…В состоянии мига… (сборник)
Tekst- Rozmiar: 290 str.
- Kategoria: książki o przygodach, współczesna literatura, romanse wpsółczesneEdytuj
© Александр Леонидов (Филиппов), 2024
ISBN 978-5-0064-0053-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
СБОРНИК ЛИРИЧЕСКИХ РАССКАЗОВ РАЗНЫХ ЛЕТ:
УБИЙСТВО
МОЛЧАНИЕ РЫБ
КОНТЕКСТ
В ТЫЛУ КРЕСТОВОГО ПОХОДА
СОННАЯ ПЕТЛЯ
ЗАГАДКА СФИНКСА
ВЫСОКО ОТ ЗЕМЛИ
«ОСЕННЕЕ СОЛНЦЕ»
ЭЛЕФАНТ КИГАШЕВ И КНИЖНЫЙ БИЗНЕС
ТОПОРНАЯ ИСТОРИЯ
«ВАС ЛЮБИТ ТОЛЬКО РОБОТ ТЕХПОДДЕРЖКИ…»
АЛЕКСЕЙ – ЧЕЛОВЕК БОЖИЙ
ГОРОДСКАЯ РЫБАЛКА
ОБЪЯТИЯ БОГОМОЛА: ОБ ИМПЕРАТОРЕ И ВЕЧНОСТИ
МЕЛОДИЯ МНОГОТОЧИЙ
ВСЁ ЛОЖЬ?
КАРИБСКИЙ ЗАГАР 1, 2
ДИЧЬ ЕДЯТ РУКАМИ
УБИЙСТВО
Руслан Перьев убил его. Да, убил! В этом не могло быть никаких сомнений. Вернувшись домой, Руслан нервно забегал из угла в угол. Свершилось! Столько лет Руслан мысленно подготавливал себя к этому событию, сколько мечтал об этом дне!
Как хотел он, чтобы глаза изумлённого Анаксимандра Корнева в роковой миг изумлённо и потерянно расширились! Корнев был знаменитым огородником – тыквоведом, и в газетах печатали его фотографии, рядом с огромными, им выращенными, тыквами – всем на зависть. Он был знаменит!
А его сосед по участку, Руслан Перьев, оставался в неизвестности, никому не нужный, никем не знаемый…
Но теперь-то это переменится, уж будьте уверены! Теперь подлецы-подписчики узнают и про Руслана Перьева! Пусть не тешат себя иллюзиями, что он смог бы и дальше безропотно терпеть соседа-селекционера с его тыквами и вонючим удобрением!
Особенно плохо – вспоминал Перьев – стало, когда негодяя Корнева назначили директором выставки юных натуралистов. Это стало совсем уж последней каплей в отчаянии Руслана. Ему хотелось выйти к людям, в самые гущи, и плакать, и кричать:
– Это несправедливо! Почему всё достаётся в одни руки, а другим, хорошим и правильным людям – ни шиша и постыдная безвестность?!
Но кто – до сегодняшнего рокового дня – услышал бы стенания Руслана Перьева? Бедного, непризнанного, внутри себя великого, а снаружи не очень, огородника-тыквоведа Перьева?
Так и созревал, наливался соками в удушливом парнике отчаяния, план, воплотившийся в сладкой мести, когда вообще всё назрело – дальше некуда! И стало всё у Руслана зримым и актуальным!
Ах, как вовремя – как раз к моменту задуманного Корневым триумфа! Блистать хотел на своей натуралистической выставке, назначенец! Ну, вот и блеснул! Да… Не с пустыми руками пошёл на выставку тыквоводов одержимый жаждой мести Руслан Перьев! А с орудием… Да, с орудием своей долго и тщательно взлелеянной мести…
Но – чу! Кто это ломится в дверь?! Так грубо и бесцеремонно? Неужели так скоро нашли его, неужели не дадут хотя бы день-другой в тишине насладиться горьким миндалём заслуженной соседом мести?!
Сейчас они ворвутся! И что? Разумеется, как у этой публики водится – начнут всё подряд фотографировать, и пойдут эти их характерные вопросы… Никчёмные, пустые, официальные…
– Имя? Фамилия? Год рождения?
– Как, скажите, как вы смогли такое сделать?!
