Czytaj książkę: «8 | Севера́. И приравненные к ним», strona 4

За счастьем
путешествие к горе Шаста

По октябрьским пятницам закат на шоссе особенно малинов, и в этом невероятном для обычных будней мареве плывут и остывают от деловой суеты отлетевшей недели фиолетовые островерхие контуры калифорнийского горизонта.

Мы гулко несемся по Пятому хайвэю под бирюзовыми небесами наступившего наконец уикэнда. А пожар заката требует осенних костров и печеной картошки.

Мы сгребали в своем простуженном детстве огромными охапками кленовые листья чистейших и нежнейших лимонных цветов. Красные и пурпурные кленовые листья за их красоту мы не решались бросать в костер и откладывали, унося потом домой. Акварельные шорохи падающих листьев и треск беглого огня. И розовые дуновения и судороги на седом пепле кострища, и зябко, и страшно, и тоскливо от наступающей зимы и предстоящей жизни. Крупного помола соль на разломе пышущей картофелины и ты выедаешь влажную и горячую сердцевину, весь рот в черной саже, и нет ничего вкуснее и слаще.

Мы ночуем в Сакраменто, в доме рассыпающихся надежд. К ночи лихорадка тревог и отношений затихла, и потекли, непрошенные, сладкие и легкие счастливые сны – о далеком прошлом и неслучившемся, но теперь вот пришедшем.

А теперь вот, в кромешной дали от того дома, той жизни и того детства, мы мчим по беспроигрышной пустоте Америки в поисках запоздавшего счастья. Ведь гора Шаста (14100 футов над уровнем моря), что высится на границе Калифорнии и Орегона, – один из немногих русских топонимов здесь, наряду с Russian River, Lake Berryessa, Fort Ross, Sebastopol и некоторыми другими.

Наш путь лежит по унылой утренней равнине, болотистой и невзрачной. Говорят, в этих местах знатная охота на всякую водоплавающую и прочую пернатую. Я не охотник до уничтожения ни в чем не повинных и мне не мешающих, да и шастать по пустому безлюдью, может, и по-тургеневски, но явно не по-левитановски.

Шаста встала перед нами за полтора часа до того, как мы подобрались к ее подножию – зыбкий гармоничный белый контур. Чем дальше от нас счастье, тем оно совершенней – что из прошлого на него смотри, что из будущего. А когда счастье рядом, мы почему то теряем его возвышенные очертания и обращаем свое внимание на вмятины, неровности и несовершенства нашего счастья.

Я долго искал, чему противостоит счастье и, кажется, нашел. Ничто так не удалено от счастья, как конец, и полное, настоящее счастье мы обычно называем бесконечным счастьем. Так коротко наше счастье, так долги и утомительно длинны наши концы. И, как и счастье, конец – бессодержателен, нам нечего положить в эти два места, мы только надеемся, до счастья совсем близко, а до конца еще так далеко. И чем ближе конец, тем просторней нам кажется остающееся до него, и чем дальше от нас счастье, тем незаметнее и несущественнее нам эта прореха.

А похоже счастье на покой, субботний покой, заработанный нами. Разница тут в том, что покой приходит заслуженно, счастье же может обрушиться на любого. Мы можем так и не дождаться своего счастья, но хотя бы покой, хотя бы вечный покой нам обещан.

Путь счастья троичен.

В поисках счастья мы прежде всего должны отказаться от своих желаний и их исполнения. Счастье должно прийти само и нечаянно.

Следует также отказаться от созерцаний, от помещения себя в центр своего мира, своей среды обитания. Эта потеря похожа на растворение и забывание своего места, на порхание и ощущение вездесущности и поглощенности.

Наконец, следует отказаться от собственных мыслей и не побояться поглупеть – по счастью, счастье глупо и доверчиво, оно сродни ребенку.

