Czytaj książkę: «Дижестив. Читать, но не смешивать», strona 2

Бог, любовь, воздух и одиночество

О сборнике рассказов Майи Кучерской «Плач по уехавшей учительнице рисования». – М.: АСТ, 2014

Первое впечатление обманчиво. А ведь не читал других рецензий, специально не искал, отводил глаза, увидев случайно, чтобы все свое, ни чужого слова, мысли, строки, авторитета, знания… Просто взял в руки в магазине, на обложке – «ПЛАЧ», крупно, плавающе, волнами, а потом мелко под ним – «по уехавшей учительнице рисования». И на обороте фото в очках – «Ее последняя книга «Тётя Мотя» спровоцировала оживленную дискуссию о современном семейном романе и победила в читательском голосовании премии «Большая книга». Приз зрительских симпатий. Другие призы академики раздают, хмурые, суровые, со степенями, борода, кофта крупной вязки, взгляд сверх очков, пальцы на правой руке пожелтели от трубки. Этот – читатели. А я вот Мотю эту, Тётю не читал, мимо прошла. Наверстаю, вон она, в разделе «Женская проза». Не люблю этот раздел, кто ввел в литературу гендерные признаки? Но мы о другом. О «Плаче». «По уехавшей учительнице рисования». Майя Кучерская. А куда она уехала? Надолго ль? Кто плакал собственно? Почему? Сейчас расскажу.

Рассказ «Nostalgia», стартующий первым, сразу читателя предупреждает звездочкой – «орфография и пунктуация авторские». В рассказе два десятка новелл, не новелл даже – сюжетов, образов, характеров, штрих-пунктиров, точка-точка-тире. Автор самозабвенно жонглирует этой самой орфографией – «счас», «отправисся», «можт», «тогось», «штоль». Будто русских слов давно во рту не держала. Майййййя… Сидит как бабка-старушка на завалинке возле избы, с товарками своими разговаривает… слышь, Никитична… о том, о сем, а что делать еще бабке в деревне на пенсии. Так себе истории (не бросай книгу, читатель, потом пожалеешь) – тут про Ольгу Петровну, которая в туалет пошла, там про крокодила, в совхоз его привезли, здесь о том, как ребенка в капусте нашли. А вот про Алешу, у которого ноги не было и девушки его не любили. Шукшиным пахнуло. У того Колька такой же. Ногу отрезали в больнице. Он потом из-за несчастной любви застрелился. Не до смерти, правда. Выжил, ну их, баб этих. А Алеша не стрелялся, в другое время жил – стал в Москве милостыню просить, афганец как будто. Много насобирал, богатым стал, «Форд-фокус» купил, от девочек отбоя нет, ну и что, что калека. Нет, до Шукшина далеко (не торопись с выводами, читатель), не тот язык, у Василь Макарыча исконный, сам течет, по-родному, Алтай-болтай, а тут притянуто, пришито, нитки торчат, стежки неровные, не фабричный пошив. Чуть не закрыл книгу (ошибся, зря купил!). Жалел бы потом. А в конце рассказа пометка – «Лос-Анджелес, 1995». Вот эквилибристика авторская откуда (Кучерской тогда было всего 25) и название – «Nostalgia». Она ж в те годы там и училась-жила, в Калифорнийском университете на отделении славянских языков и литературы. Как не затоскуешь по родному слову. Только вот, какой же «Форд-фокус». Это название в 98-м появилось. В 95-м «Форд-Мондео» был. Ох уж эти филологи… драндулет от лисапеда отличить не могут.