И Руслан Перьев скажет, как. Он скажет – и станет надолго примером для всяких-разных там панков, рокеров, для этих потерявших себя, асоциальных наркоманов. Для всех, кто бесцельно и бессмысленно прожигает жизнь…
– Да – скажет Руслан гордо, прямо в холодные зрачки камеры – Да, это сделал я. Не кто-нибудь другой, а именно я! Я совершенно убил директора выставки юных натуралистов Корнева, когда доставил на эту выставку тыкву в три охвата! И что – говорите теперь – его тыковки перед этой, моей?!
Корнев, небось, до сих пор сидит в меланхолии! И всё потому, что Руслан Перьев был великим садоводом! И он нашёл место, и время, чтобы всем и каждому, в обход выскочки, наповал сражённого чужим успехом, это доказать…
16.01.1994 года
МОЛЧАНИЕ РЫБ
Старый еврей Фурман – потомок многих поколений торговых работников, и такой же старый дезертир из рабочего сословия – Степан Петрович Кочегаров – работали в небольшом рыбном магазинчике «Морское дно». Магазинчик был подвальным, с двенадцатью ступенями вниз, и являл собой отчасти даже цех. Дело в том, что с незапамятных времен сюда рыбу привозили сырой, и продавцы сами её солили перед продажей. Эта уютная работа очень нравилась покупателям, и у «Морского дна» сложился свой постоянный круг посетителей, знавших и Фурмана, и Петровича, словно бы членов своей семьи, да с незапамятных времен…
Фурман и Петрович всегда бранились и спорили. Это был бесконечный спор о засолке рыбы, начатый чуть ли не при Сталине ещё и, словно витиеватая река, протекавший мимо болотистых берегов истории из эпохи в эпоху. Фурман считал себя потомственным лавочником, и его очень бесило, что Петрович – «без году неделя в торговле» (причем эта неделя за сорок лет совместной работы так и не выросла до месяца) – пытался солить рыбу по промасленным брошюрам пищепрома РСФСР. Много ли он, человек из рабочей семьи, единственный в роду не ставший пролетарием, – понимает в торговле?
Петровича бесило прямо противоположное. Он полагал с юных лет, что народ и партия приставили его к жулику Фурману, дабы тот не нарушал технологии рыбного посола. Бесконечно и беспочвенно Петрович ловил Фурмана за руку по сто раз на дню. Ловил – и отпускал, ловил – и отпускал… Потому что нарушения, сказать по правде, были ничтожными, ни к чему не обязывавшими карательные органы…
Пережившие весь ХХ век вместе – и во вражде, Фурман и Петрович солили из года в год и прозаичную воблу, и деликатесного сазана, и экзотического сибиряка-жереха, и леща к пивку, и линя – когда повезет, и красноперку – когда совсем уж нечего делать…
Солили они сухим способом, натирая рыбу солью. Натирали, и кто-нибудь обязательно начинал диспут на тему правды и неправды в «посольском» деле… Пусть эти длинные диалоги слушали только тарань, язь, да окунь – азарту в них не убавлялось. Даже ругательства у стариков были свои, рыбные. Плохому человеку говорили, что он «пелядь». Глупому сказать, что он «чехонь несёт», и «чехонь на него хотели». Блудливую женщину непременно характеризовали «щукой гулящей», и тому подобное…
Неистощимы были старики на бранные слова, но ещё больше – на сомнения в деле посола:
– Куда ты окуня суёшь в соль непотрошеного?
– Учить он меня ещё будет… Да посмотри в своей книжке – до полукилограмма допускается без потрошения…
Петрович смотрит в книжку, видит, что да, допускается – и переходит на запасную линию обороны:
– Да в нем грамм семьсот…
– Четыреста восемьдесят! – злится Фурман, взвешивая окуня привычной к торговле рукой.
– Говорю, семьсот…
– Четыреста восемьдесят…
– Давай взвешивать…
Они взвешивают окуня раздора, получают какую-то совсем уж никчемушную величину: 540 грамм. Ни туда, ни сюда…
– А всё-таки больше полукилограмма! – пытается торжествовать (правда, неуверенно) Петрович.
– Ойц, умоляю, люди добрые… Таких формалистов даже в райкоме не терпели, чтобы я тебя на рыбе терпел… К сорока граммулечкам у бедной рыбки придрался…
Петрович злобно, пытаясь изобразить торжество справедливости, рыбным ножом потрошит окуня: уже помытого перед посолом режет от головы до хвоста, вытаскивает кишечник и соединенные с ним внутренности….