Этот троичный путь приводит к новой, иной форме коммуникации – преображению (так был счастлив апостол Петр, когда пред ним преобразился Иисус). Преображение – это, как кажется, коммуникация с Богом в себе и с Богом в другом человеке. Собственно, это и есть любовь, счастье любви – разговор с Богом в другом человеке как с Богом в себе. Потому что души наши слабы и осколочны, нами же самими затурканы и зашиканы, порой отторжены от совести, Бог же в нас всецел, как и вне нас. И что может быть прекрасней любви? Наша влюбленность – это всего лишь воображение, то ли вбирание в себя образа другого человека, то ли вхождение самому в этот образ другого человека, влюбленность – попытка или тренировка любви, она переходит от воображения в преображение и если таковое происходит, любовь становится истинной и вечной, бесконечной, счастливой. Такую любовь невозможно замутить сексуальными проблемами, ревностью, меркантильными расчетами и гнуснейшей американской привычкой ковыряться в отношениях с помощью разных проходимцев и шарлатанов. Это также невозможно и противоестественно, как непосильно разочароваться в Боге.

Счастье всегда чудо, если понимать под чудом самый прямой, самый простой и естественный ход событий и жизни. Близкий мне человек измучил себя подозрениями, страхами, тревогами, опасениями, он сделал свою жизнь невыносимо несчастной и все допытывался у меня: неужели ты счастлив?, как ты можешь быть счастлив, если я несчастна?, почему и как ты счастлив? – А я был просто счастлив, без затей и самоистязаний, счастлив работой, любовью, верой, жизнью. И она решила, если не быть самой счастливой, то хотя бы прекратить мое счастье. И я стал несчастен и был несчастен, но теперь я еду к горе счастья и надеюсь на чудо – эта надежда также проста, как надежда ребенка. Да, яџ помню, что все свое раннее детство только и делал, что умирал от разных военных и послевоенных болезней, но я был счастлив. Я оставался в живых – и это было чудом для окружающих и таким легким счастьем для меня, что легко читается ныне по тогдашним детским фотографиям.

Дорога мчит мимо нас и мысли мои текут медленно, как дальние горы на горизонте. Менее всего наше счастье заметно нам в своем преддверии – оно загорожено декорациями и хламом обстоятельств. Мы топчемся в преддверии, бьем от нетерпения копытом – хорошо, если по камням, а не паркету. Как часто, как обидно часто мы так и остаемся в преддверии, никуда не входя и не выходя, не заметив, что были на пороге и надо было только распахнуть…

Противоположностью преддверия счастья является его предчувствие: в ощущении, что вот сейчас, через миг, напрягши руки вдоль тела, взлетишь свечой вверх, ввысь, в космос и даже дальше. Меня не покидает предчувствие, что счастье вовсе не в жизни, а в ее осознании, поэтому только человек может быть одарен счастьем, просто не надо цепляться за жизнь и растягивать ее разными диетами и отжиманиями – счастлив осознающий себя живущим, а вовсе не просто живущий. В предчувствии внутри нас что-то замирает, обманчивое, – то мелькание счастья как мелькает перед нами Шаста на пологих серпантинах хайвэя номер 5.

Счастье близко спасению, спасу, месту за пазухой у Господа Бога. Само это слово «счастье» в корне своем созвучно «части», «участи», принадлежности к чему-то большему, чем мы сами. Спасен – и тем счастлив. Многие ли из нас, русских эмигрантов, владеющих тайным искусством жить тяжело, бедно и плохо при любых обстоятельствах, чувствуют себя спасенными в богатейшей стране мира?

Счастье истинно, а потому неправдоподобно. Как никакой другой народ в мире, мы чувствуем пропасть различия между социально-культурной правдой и вселенски-духовной истиной. Счастье не может уподобляться ничему, тем более такому социальному явлению, как правда. Истинно счастливые асоциальны – они вредны и опасны для общества. Мир счастливых людей – возможен, реален, истинен, но общество счастливых людей? – это неправдоподобно!