Ну да, первое впечатление обманчиво. Уже второй рассказ (всего их 14) сбивает читателя с ног, и ты понимаешь: в руках твоих – книга! Нет, не так – в руках твоих КНИГА!!! Тут тоже эквилибристика, тоже орфография, но другая, русская, приятная, забытая. С первых строк тебя словно окутывает авторский «настоянный на неполезных травах смех», ты словно сидишь за одним столом с зашедшей на чай девушкой Женей, которая «смотрит на тебя волооко», а сама «медленная и знает мало слов». Иной язык, старше, умней. И не коробит даже Гриша, наркоман со стажем, когда он хочет «покакать» (наркоманы часто хотят «какать»). И бежит неторопливо повествование, обтекает тебя вместе с главной героиней, «ему на тебя наплевать, и ты, ты тоже станешь наркоманка»… У нее муж, двое детей, семья, а словно одна. Одиночество. А потом затягивает куда-то, будто меняется ветер, погода, жизнь, воздух. Воздух. – «Ребята. Возьмите меня с собой. Я знаю, там плохо, там наркоманы, ну, но я и не буду курить и колоться тоже, я просто сяду в углу и буду сидеть, тихо-тихо, вжавшись в стенку спиной… будто я одна и никого у меня нет… никого». А любовь? Любовь. Нет любви. Некого любить. И снова меняется ветер, он свежий бодрящий, другой. Монастырь, отец Василий. Бог. Ни о чем разговор, вообще разговора нет – «давайте-ка помолимся вместе, Машенька». И словно уходит все. И меняется жизнь, появляется смысл, Пасха, исцеление. И Гриша вдруг звонит: Христос Воскрес. Нет больше наркомана.

Бог, Любовь, Одиночество и Воздух. Вот распятие, крест новой книги Кучерской, четыре колеса, реперные точки, ноги, руки, времена года, стороны света. Как говорится, ИМХО. Все герои ее на перепутье, как в сказке, направо пойдешь – Бога найдешь, налево – Любовь, прямо пойдешь – там Воздух, дыши в полную грудь, обратно вернешься – Одиночество захватит. Мечутся герои Кучерской, повернет направо, плохо там, налево пойдет, тоже не то… назад?… может назад?… или нет, давай вперед… там воздух, в полную грудь…

Героям Кучерской его катастрофиче-ски не хватает. Алеше в «Химии „Жду“», там «все началось с воздуха. Менялся его химический состав. Что-то из него вынимали… кислород исчезал вовсе, вытеснялся углекислым газом». Для героини «Среднестатистического лица» (кстати, Кучерская часто не называет имен героинь, просто ОНА) «воздух вокруг разреженный, бледно-голубой… отсутствующий». Писатель из «Маргиналий-2» вырывается из душного города куда-то в провинцию… одиночество позади, хотя там жена… что жена – «забивала свои гвозди в него каждый день вообще», «семь тысяч рэ в месяц – это не серьезно», он ушел… на год… временно… литература требует покоя душевного, это – как монашество, надо жить в тишине, во внутреннем затворе, а впереди воздух – «объемный. Плотный. Многосоставный. Можно жевать. Расслаивать». К воздуху, к свежести рвется и маленький, детдомовский (снова одиночество), с чугунным ядром тоски, тайного гнева – а ведь копает себе землянку, чтобы прожить в ней зиму – герой рассказа «Пригодное для жилья». И снова где-то рядом Бог, но мальчику не к нему, хоть он и работает в монастыре, да только при подходе к собору начинает казаться, что его душат. Мальчик рвется к воздуху. В этом рассказе он самый насыщенный, с грозой, с проливным дождем, с льющейся на землю влажной свежестью, запахом мокрой хвои, благоуханием роз у дома, чуть подернутым ароматом смолы… воздух дает мальчику победу… победу над собой, своими терзаниями, одиночеством.

Герои постоянно в поисках любви, любви на грани предела человеческих чувств. Бывший игумен ищет свою «сестренку», встреченную много лет назад на остановке в Калуге, мать двоих детей – своего Яшу, никогда не виденного, sms-ошибку, фейка из айфоновского чата, двадцатилетняя Анна в «Игре в снежки» – Саньку, еще девочку-школьницу, нет, все целомудренно, просто целовались. В поисках любви и героиня «Маскарада в стиле барроко». К мальчику, сыну богатого родителя, избалованному деньгами и женским вниманием, нравящемуся всем девчонкам вокруг. Спотыкаюсь о фразу – «Ему тоже много кто нравился, но по очереди. Очередь двигалась довольно быстро». Перечитываю, перечитываю. Как просто! Героине не хочется в очередь. Хотелось его победить? Это не мой знак вопроса. Вопрос ставит Кучерская.