– Молоки или икру по инструкции надо оставлять! – пытается отыграться Фурман. – Так вкуснее!
– Ничего не вкуснее… Это у тебя вкус извращённый! Давай вот любого покупателя спросим – приятно ему будет с молоками кушать?!
И они спрашивают первого попавшегося покупателя, потом второго, третьего, и в зависимости от разлёта ответов торжествует та или иная сторона.
Так продолжалось все 50-е, 60-е, 70-е, 80-е годы. Этот раздрай казался вечным – как вращение галактик. Но всему приходит конец…
Однажды Петрович пришел на работу бледным, держась ладошкой за левую сторону груди. У него стало прихватывать сердце. Он облачился в свой халат с непременными, как на маскировочном костюме, пятнами, и продемонстрировал небывалую новизну. Он отказался ругаться с Фурманом…
Фурман сперва думал, что это так, ненадолго, отойдёт старик… Но старик не отходил. Ему вдруг всё сделалось безразлично. Фурман вначале делал своё дело молча, ожидая возражений, словно привычной музыки, без которой и жить уже не совсем-таки получается…
Но Петрович или молча помогал напарнику, или сетовал на положение в стране, взятом в общем и целом ракурсе. Что мол, стране хана, и зачем жил – непонятно, и что внукам останется – неясно, и сердце всё время ноет – а к врачу зачем ходить? Чего врач скажет, коли он от слова «врать»?
Отказ Петровича от сорокалетнего бремени самозванно-контрольных функций огорошил Фурмана. Фурман понял, что небо начинает с овчинку казаться ему из подвальчика «Морское дно». Фурман начал усиленно провоцировать Петровича на диалог…
Брал разделочную рыбу, обваляв в соли, «забывал» словно бы злонамеренно засыпать соль в жабры. Петрович молчал. Тогда Фурман с тяжелым стариковским сопением лез на рожон:
– Степ, а я в жабры соли не засыпал…
– Да и хрен с ними, с жабрами! – вяло отзывался Петрович, словно его подменили. – Зачем жили – непонятно… Вот, возьми, к примеру наше детство – идеалы ведь были, верили, что лучше жить станет…
Фурман усиливал эффект. Он выбирал рыбу поувесистее, самую крупную в привозе, и прямо перед глазами Петровича НЕ ДЕЛАЛ дополнительно продольный разрез на спинке, куда положено тоже засыпать соль.
Ноль внимания, фунт презрения…
Фурман НЕ ДЕЛАЛ дополнительного надреза очень упорно и демонстративно, долгое время сидел, повернув крупную рыбину спинкой к Петровичу и не надрезая согласно инструкции самым циничным образом…
– Степ, а ты чё скажешь? – не выдерживал, наконец, старый потомственный лавочник. – Чё, скажешь, можно такому вот жеребцу со спина надреза не делать? С пуза хватит, что ли?!
– Да делай, как знаешь! – отмахивался унылый, грустный Петрович, даже не глядя на безобразие подельника…
Фурман снова увеличил дозу воздействия на сквалыжно-сварливый аппарат Петровича. Подготовленную им и Петровичем рыбу он стал укладывать рядами брюшком вверх не в ГОСТовский дубовый бочонок, а в плотно сбитый ящик. Для такой смелости у Фурмана имелась запасная позиция – типа, бочонок забит, и нужно класть в ящик, а то-таки совсем класть некуда будет…
Но к ужасу Фурмана Петрович покорно стал класть свои рыбины, пересыпая их солью совсем машинально, в тот же самый ящик!
«Да что его, инопланетяне, что ли, похитили?! – недоумевал Фурман и начинал грызть ногти зубными фарфоровыми ладно пригнанными протезами… – А копию подсадили ко мне… Оне могут, инопланетяне, такой народ паскудный… Живут среди обычных народов колониями, типа сливаются с аборигенами – а сами знай свою линию гнут… Петровичей подменяют…»
Чтобы проверить своё предположение о паскудности инопланетян, Фурман не стал добавлять к верхним рядам рыбы увеличенного количества соли. Это было грубым нарушением технологии, и старый Петрович – тот, который был раньше (вместо этого «молодого») – непременно схватил бы за руку! Черным по белому написано: сверху соли больше класть положено, чем между рядами…
Но Петровичу и это было безразлично…
Фурман совсем приуныл. Он стал – сам себя пугаясь – брать на партию рыбы вместо двух килограммов соли полтора. И не то, чтобы ему эта соль поганая нужна была на вынос – ей цена-то копейка, а думал – может, хоть здесь враг старинный проснётся, встрепенётся…
– Петрович, а бочки новые – оне без дырок…
– И чего ты от меня хочешь? – поднимал Петрович усталые бесцветные, совсем потухшие и выгоревшие глаза.