Внизу остался уютный туристский городок Mountain Shasta City с багряными кленами, обсыпной гигантской рябиной, гроздья которой так пахнут стихами Марины Цветаевой, купами бересклета, боярышника и чего-то еще из далекого осеннего детства (и, стало быть, вчерашние вечерние и ночные предчувствия не обманули меня).

В стороне остается необыкновенный по крутизне склонов пепельно-грязный террикон Тринидад, небольшой вулкан, родившийся внезапно и единым всплеском бешеной магмы. Под стать ему – стоящие вдоль дороги пихты – абсолютно правильной геометрии конусы.

Мы взбираемся по серпантинам Шасты все выше и выше. Пейзаж становится удивительно похожим на Северо-Муйский хребет в северном Забайкалье – только вместо кедрового стланника здесь растет пихтач. Когда рядом с дорогой заиграл и зажурчал ручей, я живо вспомнил Ангаракан («сын Ангары»), чистейшую, хрустальную, но пропахшую селитрой постоянных взрывов реку, бегущую прочь от Северо-Муйского туннеля БАМа. Помнится, там, среди реки, стоял маленький островок, пестрый как пожар. Именно там, на Ангаракане, я понял, любуясь этим чудесным костром, как ничтожны наши, человеческие усилия по преодолению и опошлению природы. Мы скоро уйдем (с БАМа мы уже ушли), и нанесенные нами раны быстро зарубцуются, швы растворятся и вновь настанет безмятежный мезозой, ненаблюдаемый и нековыряемый нами.

Дорога обрывается утлым паркингом на границе пояса лесотундры и каменных осыпей на отметке 7100 футов. Это – пол-горы, всего лишь. Далее по склону – нивальная (снежная) зона, венчающая вершину. Мы располагаемся со своим походным скарбом и харчем на откосе, с видом на пол-мира. Волны гор внизу и прямо перед нами разбегаются к горизонту, как на тибетских картинах Рериха, они бегут в незнаемую даль и, наверно, разбиваются каменным прибоем у порога Всевышнего. Невдалеке от нас очень древнюю, совсем старую старушонку бережно укладывают на раскладушку, накрывают пледами и одеялами. Отдыхай, нажившая тихую спокойную старость. Будет ли нас ждать такая забота, когда и мы одряхлеем или нам не дано такое по нашей суетности и несчастному искусству быть вечно несчастными?

Чтоб доказать себе, что и мы пытались достичь, ползем, пропахшие несчастьями, вверх, на ничтожную, с точки зрения горы, но удовлетворительную для нас высоту над уровнем моря и нашей парковки.

Стойкий аромат хвои и предзимнего черничника, гулкий звон брекчий под ногами, одинокая поздняя пчела, потаенные горсти снега, словно объедки и остатки Нового года в октябре. Вот снег – еще один слабый и немощный способ удержаться от энтропии и броунады жизни. Холод, холод, как тебя не хватает для усмирения страстей и мучений! Здесь, на этой прохладной высоте, процессы гниения замещаются медленным усыханием, превращением живого в мощи, а не тлен.

Я добираюсь до намеченной для себя цели – полого растущей сосны – и располагаюсь на ее упругих ветвях навзничь, разбросав, как в младенчестве, на грани жизни, болезни и смерти, руки. Все-то свое детство я не то умирал, не то выздоравливал и эти переходы казались мне настоящим счастьем – вот так, навзничь, умирать или возвращаться к жизни, наблюдая вечно бегущие облака сквозь кисею слегка колышущихся занавесок. Да, оба пути – из жизни и в жизнь – казались облегчением и освобождением от чего-то тяжелого и подавляющего.