Самый пронзительный рассказ сборника это «Химия „Жду“». «Раб Божий Алексей» принимает решение уйти в монастырь, готовится к этому тщательно, работая уже, будучи студентом, на послушании, словно примеряя на себя нелегкое будущее, молитвы, труд, отрешение от мирских хлопот, суеты. Но что-то уже гложет, отвлекает его – мечется, то ловя в себе желание к той маленькой, круглолицей, прыскавшей от его шуток в кулачок, сестренки, мечтавшей, как и он, о монастырской жизни, то встречая в собственном видении Преподобного Амвросия Оптинского. И эта неуверенность, стремление разорваться тянется через весь рассказ, уход из монастыря через четыре года, так и не узнаем почему, только догадки, автор говорит в полголоса – тсс, потом шепотом, не слышно… что-то там нечестивое делали святые отцы – как! Вы же «проповедовали бескорыстие, жертвенность, целомудрие, любовь к ближнему и Богу». И скинуты одежды дьякона и возвращено себе мирское имя и начаты поиски той сестренки. Годы ушли, восемь лет, внутри свадьба, семейная жизнь, сын, борщ, клюквенный кисель, котлеты, никакого Бога. Та жизнь забыта. И вот она встреча, случайная, в поезде, «а помнишь», Оптина Пустынь, весна, Великий пост. Разгорелась любовь, которая тлела эти годы, словно прочтенная давным-давно и казалось забытая навсегда молитва, а нет, только возьми в руки, открой на нужной странице – и вспомнишь враз, а забудешь слова, так их подскажет сердце. Встречи, редкие, раз в месяц, в два… не могу, семья, муж… он у меня… Кто? Давай не будем. А потом вообще… я буду тебе звонить один раз в год и вынимать симку из телефона. Так надо. И развязка! По силе восприятия развязка рассказа пробивает насквозь, навылет. За последние несколько лет такую мощь, сказанную простыми русскими словами, я ощутил только у Андрея Дмитриева в «Крестьянине и тинейджере», когда главному герою, больному неизвестной кожной болезнью и испробовавшему все, простая деревенская женщина говорит – все пройдет, нужно только помыть ноги мылом, которым обмывали покойника. И вот через много лет после смерти его любимой, с которой он был близок лишь однажды, да и при каких обстоятельствах (не о том речь) и потом расстался навсегда, но все эти годы любил, буднично передают мыло – на… мы обмыли им твою Сашеньку… И у Кучерской так же… ни слова о муже, столько лет измен, пусть раз в год, но тоже измена. Так он – священник! – понимает вдруг главный герой. Она – матушка. До него доходит, что измена ее не перед мужем вовсе – перед Богом. Рвется рассказ, расстались, ему на воздух, не встретимся, и сразу сердце рвется… инсульт, инфаркт (а зачем жить, лучшее позади), Алеша возвращается к Богу, хочет попросить прощения то ли за себя, то ли за нее, согрешили… «Никогда уже больше, Алеша, не будет у тебя такой радости», – шепчет Бог и главного героя освещает луч – день его крещения.

Трудно на трех страницах выдохнуть, все, что обрел читая. В десять тысяч знаков не вложить мысли о каждом из четырнадцати рассказов. Да и не нужно, будет не интересно читателю. Плач. Плачь. Существительное. Глагол. Слезы на повороте страницы. Не женская проза. Просто хорошая! Не делится по гендерному признаку. Так о ком плач? О литературе! Хорошей литературе. Мало ее нынче. А учительница куда уехала? Да никуда… Здесь она. Кучерская ей фамилия. Учит нас. Богу. Любви. Дышать. Уводит от одиночества. Ну и русскому языку, понятное дело, учит. С авторской орфографией и пунктуацией.

(«Дружба народов», 2014, №6)

Апгрейд для поколения NEXT

О романе Ксении Букши «Завод „Свобода“». – М.: Издательство «ОГИ», 2014

Как и полагается победителю литературной премии «Национальный бестселлер», молодая писательница из Санкт-Петербурга Ксения Букша 2 июня 2014 года проснулась знаменитой. Ее роман «Завод „Свобода“», вышедший в издательстве «О. Г. И.», получил престижную награду.

