, – он попытался стать серьезным, – но твой настрой мне нравится. Не хочу пугать, но ты пойми, как только гриб вырвется из тебя, начнет поедать все вокруг. А это – катастрофа. У нас и так все еле держится. Эти конструкции совсем не рассчитаны на постоянную зиму. А учитывая, что тут происходит по ночам, мне страшно представить, сколько еще выдержат стены.

Доктор погрузился в свои мысли, понизив голос:

– Говорят, раньше тут было очень тепло…

Но меня больше волновала фраза «Гриб вырвется из тебя», от которой постоянная тошнота стала казаться весьма устрашающей.

– А я точно заражен? – решил я испытать милость судьбы.

– Однозначно! – порвал мою веру в будущее врач. – Наши мусорщики полностью закрывают свое тело экипировкой. А ты там голый провалялся в снегу неизвестное количество времени. Как ты, черт возьми, там вообще оказался?! Ты же явно не из наших. Здесь я всех знаю. И возраст у тебя молодой. До тридцати, полагаю… Здесь таких юнцов маловато, чтоб ты мог затеряться среди них.

– Я ощущаю себя мертвецом, – проворчал я, – так что не рассчитывайте на свежую кровь.

– Охохо! – изумился доктор. – Не смей вообще такое произносить вслух. Иначе быстро вылетишь обратно в пустошь.

Мрачный вариант развития событий заставил меня немедленно умолкнуть. Я уже видел, как мой еще не остывший труп выбрасывают в бескрайние снежные поля. Эта мысль буквально вдавила меня в кровать.

– Черт, даже выражение твоего лица не местное! – улыбнулся доктор. – Что же ты за зверь такой? Ведь тут рядом, кроме нашей выжившей кучки, жизни нет. Я даже не знаю, остались ли вообще на планете еще люди. Только мифические народы, существующие лишь в слухах и байках.

– Но я-то – не миф. Вот они: руки, ноги, – я попытался пошевелить конечностями, но кроме боли, ничего мне это не принесло.

– Вот и береги эти руки да ноги! Откуда бы ты их не притащил сюда. Ты нам нужен, пришелец.

– Я?!

– Ты-ты! Думаешь, тебе, зараженному, дали шанс просто так? Нет уж, придется поработать!

Я сдерживал эмоции, как мог, но возмущение яростно боролось с разумом. Понятно, что мне придется отработать гостеприимство. Понятно также, что я ничего не знаю об этом мире, поэтому, что мне скажут, то я и буду выполнять. Но все эти речи доктора не вносили ясности в мое мироощущение, а только еще больше запутывали.

– Что вообще тут происходит?! – не выдержал я.

Мой лекарь тяжело выдохнул, почесав свою рыжевато-седую бороду, и совсем поник. После долгого молчания, он спокойно произнес:

– Да, если ты будешь с нами жить и не преставишься в течение пары дней, надо бы тебе рассказать, что тут и как, – врач сам себе покивал головой. – Вставай!

«Нет!» – закричало из последних сил мое тело. «Подъем!» – приказал я ему, и медленно, с кряхтением начал свое восхождение в вертикальный мир живых. Закутавшись в одеяло, я доверился поддержке доктора, который вел меня к большому бурому занавесу.

– Оглянись.

Я осмотрел комнату с высоты своего роста. Деревянная отделка, рога оленя над кроватью. Маленькие лампы, вмонтированные в потолок, но не источающие свет. Картина с зеленым лесом над камином – тепло нарисованного лета, греющее душу.

Доктор одернул занавес, и мне в глаза хлынул ослепительный свет, озаривший комнату розовыми оттенками. Это был самый прекрасный свет, который я видел за свою однодневную жизнь. Он отражался миллиардами кристаллов по снежной поверхности раскинувшегося за огромным, во всю стену, окном города. Заходящее солнце отражалось в каждом окне величественных небоскребов, расположившихся вдоль главной улицы. В одном из них находился мой «охотничий домик» – лишь маленький уголок среди обширного стеклянно-бетонного пространства.

Громадным оно казалось лишь первое время. Чуть позже я увидел высокую стену в конце улицы, идущую по квадратному периметру за небоскребами.

Доктор следил за моим взглядом и прокомментировал увиденное:

– Мы пытались занять больше места, но не вышло. Гриб-обжора не пускает. Нас мало, а его там слишком много, и он с каждым годом наращивает свою сеть. Думаю, его мицелий уже под городом, просто ждет момента, когда бетонные улицы треснут от морозов, – доктор изменился в лице, грустная ирония отразилась в его взгляде на город. – Забавно: мы – последние люди, когда-то мы строили огромные города, погружались все глубже в землю и воду, взлетали все выше в небо, а теперь умещаемся на одной улице древнего города, построенного далекими предками. Живем и ждем, когда наступит конец, не в силах ничего предпринять.

Печальный монолог врача наполнил меня новой грустью. Я положил свою руку ему на плечо, но это совсем не выглядело ободряюще. Лишь неуклюжий жест человека, с трудом удерживающего равновесие. Мы смотрели на опускающееся за горизонт солнце, вместе с которым уходило и хрупкое чувство уверенности. Возможно, этот вечер был последним для людей – вот, что читалось в темнеющей тишине.

– Мусорщики каждый день уничтожают сети Гриба на стенах. Самая героическая профессия, – улыбнулся без радости врач.