Легкий мягкий ветер как унесение печалей и горестей. Все пройдет, пройдет, шепчут упругие струи воздуха, несущегося со снегов, и все это уже было в жизни не раз, ты ловил эти мгновения утешения ветром – и в питерском цинготном детстве, и в дремотной, дышащей смертями и самоубийствами Елабуге, на юру Чертового городища, и на хмурых снегах Хибинских гор, и в разбойно-ссыльном захолустье бутырской дороги Москва-Ленинград, и в печальных болотах Приобья, и на облезлой безымянной вершине Сихотэ-Алиня, в укромных и скрытых от мира куэстах Внутреннего Крыма, на величественных и унылых саянских перевалах, и среди чахлых березок потаенного Бомнака на Зее, и такой же чахлости придвинутого к краю света Шаима в Зауралье и на страшных шквалистых сквозняках Каеркана, в преднетях мрачного Норильска, в местах, предназначенных на земле для мук, страданий и шалого исчезновения из жизни. Господи, неужели и Ты достиг этих мест?

И я заснул на совсем другом, не положенном мне краю света, заснул счастливым сном на полдороге к вершине огромного счастья, занимающего пол-неба. Но мне хватило маленькой сосенки.

Счастье и сон: их объединяет чувство возвышенного полета. Давным-давно я как-то сочинил типологию полетов во сне и наяву, включающую 49 типов этого занятия, в зависимости от позы, направления, скорости, высоты и цели (назначения) полета. И теперь мне снился самый счастливый и сладостный полет: навзничь, лежа поперек собственного движения, полет без моих усилий, полет унесенного ветром листа. Я вновь впал в детство и ощущал себя двухлетним ребенком и слышал рядом тихие невнятные голоса близких и добрых людей, как это бывает в раю: ты слышишь только эти добрые и заботливые голоса между собой, но слов не разбираешь и смыслов тех слов не ищешь. Этот разговор любви и колышущаяся занавесь святая святых нашей души и за ней – настоящая жизнь и счастье…

И сквозь этот сон стали различимы тихие звуки горных родников. Слезы счастья, смывающие из нас горе – я впервые услышал эти слезы.

Халувинская ночь в незаметном городке Weed оказалась удивительно тихой. Смурное утро затянуло тучами вершину счастья, и в рассветной тишине мы тихо отправились прочь от недоступного для нас.

Марина, 1999

Отчет о командировках в Нарьян-Мар и его окрестности

Решил мужик повеситься. Настроил петлю, навесил ее на крюк, намылил, просунул голову. Глядь – а на шкафу четвертинка, старая забытая заначка. Спустился, принял, опять полез в петлю. Сунул голову – а на шкафу чинарик недокуренный. Достал бычок, вышел на балкон, закурил: «А жизнь-то налаживается…»

Первая поездка

19 сентября

Господи! Куда только не занесет на день рождения! Вот, в Нарьян Мар угодил. Фатех Вергасов предупреждал меня, что это – дыра. А то я сам недогадлив, проповедеведец силиконодолиновский.

Непогода нас встретила такая, что даже в баню не пошли, а после размещений и первых визитов праведных скромно посидели с местной рыбой в спартанской гостинице «Печора» (традиция такая была – гостиницы называть по имени местной речки, если эта гостиница – одна на весь город). Первое впечатление от города – место съемок или прототип фильма «Облако-рай»: зачем строили? зачем живем? куда уезжаем? На центральной площади Ленин идет из бывшего исполкома (ныне окружная администрация) в бывший обком (ныне городская администрация) мимо безвкусной до крика православной церкви. Никаких других украшений из роденобетона в городе нет, да, может, и не было никогда.

Нарьян-Мар живет, неправильно, присутствует на карте в ожидании следующей идеи освоения. Возник он под лозунг пролетаризации национальных окраин – и эта идея выдохлась в первые же годы. Перевалка леса с реки на море и зэков в обратном направлении – азве это повод для города? Да и выдохлось оно со смертью Незабвенного.

Озирая местные тундровые пустоты, относящиеся к «староосвоенным территориям» явно по географическому недоумению, поневоле начинаешь думать: а что считать освоенной территорией?