В финал премии помимо Букши прошли Владимир Сорокин с романом «Теллурия», Павел Крусанов, «Царь головы», Сергей Шаргунов, «1993», Владимир Шаров, «Возвращение в Египет», и Марат Басыров, «Печатная машинка». Торжество планировалось на широкую ногу, спонсоры обещали увеличить призовой фонд в 3 (!) раза. Победителю полагалось 750 000 рублей. Увы, не сложилось. Почему? Правду узнать не удалось. Спонсор отказался в последний момент без объяснения причин. Заявленная и весьма незначительная по российским меркам сумма не была найдена – и победитель, несмотря на шагающий по стране год культуры, довольствовался стандартными для «Нацбеста» двумястами пятьюдесятью тысячами. Впрочем, признание стоит гораздо больше…

Роман небольшой. Двести страниц плюс три десятка рисунков. Не рисунков даже, скорее черно-белых расплывающихся картинок. Иллюстрации автора. Букша рисовала сама. На мокрой бумаге, видимо, акварелью. И грифелем. Или углем. Мрачные серые безликие силуэты, рожденные серым безликим временем.

«Свободу» предваряют, как и полагается, краткие рецензии литературных мэтров. Юзефович замечает, что «читал просто с волнением». Быков – что это «первая книга, в которой осмыслена советская утопия». Правда, в его словах проскальзывает сомнение – «первая… может быть». Ну да ладно – Замятины рождаются не каждый год. Сомнение – не повод, чтобы не прочесть лауреата «Нацбеста».

Место действия романа – Ленинград. Год сначала и не поймешь. Да и не принципиально. Шестидесятые. Прошлого века. Хотя про позапрошлый век в книге тоже будет. Или про позапозапрошлый. Я в истории не очень силен. В первой главе романа (а глав, кстати, ровно сорок – символично, правда? Интересно, у Букши это случайно получилось?) почти про любовь. D и Q любят Оленьку. И хотят отметить Новый год вместе, то есть втроем. Треугольник. Кто-то лишний. Лишним оказывается Q. Трамвай увозит его в ночь, а двое остаются. Почему D и Q? Ответ: чтобы никто не догадался. Конспирация. Завод «Свобода» – секретный. D и Q на нем работают, производят военное оборудование. Для ракет, для самолетов, да мало ли еще для чего – все тайна. А раз работают, значит – никаких фамилий. Только буквы. Имена героев книги – V, N, Z, K, T, X, NN. Своеобразный авторский прием. Оригинальный, но сильно усложняющий чтение: привыкнуть к подобным «никнеймам» трудно. Сразу понимаешь, что в руках не производственный роман, как отмечали критики. «Свобода» – производственный роман 2.0. Апгрейд советского периода, перезагрузка социалистической матрицы. Перевод той, многим уже непонятной жизни на язык поколения NEXT. Этому поколению так читать проще. Другим сложнее. Наталкиваясь на очередную латинскую букву по ходу книги, начинаешь судорожно вспоминать, где ты ее уже видел раньше. Хочется выписать их столбиком и обрисовать через тире характеры, как в пьесе.

А еще время. Время течет в романе бурной рекой, за двести страниц почти пятьдесят лет. Меняются буквы, люди, должности. Тот же D проходит все ступени карьерной лестницы. Каждая глава – сама по себе, связь между ними относительная. Запутаться проще простого.

Незыблема социалистическая доктрина. Завод на подъеме. Работает в три смены. Заказы со всей страны. Вакансий – море. Вот девушка Тася пришла. «Я конструировать люблю… Конструировать? … М-гм… У нас действительно есть такой цех. Называется – сборочно-механический… Товарищи, здравствуйте. Знакомьтесь: это товарищ М. Будет работать у вас учеником слесаря-сборщика. Да, она будет первой девушкой в вашем цеху…»

Приняли Тасю. Анастасию, то есть. А вот еще две подружки. «Танечка и Наденька робко стучатся в двери отдела кадров… Мы вот… на вечерний… я инженер политехнический, а моя подруга университет филологический». «Это вы – филолог? Будущий… Повторите за мной, девочка: МПР2413-Р-ЗУ-58… а теперь ТИУ-685—00-Р13… Из тебя выйдет прекрасный главный диспетчер…»

Радостно течет жизнь. «Выпускников нанимают сотнями. Станки закупают в Японии. Строят общежития». Партия ставит задачу за задачей. Ничто не предвещает беды.