– Так чё, Петрович, – лез на рожон Фурман, – может, дырок насверлить, как по технологии полагается?
– Так сойдёт… В этих новых бочках качества нет, там щели такие, что и без дырок обойдёмся…
Фурман выкатывал большую новую деревянную бочку литров на 70 и специально, как опытный провокатор, говорил, что в бочке никак не больше 50 литров. Прежний Петрович не упустил бы случая покарать невежество и дурь Фурмана. Но не новый… Ему что 70 литров, что 50 – всё как то сразу стало едино…
Вдвоём старики уминали на дно бочки толстый слой соли крупного помола, пяток рыбин покрупнее, поплотнее друг к другу, снова сыпали соль, снова клали рядок рыб, и так – доверху. И доверху Петрович молчал, словно ему и дела нет до маленьких хитростей вёрткого торгаша Фурмана. Это было нестерпимо, невыносимо обидно!
Закрывая бочку с посолом крышкой, Фурман специально, совсем уж вызывающе, положил сверху вместо голышей-булыг штук двадцать белых силикатных кирпичей! Ну, в какие это ворота – спросил он уже сам себя голосом Петровича – Как можно?! Силикатный кирпич вместо булыги, даже не красный, хотя и красный – безобразие…
А Петрович всё чаще лежал на грубо сколоченном топчане за старым прилавком магазинчика, ожидая, видимо, последнего ревизора, с косой…
И Фурман в один из дней понял, что остаётся один во Вселенной. Каким бы глупым, вздорным, узколобым, бездарным человеком ни был твой напарник, но если просидел с ним полвека вместе в подвале – понимаешь, что ничего другого в мире-то больше и не имеется… Вот этот вот поверхностный обалдуй Степа Кочегаров – это и есть содержание Вселенской бесконечности…
– Надо класть хвостом повыше, чтобы горечь в голову уходила! – пояснял Фурман покупателям. Но покупатели – слишком эфемерны, чтобы заполнить Космос. Они вроде бы как есть – и деньги платят, и ответить могут – а вроде их и нет. Это какое-то явление пунктирного бытия – появился покупатель, принял к сведению, что горечь у рыбы должна утекать из хвоста в голову – кивнул и пропал.
А зачем тогда слушал, раз пропал? Зачем кивал? Поддакивал, словно безвольная тряпка? Чтобы вот так раствориться в дверном проёме – то ли до следующих выходных, а то ли вообще навсегда? Нет, покупателями душа сыта не будет… А Петровичу всё похрену стало… Видно, и впрямь помирать пора – думает Фурман, начисто потерявший смысл жизни и тонус держаться бодрым. Ухо больше не востро – опасаться-то атаки внезапной незачем…
– И ведь моложе меня на семь лет, подлец! – ругался Фурман, поглядывая на Петровича искоса. – А ведь чего удумал… На тот свет вперёд старшего товарища удрать…
Как-то раз один из занудных покупателей стал расспрашивать Фурмана – правильно ли он на даче солил рыбу.
– Я, как вы мне советовали, на дно тряпки положил, потом соль… Тряпки выкинуть потом – или можно снова использовать?
– Я не знаю… – отмахнулся усталый и горький Фурман, думая о своём и совершенно не разобрав смысл вопроса.
Но тут – о чудо! – с топчана за прилавком поднялась кудлатая седая голова, блеснувшая яростным взглядом! Петрович смотрел сердито, по-старому, осмысленно…
– Как это ты не знаешь?! – прогрохотал Петрович, словно туча над истомленным засухой полем. – Про тряпки не знаешь? Полвека рыбу солим, а он про тряпки забыл?! А подсол-то как… А подтекать будет – ты куда?
– За тряпки я не слышал, к чему они? – быстро среагировал Фурман, конечно же, стеливший тряпки на дно бочки, но смекнувший, что сейчас этот факт уместнее предать забвению.