1) прежде всего, наличие нескольких реализованных на ней проектов; движение поморов сюда из Новгорода, несомненно, было проектным и, как всякий первый проект, оно оказалось погребенным под последующими реализациями, давая им скорее мистическую составляющую, чем нечто явственное. Так, лихих ребят из Лукойла иначе как ушкуйниками и не назовешь. Вторая, Московская волна освоения, прошедшая судорогой острогов аж по всей Сибири и ударившая даже по тихоокеанскому побережью Америки (Форт Росс), оставила за собой мрачный след ссылок, пыток и казней. Здесь это запечатлелось в Пустозерске. Наконец, третья, советская освоенческая волна – я пока затрудняюсь дать ей общую характеристику, может быть, грабительская?

2) переход от импорта проектного материала к его экспорту; ну, Нарьян-Мару до этого не то, чтобы далеко, а до никогда

3) отсутствие проектов и идей освоения – по этому критерию Нарьян-Мар и весь округ – явно еще не староосвоенная территория.

20 сентября

С утра заструились в разные стороны по охуебинам местных улиц и дорог.

Сцена первая

Два бойких и симпатичных паренька, еще не дотянувших до звания молодого человека, но уже уверенных в завтрашнем дне – не то аванса, не то получки – и его хозяине, то есть, в себе, занимают на двоих вполне компьютеризированный и бойко телефонизированный кабинет в недрах окружной администрации. Одного зовут Комитет по делам малых народов, другого – Ассоциация тех же народов, словом, Панаев и Скабичевский. Ребята при примусе: они толковы, сообразительны, энергичны, образованы (территориальный менеджмент), мобильны, открыты и без пафоса любопытства «а ваши документики, я извиняюсь?». Комитет родом с Колгуева, хорошо знает свою ненецкую родню до прапрабабушки (а отец – из пришлых русских неизвестной национальности), Ассоциация – из боярского рода Виучейских, нечто вроде Рюриковича ненецкого народа. Он побывал в Канаде, посмотрел на декоративную жизнь тамошних поролоновых индейцев, мучительно выдумывающих себе, за неимением настоящих, проблемы и трудности. Оба ориентированы на норвежские, европейские и международные гранты и помощи, отлично понимая, а) что от России вряд ли дождешься реальных спасительных действий, и даже понимая, б) что представляют своим народом капитал всего человечества, которое не даст им погибнуть и загнуться в театральной мишуре псевдодикой жизни.

Некоторые этно-культурные подробности:

номадный круг ненцев невелик – 150—200 км

семейство или группа семейств живет в открытом контакте с другими группами, обмениваясь, главным образом, девушками и новостями

шаманство почти исчезло

женские сутки начинаются утром (приготовление еды на день), к женским функциям также относятся: воспитание детей, установка и разборка чумов и все прочее относящееся к внутреннему, очаговому миру

мужские сутки – с вечера, к мужским функциям относятся: олени, собаки, охота, рыболовство, перемещения и все, что связано с внешним миром

от снега полярные ночи светлы

и одиночество с луной

дорогу делают простой

в мир звонкий, чистый и пустой

эндемичных болезней и тяги к алкоголю нет (мнение о последней напасти опровергнуто практикой обширной общины, сбежавшей от советской власти за Урал и переждавшей там, пока эта власть не кончилась)

имеется две стадии (формы) деградации номадного уклада жизни: 1) часть семьи кочует, часть живет на месте, это напоминает «урбанизацию» по-украински и по-белорусски, где «горожане» содержат на свои деньги, но силами деревенской родни поросят, прочую живность и огород и 2) вся семья переходит к оседлости.

В округе возрождается – в разных формах! – идея фактории.

Реально существует проблема этнической самоидентификации из-за смешиваниями с русскими и комяками. В быту внутри семьи часто используются все три языка. Комяки гораздо предприимчивей и шустрей ненцев, переняли у них оленеводство и придали ему товарность, распространились аж до Кольского полуострова, в свое время оттяпали в Москве исконно ненецкую Воркуту с ее окружением, сейчас зарятся на местное углеводородное сырье.