Раз – срочно: к Новому году четыре комплекта бомбового прицела «Лилия». Надо сделать для самолетов. Невозможно за такой срок. Как невозможно? А если Родина велит?! Ну, если велит, тогда сделаем. И делают. Живут на заводе. Спят в цехах. «Лежаки здесь положить, чтобы мы не отвлекались, значит… И шила графин чтобы всегда вот тут стоял! Полный!» Что за шило такое? Зачем полный? Лимонад, должно быть. Рабочим освежиться. И делают. Как надо делают. Как положено в Советском Союзе делают. Аврал. «Все кипит и все сырое… Кое-что вообще собрано с косяками. Да надо сказать, сами самолеты тоже сырее некуда. И оборудование на них все сырое». А как по-другому?

Два – новая вводная от руководства партии: четыре «Мимозы» теперь к седьмому ноября собрать. К празднику, стало быть. Чтобы те, кому надо, отчитаться могли. Тем, что выше. А те – тем, что еще выше. И так до САМОГО. А что есть – «Мимоза»? А это «двенадцать вот таких полных шкафов, колеса и провода. Это шестнадцать ракет из подводного положения на семь тысяч километров, каждая поражает четыре цели». Это вам не желтая веточка к восьмому марта. За месяц четыре штуки – приказ. А до этого за полгода три комплекта в три смены. И ведь «Мимозы» тоже делают! Вот она сознательность, обостренное чувство долга. На заводе народ живет, домой спать не уходит. Даже про шило ни слова. Да здравствует седьмое ноября!

Три – когда Чернобыль в воздух взлетел. Радиация вокруг. Ну да, сам Чернобыль закрыли. Припять тоже. Но жизнь не закроешь же. До начала учебного года всего ничего. «Это ж поезда придут. И самолеты. И грузовики. И пароходы… Им плевать, что весь Ленинград будет жрать радиоактивные яблоки… Короче, так – у нас неделя… Чтобы город защитить хоть как-то… Можно попробовать дозиметр сделать. Маленький портативный дозиметр». И опять делают. За сутки чертеж. Двое с лишним суток – опытный образец. За оставшиеся четыре дня – сто дозиметров. Почти серия. Что же это за люди такие?! Да обычные люди, советские. Что там про гвозди Маяковский писал? А потом «звонят из Москвы и говорят звенящим голосом: а вы можете… за неделю… еще и нам? Нам нужна партия… побольше… четыреста приборов… можете?» Могут!

Роман «Завод „Свобода“» – как транспарант. Словно красные полотнища с белыми буквами: «Правильной дорогой идете, товарищи», «Партия сказала – надо, комсомол ответил – есть», «Заветам Ленина – верны», «Наша цель – коммунизм». Автор застала их, возможно, в детстве. Реют знамена. Будто первомайская демонстрация с ровными рядами колонн. Герои загримированы, напомажены, причесаны, речь нарочито выстроена, голос бодр, характеры запрограммированы, сценарий заучен наизусть, окружающая действительность утрирована. Искусственность сочится в романе. Хочется сказать – не верю. Такими нашим прадедам кажутся современные фильмы о войне. Да не так было, шамкают они беззубыми ртами, все у них не по-настоящему. Мы пожимаем плечами – да нормально, дед, уймись ты, это эффекты в 3D, для зрелищности. Да форма не та, звук от пули другой, и самолеты – таких не было тогда. Мы их не понимаем. Они воевали, мы – нет. Нам эти фильмы нравятся. Мы не видели того времени, нам о нем лишь говорили. Букша тоже не видела. Шестидесятые, восьмидесятые, девяностые. Они для автора уже в другом веке. Она из «нулевых». Букша сделала книгу по интервью с рабочими, инженерами, ветеранами завода. Ветераны говорили, Букша записывала. Что-то потерялось в процессе. Не всегда дух эпохи ложится в текст. Его нужно прожить самому, чтобы не было стыдно за бесцельно вымаранную бумагу. Впрочем, поколению NEXT роман может и понравиться. Букша написала для них. Она сделала апгрейд эпохи. Получилось карикатурно.

Бьет ключом общественная жизнь. Агитбригада. Старшие помнят. Надо так надо! «В Пиндубы. В Пиндубы!.. А чо?.. Там, в Пиндубах, народ такой… Вообще, в тех деревнях, там сплошные урки… Запросто может быть и драка…»

А еще дружина. ДНД. С красными повязками на руках. «Вчетвером они идут по серой и свежей, теплой улице. Пашка, а это правда, что ты бывший чемпион города по боксу? Спрашиваешь. Это все знают…»

А потом КВН… «Какие вкусные радиоактивные яблоки растут у четвертого корпуса! А серная кислота в ваннах такая крепкая».