– Так ты и нам не постелил?! – прорычал Петрович злобно и побежал к ближайшей бочке засола. Словно обретший вторую молодость, он снял силикатные кирпичи гнёта, крышку кади, стал выкладывать рыбу на кафельный пол, слой за слоем. Он решил добраться до дна и исправить положение. При этом Петрович на чем свет стоит, забыв всякие приличия, материл Фурмана…
Фурман стоял рядом и не возражал. Скупая слезинка счастья скатилась по его морщинистой щеке. Он только одного не знал – что делать, когда Петрович доберётся до дна кадушки и обнаружит там положенную ветошь?
«А, ладно! – легкомысленно решил про себя Фурман – Чего-нибудь да придумаю, мало ли…»
КОНТЕКСТ
Над родным и до боли знакомым зданием аэропорта «Уфа-Өфө», под надписью, прозванной острословами «три шурупа», горела выложенная желтыми лампочками надпись: «С новым, 1981-м годом!» Дул северный ветер, приходящий вдоль Урала с самого Ледовитого океана, мела остервенелая поземка. Людей не видно – все забились по углам, праздничные гирлянды и иллюминации раскачивались в такт ураганным порывам.
– Никуда мы так не улетим! – сказал мне Тимур, шагавший рядом.
То ли я допился, то ли потерял память, но я ничего не понимал: где мы, зачем, почему? Видимо, так я встречал 1980-й год, что утратил нить жизни и теперь куда-то шел, почему то с Тимуром, пытаясь вспомнить, кто я и что мне нужно в обледенелом аэропорту.
Выпал из контекста – самое удачное определение того похмельного состояния, в котором я пребывал. В кармане дубленки я нашел деньги – пятьсот рублей одной купюрой и ещё три отдельные сотни, но что это за деньги, почему они какие-то странные на вид, и откуда они у меня – не знал.
Но я помнил, что мы с Тимуром должны куда-то лететь, и срочно, иначе что-то важное может испортиться. То есть на мои деньги я должен купить два авиабилета, но ведь их и на один не хватит…
– Хватит! – уверял Тимур – ещё и сдача останется…
Мы оказались возле билетных касс. Миловидная девушка в форме «Аэрофлота» приняла деньги, которые я робко ей протянул, добавив, что нужны два билета до… Тут я сказал странную вещь, которую думал списать на перепой: два билета до Уфы! Мы находились в Уфе, и я просил билеты на самолет до Уфы, и девушка не видела в этом ничего странного.
– Один билет! – поправил меня, засовываясь в окошечко, Тимур – Я не полечу! Я на свои… Мне ещё нужно в Ленинград, Ереван…
– Тогда с вас 30 рублей! – сказала девушка из кассы. – Только все рейсы уже до отказа забиты! К сожалению, навряд ли вы сегодня улетите…
Я почувствовал страх и боль. Не то, чтобы я хотел лететь в Уфу – но мне почему-то очень нужно было туда попасть под Новый год, сделать там что-то важное, о чем я был уверен: вспомню детали по прилету.
– Девушка! – вступился за меня Тимур – Ну как же так?! Если он сегодня не улетит, то завтра не сдаст экзамен по профильному предмету, и все – плакала его кандидатская…
– Ну а я что могу сделать? – смущенно и потерянно улыбалась билетерша – Все рейсы распроданы…
– Неужели ничего нельзя сделать? – настаивал я, понятия не имея ни про свою кандидатскую, ни про профильный экзамен, ни про то, где и кому я должен его сдавать.
– Могу предложить только резервный билет! – улыбнусь девушка.
– Это что за притча? – недоверчиво покосился Тимур.
– Резервный билет на бронь… Если кто-то откажется лететь, или бронь снимут, то мы посадим вашего друга… Если нет – тогда его билет будет первым билетом на завтрашний рейс…
– На завтрашний совершенно невозможно!
– Увы! Это все, что я могу сделать!
Так я купил резервный билет на 30 рублей, и отошел к креслам ожидания напротив билетной кассы. Здесь я сел, попытался сосредоточиться и что-то понять, но ничего не получалось. Тимур ушел покупать пирожки, бросив меня в жалком состоянии похмельной амнезии.
Я вспоминал НЕЧТО смутно и урывками. Я помнил, что до этого аэропорта мы были в каком-то городе, жили в гостинице и врали всем, что мы командированные… Откуда? С Авиационного Завода… Почему с Авиационного завода? Потому что у меня была печать в кармане, я ей сам заверял командировочные бланки, а Тимур их подписывал.