Русификация территории началась, если я правильно понял, с установления национального округа (второго в СССР вслед за Коми-Пермяцким и первого на Севере) и появлением здесь бюрократическо-репрессивной инфраструктуры, идеологической инфраструктуры, учителей, врачей, транспорта, гидрометеослужбы и т.п.:

Данные переписей (тыс. чел.)

1926 год дан с островами и без островов. Сталинская эпоха привела не только к урбанизации в одной точке, но и к уничтожению коренного этноса коллективизацией, голодом, насильственной оседлостью и непосильным продналогом.

Две последние переписи позволяют судить о национальном составе округа:

В округе развит браконьерский туризм – барский (партийно-правительственный) забавы ради – сим балуются комяцкие, архангелогородские и местные власти, а также промысловый, вплоть до организованного на предприятиях забоя оленины, порой вместе с пастухами, вылова семги. Разбой ведется с помощью транспортных средств дальней и ближней связи (вертолеты, снегоболотоходы, моторки и т.п.). Это очень напоминает то, как в 60-80-е годы чеченцы на вертолетах добывали баранов в ненавистной для них Калмыкии, ставя под расстрел у кошары всю чабанскую семью.

Сцена вторая. Журналисты

Обошли все три редакции местных газет, но разговор состоялся только в одной – «Красный тундровик» («Наръяна вындер»). Газета выходит с 7 ноября 1929 года, сейчас имеет четыре полосы четыре раза в неделю. Летом тираж упал до 2 тысяч, сейчас – 4, по пятницам – 6. До сих пор самая читаемая газета. Главный редактор – достаточно конфликтная дама, нервно реагирующая на другие газеты, имеет заочное журналистское образование. Ее заместитель, из-за которого часть редакции отвалила, образовав новую газету, удит в Интернете, выгребая все, что вещает мир о вещах, близких местным.

Сцена третья. Посредники

В ЕВРе (есть в этой аббревиатуре что-то неуловимо сионистское) симпатичная и толковая молодая ненка бойко рассказала о своей посреднической фирме по скупке оленины и реализации ее мясокомбинату, геологам и др. потребителям. «Покупаем по рублю, продаем по три и на эти два процента живем» – так можно охарактеризовать ее манеру обращения с цифрами. База (фактория) находится в Красном, в 40 км к северу от Нарьян-Мара. Имеется грузовик и коротковолновая связь с обслуживаемыми «частными предпринимателями» (так теперь называются те, кто был просто оленеводом, потом единоличником, потом «фермером»). В сфере обслуживания – 40 семейств. Помимо скупки мяса, фактория снабжает их необходимым провиантом, оборудованием и прочим прикладом, ведет их финансы, обеспечивает ветеринарный сервис, в светлом будущем намеревается организовать централизованный забой скота. Объем деятельности сомнительно невелик – 750 тыс. рублей в год, но это может быть и результат чтения не той строки в отчете.

По литературе, местная тундра выдерживала более 200 тысяч оленей (в прошлом веке) при 10 тысячах оленеводческого населения. Сейчас этих оленеводов расплодилось до 20 тысяч, а стадо оленей – всего 160 тысяч, а не возможные 400. Но уже слышны голоса, что достаточно и 80 тысяч. Так как мировых аналогов нашему оленеводству нет, то и озираться и ссылаться тут не на кого.

ЕВР размещается на первом этаже заводоуправления Рыбокомбината. А на втором этаже состоялась беседа с главным инженером Александром Александровичем Хабаровым.

Сцена четвертая. Рыбники

Гл. инженер работает здесь с 1972 года и потому знает родное производство досконально. Завод стоит. В ожидании окончательного краха красят стены масляной краской. Изредка работают на давальческом сырье – коптят рыбу местных рыбколхозов, получая в качестве арендной платы часть готовой продукции, которая в значительной мере уходит на погашение долгов городу за свет и на прочие налоги. Городские чиновники отовариваются в фирменных магазинах комбината бесплатно, на запись.