Текст книги – сплошной поток. Текст – тоже апгрейд. Здесь нет диалогов или прямой речи в привычном для читателя понимании этих слов. Текст идет подряд. Нон-стоп. Разговаривают двое – их разговор слово за словом, без красной строки, тире, новых абзацев. А между ними еще текст от автора. Свободная подача речи. Отвлекся читающий на секунду – и в момент теряется нить, не понять, кто сейчас говорит – автор, Z или F? А еще ведь про Z и F помнить надо все время, кто есть кто, откуда они и кем были пять глав назад. Заблудился в латинских буквах – и опять надо возвращаться к началу. Когда двое разговаривают – еще ничего. А трое когда… Или четверо! Тут уж вообще не поймешь, где чья речь. Впрочем, похоже, что это не важно. Люди-то чаще в романе безликие. Z да H, R да T. Не лица, не характеры, не персонажи, одни буквы – как и полагалось в советской эпохе – серые все. Так, может, поэтому картинки у Букши – ч/б, размазанные… Биомасса – безликая, советская? Только читать все равно трудно. Не текст, а поток сознания. И предложения. Одни – короткие, как автоматная очередь. Тра-та-та. Другие без перекура не прочесть. Не Фолкнер, конечно, и не Лев Толстой, но от начала до конца – устанешь. Роман похож на карандашно-акварельные зарисовки, заметки путешественника, посетившего на машине времени те, брежневско-горбачевско-ельцинские годы. Машина двигалась быстро, съедая за полчаса езды целые пятилетки. С такой дискретностью трудно увидеть истину. Зато критики от Букши без ума. Раньше была «устаревшая форма производственного романа», а у Букши – «обновленная». Вот как!

На страницах новая эпоха. И директор новый. Восьмидесятые. Вторая половина. Завод работает еле-еле. Из последних сил. «Скоро тут все… пи-пи-пи, говорит Данила L. (матерные слова мы запикиваем, с первого же июля новый закон. – А. К.). Ходжа Z мрачно кивает. Только их цех ТНП (товары народного потребления, понимает читатель. – А. К.) может спасти «Свободу». «Рыночной экономике нужны радиоприемники, электромясорубки, спецустройства для прочистки канализации, блокнотосшиватели, калейдоскопы», – и так далее… «Только мы можем что-то сделать… давайте продавать! У нас есть портативные приемники «Джаз», «Рондо» и «Поход». Почему бы не организовать секцию радиоприемников в нарвском универмаге?» И они получают добро от директора. И начинают торговать. Покупатели ломают стойку. За три дня расхватано восемьсот штук. А потом шоколад. Давайте делать шоколад. Столовая переоборудуется под шоколадную фабрику.

Кстати, про пи-пи-пи… В «Свободе» есть мат. Правда, немного. Всего раз 7—8, может, 10. Обычно он в книгах нужен для усиления, подчеркивания, аутентичности характера. У Букши он, скорее, для моды. Кто-то сказал автору, что в романе должен быть мат… вот она и вставила. Мат Букши не аутентичен. Апгрейду он не поддается и смотрится словно костыль в горшке с петуньей. Вот вы слышали хоть раз, чтобы женщина искусно обращалась с матерными словами?! Я – нет. Букша не исключение.

Упс… спотыкается взгляд на непонятных строках. Что это?

«Говжея изводстху кюк ментальноинструе. Новньюсмгыпрурлением в увеличерументального цени мощнодрести инстха явлонотется внение станляв электлялфизичесляй оботки, лятжеые порицехозволяют…» Редакторская ошибка, сбой в компьютере, палец свело на панели? Чей палец? Редактора? Корректора?! Нет! Автора! «Гальхуничесляе плякизвтодов внутвого планилякхуния, и пеический учасии ннов дам плякизводстве…» Это цитаты из романа. Слово в слово. Впрочем, где тут слова? Только текст. Набор произвольно связанных букв, междометий. Четыре страницы. Глава двадцать седьмая. О чем она? Загадка. Спросите лучше автора. Интересно, что она ответит. Может, это тот же поток сознания, только на таджикском? Интервью с гастарбайтером? Затесалось среди других. Жаль было выкидывать? Или это и есть та самая «обновленность» производственного романа? Задавали ли Букше этот вопрос при вручении премии?