Но я хорошо знаю, что я – не с Авиационного завода. Это я твердо помню, почему-то… Потому ли, что я аспирант, или потому что я… шпион?! О, боже!!!
Я вспомнил журнал «Вокруг света» за 1978 год, который кто-то забыл в гостинице, и где я прочитал про зомби. Может быть, то был перст судьбы? Я зомби, и я двигаюсь в пространстве и времени, выполняя какую-то важную для наших врагов функцию? Выполняю – а сам о ней понятия не имею?
Пожалуй, самая вероятная версия, учитывая мое выпавшее из контекста состояние и мою внутреннюю раздвоенность: я не хочу делать всего того, что последовательно делаю…
Рядом со мной оказался вдруг белобородый старик с академической внешностью, в очках с золотой оправой. Его дряблые губы неслышно шелестели матернами.
– Пидарасы! —обратился он ко мне за сочувствием – Посылки и вывод одинаковой степени общности! Заключение-то от частного к частному!!!
Я понял, что академический гуру безумен, но мог ли я считать здравомыслящим себя? Заключение у нас и в самом деле шло от частного к частному, поскольку мы со стариком были одинаковой степени общности.
– Вы совершенно правы… – вымученно улыбнулся я – страшно жить…
– Да пустое! – вдруг отмахнулся белобородый – Интроспекция все! Стоит ли расстраиваться из за этих пидарасов?!
Объявили рейс на Мезень, он встал и вышел.
Стало совсем пусто вокруг; к кассе никто больше не подходил, и девушка за стеклом явно заскучала. Подумав, повесила табличку «Технический перерыв – 5 мин.» и вышла ко мне.
– Эй, друг!
– А?
– Волнуешься? Важный экзамен-то?
– Очень важный – зачем-то соврал я – можно сказать, судьбоносный.
– А если не улетишь – хана?
– Хана – уныло подтвердил я, хотя внутренне осознавал, что никакая не хана, а наоборот, что не надо бы мне лететь. Но что делать? Остаться? С липовым паспортом, который только эта уставшая девушка и могла принять без подозрений? Со странными, неестественными деньгами в кармане? С печатью… Кстати, где это моя печать? А, вот она! В пиджаке, лежит, как лежала… Авиационный завод – надо ведь придумать такое! Что я знаю про авиацию? Я и на самолетах – то никогда не летал! Тут меня поймают и посадят… Я и сам бы сдался с удовольствием, раз шпион, но беда в том, что я ничего не помню: следствие подумает, что я темню, скрываю нанимателей…
А потом – куда я лечу?
– Пошли со мной! – решила за меня девушка – у нас тут хорошая компания, отдохнешь, а на рейс я тебя постараюсь посадить… Тут одна бронь за пять минут до вылета почти всегда снимается – так что будь готов…
И мы пошли с ней во внутренние служебные помещения – полутемным коридором с тусклыми лампочками, мимо дверей, где указаны на красных табличках имена ответственных за противопожарную безопасность…
За одной такой дверью пряталось застолье – видимо, аэропортовских с приглашенными. Стол ломился – шампанское, салаты, заливное, гусь, торт… Меня, смущенного таким приемом, усадили куда-то в середину компании, гомонившей, ликовавшей, и представили, как «вашего брата – аспиранта».
– Садись, братуха! – похлопал меня по спине бородач в свитере с высоким отворотом. Будто сто лет я их знал – а они меня.
– Лёня!
– Саня!
– Миха!
– Катя!
– Марина!
Я тоже представился. Мысли совсем рассыпались в труху, я не знал, что и думать, но понимал, что за столом нужно вести себя непринужденно и раскованно – так здесь принято.
Из контекста (опять этот проклятый контекст) бурного обсуждения я понял, что здесь обсуждают 2000-й год. Каким он будет, что принесет каждому из здесь сидящих и человечеству в целом.
– Мечтаю дожить, посмотреть на тамошнюю технику! – горячился бородатый Миха – Вы себе не представляете! Никакого бензина, сплошь техника на водородном топливе! Неисчерпаемые запасы – а в качестве отходов – чистейшая вода! Машины у всех тогда будут – если не перейдем на водород – задохнемся к едрене фене…
– На Луне, наверное, уже городок постоят! – мечтал вдумчивый Лёня – Давай, Катя, за это дерябнем шампанского!