Своего лова уже давно нет – все перешло к рыбколхозам. Уловы падают – и на море, и на внутренних водоемах в строгом соответствии с ростом разведочного бурения. Океанический лов в Гольфстриме (севернее Колгуева) стройно уходит контрабандой в Норвегию: ни тебе налогов, да и оплата в твердой валюте, ситуация абсолютно та же, что и на Дальнем Востоке. Навага уже 5 лет не подходит к берегу (в магазинах она, свежемороженая, тем не менее, лежит, удивительно дешевая и нежная, как провинциальная девочка в столице). Коптят, увы, на сосновых опилках. Все оборудование старое, допотопное. От нечего делать варят пиво на мини-заводе миасского производства (проблемы с солодом) и разливают местную минералку по бутылкам. Нарьян-Марского пива попробовать не удалось, но все эти «балтики» и «ярпивы» делают по одной идее: к квасу добавляют красный (темное пиво) или белый (светлое пиво) портвейн. Стоит и этот промысел на заводе. Кое-как телепается производство деликатесов и рыбной кулинарии.

К рыбзаводу примыкает банька для местной знати, на запоре и за колючим забором, естественно.

Сцена пятая. Архитекторы

У главного архитектора города Михаила Александровича (бывший военный строитель из Амдермы) – никаких идей о концепции города, а есть лишь ожидание руководящих перспектив по этому поводу. Город растянут и разбросан, как и все ГУЛАГ-поселения. Нарьян-Мар переваливал печорский лес на Архангельск морем, а в обратном направлении – тех, кто валил этот лес. В городе много недостроек и пустых дыр, заполненных нереализованными проектами. Стилистически город – хаос самых разных идей. Строительных трудностей город не испытывает, так как стоит на аллювиальном песке. Архитектор в восторге от лукойловского пенобетона (в 2—3 раза дешевле кирпича, может быть исполнен в широкой гамме теплоизоляционных свойств). По мнению городского архитектора, если добавить «социалки», Нарьян-Мар вполне может стать базой освоения для вахтовых нефтянников.

Тут, как всегда, архитекторы не хотят понимать, что строители никогда не станут представителями вторичных и третичных технологий. Их убогая судьба и мечта – стать после строительства ремонтниками построенного ими производства. А вторичные-третичные технологии это – финансисты, журналисты, программисты, проститутки и другие тонкие специальности.

Мы вышли на охлажденную площадь. Сильно прояснилось. По небу летели циклоны, боинги, духи – и никто из них не платит налоги в местную казну. Я слегка поежился – как тут развозить пиццу и кто бы ее тут стал заказывать? На балконах густо висит повесившееся белье – наверно, его меняют только раз в неделю, до того оно отсерело.

Сцена шестая. Музейные работники

Музей тотально заперт, но не закрыт – это манера такая. И встретили нас недоуменной жестикуляцией и с явным подозрением, но вскоре страсти поутихли и каждый занялся своим делом, кто продолжил музейничать, кто обложился книгами.

21 сентября

«В окно увидела Татьяна…» – все утро покрыто свежим ярким снегом, который потом весь день радостно таял. По длинноногости женщины и девушки Нарьян-Мара могут поспорить с любым субъектом любой федерации, а по демонстративности этой длинноногости – с самыми южными субъектами, особенно под такую капель.

В Нарьян-Маре какая-то особая потаенность и укромность туалетов, размещаемых за пятой-шестой дверью от входной, что для любого нормально изможденного организма весьма изнурительно и досадно.

Визит к Ларисе Топорновой, главному редактору «Заполярных вестей», nermun@atnet.ru начался с неприятных расчетов и неприкрытой констатации ангажированности этой газеты. Атака была столь явной, что Лариса просила данное интервью не публиковать, поэтому я предупреждаю пользователей проявить деликатность в обращении с данной информацией.