– Откуда он взялся?

– Мы сами его создали! Точнее, не мы, а те, кто был до нас. У прошлых поколений накопилось очень много синтетических отходов. Большая часть перерабатывалась в новые продукты, но было и то, что выбрасывалось на свалки. Они почти не разлагались, вот и копились. Для их утилизации вывели особый тип известного ранее Pestalotiopsis. Так и назвали «Обжорой», поскольку он в считанные часы поглощал синтетику и особенно любил пластик. Интересным было то, что он просто поглощал ее, не выводя никаких продуктов из своего организма. Гриб просто разбухал и покрывался прочной коркой, будто впадая в спячку. Впрочем, его новая форма отлично горела в первые дни «спячки», превращаясь в золу. Так с ним и поступали. Сжигали. Ни гриба, ни отходов. Очень выгодно. Зола стала замечательным удобрением для почвы. По крайней мере, так говорится в записях, которые мы нашли.

Беда случилась, когда мир рухнул. Многие тонны пластика оказались в распоряжении гриба. А заодно с ним и других материалов. Человечество гибло вместе с животными и растениями, а эта тварь воспользовалась ситуацией! – доктор гневно махнул вдаль рукой. – Там целые города, покрытые каменной корой теперь. Один большой гриб вместо замерзших поселений. Спроси у старого Нила, он ходил туда, когда еще была возможность. До сих пор под впечатлением. Жги его теперь, сколько угодно, все равно не уничтожишь.

В общем, нам повезло, что те, кто тут жил до нас, позаботились о выживании. Самый главный у нас Уорд. Уже даже без имени, просто Уорд – один из Уордов – промышленный род. Его предок изобрел специальное покрытие для стекла, которое превратило все небоскребы в гигантские солнечные батареи. Вот, присмотрись, – доктор провел пальцем по поверхности окна.

От нажатия его пальца стекло покрылось едва видимой паутинкой. Вглядевшись, я увидел хитрые переплетения дорожек, как на микросхемах, только в разы тоньше. Тут были и плотные участки, и проводящие пути, и структура, похожая на соты. Невероятный золотистый технологический узор, преобразующий энергию солнца в электричество.

– От окна идут кабели, несущие энергию в аккумуляторы и электросеть. Конечно, таких объемов, как в древности, наши батареи не вырабатывают, – доктор указал пальцем на выключенные потолочные лампы, – но одного окна вполне хватает, чтобы твои обогреватели работали всю лютую ночь, не давая комнате и воде в трубах моментально замерзнуть. Первые двенадцать этажей работают на систему насосов в здании, лифты и на городские нужды. На остальных живут люди. А вон там, – доктор ткнул пальцем в сторону невысокого, по сравнению с нашим, зеркального небоскреба, находящегося в конце квартала, – располагается наша пищевая база. Мы выращиваем то, что еще можно вырастить. Овощи, фрукты. Их мало, но нам хватает. На первых этажах – лаборатории семьи Роуз, благодаря которым мы имеем синтетическое топливо и еду. Далее располагаются наши искусственные пастбища. Поблагодари за свой сегодняшний деликатесный суп почившего быка и владельца всей фермы Барри Ронсона. Выше располагаются теплицы. Еще пытаемся рыбу разводить, но результаты совсем плачевные, ее даже меньше, чем мяса – очень энергозатратный проект. Почти каждое здание внутри периметра вырабатывает энергию для «Кормилицы». Без нее не будет нас, сам понимаешь, поскольку других источников питания у нас просто нет. Разумеется, там же работает почти все население. Не задействованы только мусорщики, которые по совместительству еще и военные, утилизаторы снега для питьевой воды, инженеры Уорда, и я, как главный врач. Хотя признаюсь, люблю поработать руками на ферме Ронсона.

От информации у меня закипел мозг. Небоскребы-города, небоскребы-фермы, грибы-убийцы, а между ними – снежные улицы.

– Стой! – затряс я больной головой.

Доктор замолчал и искоса глянул на меня:

– В общем, я хотел сказать, что мы живем вот так уже 63 года… Добро пожаловать в Сидней.

– Неплохо…

– В какой-то степени… Вот только нас мало, – смутился доктор.

Я только и смог, что мысленно пожать плечами. Мало ли, много. После тех ужасов, что рассказал врач, я вообще был удивлен, что люди организовали какое-то общество, да еще технологическое и вполне себе автономное. Не знаю, как все это начиналось, но шестьдесят третий год от катастрофы казался мне довольно комфортным. Уорд и его семья должны гордиться собой за то, что смогли создать свой маленький мир где-то на краю ледяного света.

– Значит, это был Уорд? Когда меня нашли.

– Да, он.

– А кто-нибудь еще из Уордов жив?

– Его отец, тоже Уорд, умер 9 лет назад, через год после смерти своей супруги. Остался только один Уорд-младший.

– Наследники?

– Э… – доктор смутился еще больше. – Вот об этом нам и надо поговорить.

Фраза Доктора прозвучала как-то угрожающе, поэтому я перевел свой взгляд с темнеющего горизонта на него.

– У Уорда есть жена, Ребекка. Она целыми днями занимается тем, что воспитывает детей тех, кто занят на ферме или в лабораториях, – доктор помедлил. – Всего у нее 4 воспитанника. Три маленькие девочки и один пятилетний мальчик. Больше у нас детей нет.