– Больно мне нужен город на Луне! – фыркнула Марина – Мне куда важнее, чтобы квартиры раздавали по заявлению – подал заявление в ЗАГС – и тебе вместе с кольцами – ключи от квартиры… Как думаешь, успеют?
– Квартиры то успеют! – захохотал Саня – Только ты что, 20 лет собираешься ждать? И с кем тогда в ЗАГС пойдёшь?!
– Дурак! Я же не для себя спрашиваю, а для будущих людей!
Миха поправил очки в роговой старомодной оправе.
– Мне, как ученому, интереснее вот что: по всей вероятности, к 2000-му году исчезнет само по себе понятие тунеядства. Механизация труда, автоматизация черновой работы изменит облик трудящегося человека, сделает труд творчеством, необременительным и приятным. По сути, как у Стругацких, досуг и труд сольются в одно целое, и уклонятся от работы будет означать уклонятся от собственного удовольствия…
– Конец дефицита будет концом спекуляции! – уверенно объявил Лёня.
– Да ну? – недоверчиво посмотрела на него Марина
– Да, да! Поймите, мы пережили страшную войну, понастроили промышленности! Теперь за 20-ть лет мы сумеем наполнить потребительский рынок всем, что душе угодно, и спекулянтам просто негде будет нос просунуть! А это не просто конец фарцы, это измененение самого рода человеческого – изменение к лучшему!
– А я мечтаю в 2000-м году съездить по Золотому кольцу… – сказала Катя —я же старуха уже буду, чего не кататься на пенсию?! Представляете, мальчишки, каким оно станет? Все отреставрируют, построят отели, парки, всякие аттракционы рядом…
– Ты как покатишься – песок то из тебя и посыплется! – хихикал вредный Саня.
– А я думаю – встрял в беседу Миха – свяжемся ли мы к тому времени с инопланетянами?! Может быть, к нашей пенсии как раз подгадают трансляции с других планет начать?!
– Если они есть! – важно поправил Лёня – Вопрос ведь спорный… Может быть, мы – уникальное явление во вселенной? Тут ребята на Э-ВЭ-ЭМ подсчитали, что вероятность зарождения белковой жизни даже в благоприятных условиях –меньше, чем число атомов в Галактике… Представляете, какой уникальный шанс воплотила Земля!
– Ты технарь! – обиделся Саня – Подумаешь, ЭВМ рассчитала! Твоя машина рассчитает только то, что ей на перфокарту заложат, а ума у неё не больше, чем у тумбочки! Может быть, все не так уж плохо?!
– Плохо или хорошо – спорил Лёня – а все таки твоих инопланетян будут искать такие технари, как я! К 2000-му году у всех уже все будет – ну, бытовое это дерьмо всякое – и потому на науку будут тратить несравнимо больше, чем сейчас… Это значит – вымеряем все небо по линеечке, будь спок! Но говорю тебе – можем и не найти, уж не обессудь! Что нам, создавать их что-ли, для вас с Михой?!
– Ребята! – вдруг испуганно сказала Катя – а вдруг война?!
– Нет! – уверенно отмахнулся Миха – Мы с американцами договоримся, потому что мы – две великие научные цивилизации! А китайцев, если надо будет —вместе долбанем! Да и как в 2000-м году человек сможет даже помыслить о войне, когда будет столько интересного? Война, Катя, это ведь следствие темноты и дикости, наследие варварства. Мужчины занимались войной, когда нечем было другим себя занять!
– Ты что об этом думаешь? – вдруг в лоб спросил меня Саня, решив, видимо, что столь «долгое» молчание гостя неприлично.
– Хм! – первое, что выдал я. Но надо было играть роль до конца, и я рассказал им про шутливый рисунок Тимура, который тот сделал на обоях в нашей прежней гостинице; Представляете – летит самолет и из бомбалюков вываливаются атомные и нейтронные бомбы, помеченные соответствующими значками. А внизу нарисованы человечки – демонстрация – они несут лозунги:
«Нет!» «Не хотим!» «Не надо!»