Суммарный тираж трех местных газет («Красный тундровик» – 5 тысяч, «Заполярные вести» – 7 тысяч, «Новый Нарьян-Мар» – 2 тысячи) значительно превышает емкость местного рынка: население, грубо говоря, 50 тысяч, функционально грамотных – не более 40, из них читающих местную прессу – ну, допустим. 20, с учетом семейности – пусть 10 (все это с жуткими преувеличениями). В лучшие советские годы (1940 год, например) при том же населении местная газета имела 8-митысячный тираж, всего лишь. Бесплатность газеты «Заполярные вести» и полное отсутствие в ней рекламы делает ее не просто ангажированной: даже слепому видна административная цензура и подборка материалов. Анти-Лукойловские настроения в газете могут выйти газете боком: Лукойл уже завез свои полиграфические мощности, добавит к ним маненько интеллекту и распушит этот бастион официального мнения до неузнаваемости. Кстати, Лукойл в городе более, чем заметен: бензоколонки, рекламные лозунги, автомобили, строительные заборы, разговоры…

В конфликте «Губернатор-Законодательное Собрание» город берет то одну то другую сторону, не являясь ничьим саттелитом и, кажется, владея собственной позицией.

Основную массу рабочего времени провел в музее, в библиотеке, вгрызаясь сквозь толщи интереснейшего материала, в округ. Изучение статей о ненецких культах и старообрядцах позволил заметить такую особенность: экстремальность природно-хозяйственной ситуации порождает и возрождает матриархат.

щемяще-тоскливые сполохи ив

на слезах, могилах и горестных судьбах

забитых земель и забытых равнин

в чьих-то потерянных, запертых душах

напоминают Стену Плача,

опрокинутую навзничь,

до покатого горизонта,

любой огонек – как свеча и молитва

за упокой умирающих заживо

в этой суровой могиле утрат.

Город с лихвой обеспечен такси, а такси – работой. Таксисты радиофицированы, диспетчеризированы, сидят на дотации городской администрации. Тариф в любой конец города – 30 рублей, за город (в аэропорт) – 40. Дивно и просто.

Вечером состоялась встреча с мэром Амдермы («солнечной Амдермы южного берега Карского моря») Татьяной Васильевной Федоровой, симпатичной женщиной скорее кавказского, чем заполярного типа и темперамента. Было задано всего два вопроса:

ваши самые неразрешимые проблемы:

1) утилизация и уничтожение следов предыдущих и нынешних деятельностей

2) установление устойчивых контактов, связи и транспорта между населенными пунктами Воркута, Каратайка и Усть-Кара, составляющими ближайшую «Большую Землю» Амдермы, и полярными станциями, для которых Амдерма – ближайшая Большая Земля

3) опреснение воды опреснителями

4) новые нетрадиционные источники тепла и энергии (эоловая энергетика)

5) использование щебня при строительстве промыслов и трубопроводов

6) внешнее полноценное жизнеобеспечение и питание

7) разделение территорий, акваторий (шельфа и 200-мильной зоны), воздушного пространства и ресурсов этих сред между федеральным и местными властями и пользователями

ваши самые неосуществимые мечты:

1) современные датские ветряки

2) мини-технологии по утилизации отходов предыдущих и нынешних деятельностей

3) водно-ледовые и наземные вездеходные транспортные средства на колесном ходу

4) удешевление пребывания на Северах

5) охрана 200-мильной зоны и шельфа от браконьеров и контрабандной торговли рыбой и морепродуктами.

Удивительно, все проблемы и мечты (=материализация проблем, в понимании Федоровой) носят средствиальный, даже не онтологический характер и уж почти совсем лишены аксиологии. Все это – из области героического альтруизма.

В ходе этого интервью сквозь меня пронеслось несколько прожективных идей: от все продать к чертовой матери Лукойлу и на вырученные деньги откочевать в Канаду до превращения Нарьян-Мара и Амдермы в Лас Вегас.

В этом раструбе идей вполне умещаются:

экстремальный спортивный туризм (Баренцморская кругосветка несколькими местными видами передвижения)

экстремальный духовный туризм с нанайским массажем под сполохи, медитациями в торосах и общением с Иглой Ананке