Я сам не знал, к чему все это плету. Но Саня лучше меня понял смысл притчи моего друга:
– То есть, ты хочешь сказать – человек предполагает, а бог располагает? Мы можем рассуждать, митинговать, требовать, а судьба все решит по своему? По моему, это упаднический фатализм, которому нет места в 2000-м году… Хотя, конечно, я могу ошибаться…
– Понимаешь, друг! – приобнял меня за плечи сосед-Миха – Страх перед судьбой был свойственен обществу нехваток и дефицитов. А сейчас техника так быстро развивается, что о нехватках скоро будут читать только в учебниках истории. Раз так – то и люди станут добрее, обязательно станут! Ведь если нечего делить – зачем тогда вражда? И мы, и американцы идем к одному и тому же обществу изобилия, понимаешь? Вначале нужно воплотить вековую мечту человечества о щедрой и ласковой Земле, матери, а не мачехе! А потом – будущее определиться само, и поверь – плохим оно не может быть…
Я мычал, соглашаясь. Я набил рот салатом «Оливье» и не мог отвечать членораздельно – да и нечего было отвечать.
Тут снова пришла девушка из кассы, и сказала мне, что бронь, которую она ожидала, снята, и я, подкрепившись, могу лететь, только надо торопиться, потому что турбины уже разогреваются…
Я наскоро попрощался с новообретенными друзьями, и побежал на посадку, на ходу застегивая дубленку и утирая рот.
Вскоре лайнер взлетел, унося меня навстречу неведомым надобностям и непонятным экзаменам.
***
Дул северный ветер, приходящий вдоль Урала с самого Ледовитого океана, мела остервенелая поземка. Людей не видно – все забились по углам, праздничные гирлянды и иллюминации раскачивались в такт ураганным порывам.
Над родным и до боли знакомым зданием аэропорта «Уфа-Өфө» горела электронная надпись на жидкокристаллических табло: «С новым, 2021-м годом!»
Но Тимура со мной уже не было – он улетел в Ереван. И я навряд ли найду в здешних подсобках Миху, Лёню, Саню, Катю, Марину. Я все понял – и наконец, возвратился в свой Контекст.
Я прилетел в Родной Город.
Плача от невыносимой тоски, я побежал назад, к лайнеру, визг турбин которого ещё слышался на летном поле – но трап уже убрали. Я стоял в вихрях ледяной поземки, и мои слезы застывали на щеках колкими стеклышками…
В тылу крестового похода
После второго крестового похода удача наконец улыбнулась мне. Хотя мы не взяли Дамаска, но я сумел захватить себе вороного сарацинского скакуна, сменившего мою клячу. Я назвал коня Бесом. На его лоснящейся атласной шкуре красиво смотрелся тяжелый кошель с византийским золотом. Несколько лет я плутал по пыльным дорогам Балкан, после же потянуло в Германию. Недоброе время я выбрал: по селениям эрцгерцогства Австрийского я плутал уже по отечеству, не находя ни людей, ни пищи. Из придорожных зарослей на меня смотрели доведенные до отчаянья и сумасшествия крестьяне, превратившиеся в грабителей и людоедов. Но, глядя на крестообразную секиру, прикованную к моей руке, мой вытекший глаз и глубокие шрамы на лице, на покрытый шипами сарацинский панцирь, они не связывались со мной. В селении недалеко от Вены я встретил только дряхлого старика. Я ничего не получил от него, более того – дал ему монету на бедность.
– Да хранит вас Господь, благородный рыцарь! – поклонился старик.
– Не знаешь ли ты богатых хозяев? – спросил я его.
В ответ старик поведал мне вот что:
– Недавно наш хозяин Альберт фон Шнайдер вернулся в родовой замок. Замок этот – место проклятое, мы боимся ходить туда; а герр Шнайдер вот уже несколько дней не показывается, и я не знаю, жив ли он вообще.
Я усмехнулся страху крестьянина и попросил указать мне дорогу. Отправившись в замок, я увидел, что путь почти зарос колючим терновником. По обочинам сплетался кронами густой и темный лес, пахло прелой гнилью, и в опускавшихся сумерках горели демоническим светом гнилушки. Это могло бы напугать суеверных земледельцев, но я хорошо помнил леса Ливана, и лес Шнайдеров показался мне парком. Наконец дорога сделала крутой поворот, и я увидел сам замок; он был невелик, но высок и мрачен. Сложили его из черного камня. Перед окованными воротами его был разложен костер, вокруг огня сидели оборванные и обросшие люди, вооруженные чем попало. На вертеле они крутили человеческое тело, постепенно румянящееся от жара. Я запомнил терпкий запах паленого волоса.