«Нацбест» мог получить и Владимир Сорокин. Голосов малого жюри он набрал столько же, сколько и Букша. Два. Все решил Председательствующий. Юзефович выбрал молодую, подающую надежды. Читайте Сорокина, сказала она в своем интервью. У Сорокина среди прочих есть два романа – «Норма» и «Сердца четырех», которые я не смог осилить до конца. «Сердца четырех» – не удержался и в 99-м, дойдя до сцены, где один из героев перекатывал во рту откушенную часть мужского достоинства, ту, что венчает его, сдерживая рвотные позывы, открыл форточку и выкинул на улицу. Была ночь – надеюсь, обошлось без жертв. Утром на снегу нашел след. Книги не было. «Норма» вызвала похожие чувства. Только рядом не было форточки. Или я стал толерантнее. В «Норме» есть главы, пересказать содержание которых нельзя. Это и не главы даже – своеобразный поп-арт, если я правильно применяю это слово. Словесный поток, который выливает Букша на читателя в 27-й главе, идентичен нормо-сорокинскому. Я бы даже назвал это плагиатом, если так можно охарактеризовать расставленные в бессмысленном порядке буквы алфавита. Впрочем, Сорокин пошел дальше. В «Норме» есть глава, где на нескольких страницах множится буква «а». И все. Других букв нет. А «а» много. Сотни, тысячи. Одна за другой. Но Сорокин почти классик. Ему можно. Он даже на финал «Национального бестселлера» не приехал. А вот Букше еще рано. У нее все впереди… А-а-а… или б-б-б…

Девяностые, инфляция, зарплату не платят месяцами. Меняется жизнь на заводе. Не узнать «Свободу». «Танечка S, профсоюзный филолог, сидит у себя в кабинете. Дверь распахнута. В день ей приносят почти по сто обходных листов. Это значит – двенадцать в час. Один лист в пять минут. Каждые пять минут с завода „Свобода“ увольняется один человек. В месяц уходит две тысячи. Две тысячи человек в месяц увольняется с завода „Свобода“. И этот месяц не первый. Завод тает. Скоро от него ничего не останется».

Лишь бы выжить. Все площади в аренду. Все, что свободно. А свободно почти все. «Обучающие курсы для киллеров? Отлично. Производство пирожков с крысятиной? Окей, тоже бизнес. Кастинг б… (шлюх, – правка моя. – А. К.)? Добро пожаловать. Штампование поддельных документов? Оставайтесь с нами… такова жизнь». А следом уже братки, неизменный атрибут тех лет. «Они могут запугать… Могут просто взять завод силой. Проще простого: взять силой оборонный завод. Такое происходит вокруг сплошь и рядом. Это обыденность. Твоя жизнь тут ничего не изменит. Сколько месяцев не жрали твои рабочие? Ветераны труда, которые отпахали на это государство по полвека? Их предали. И тебя предали».

Братки требуют – подпиши, подпиши, а то подавим. Директор не подписывает. «Разбазаривать „Свободу“ я не дам». Герой!

«Отрывать от себя, но нужно сокращать убыточные подразделения, ликвидировать их, структурное преобразование производства, начать работать и делать не мясорубки, а то, что наш завод умеет и должен делать, мы с F создали, преобразовали, много раз пришлось съезжаться в площадях, оптимизировать бесконечно, F стал начальником производства, я замдиректора, D затыкал все дыры и спасал завод от разрухи, мы организовали новую параллельную производственную структуру, а NN не, туру-туру, один ответ пустяк», – цитата уже из 32-й главы. Поток… поток… поток. Теперь уже на русском. Еще на четыре страницы. Забыт таджикский. Правда, здесь чуть понятней. Читайте чаще Сорокина.

Близится к завершению роман. А с ним и завод «Свобода». Кому в наше время нужны военные предприятия. Заказов с голубиный клюв. В романе сорок глав. Сороковая глава (вспоминаем опять – глав-то сорок) – поминки по «Свободе»? Не тут-то было! Новый инженер. Аш! Это фамилия у него такая. Как у водорода. Написана по-русски, латинские буквы ушли в небытие. Сороковая глава – поминки, но поминки по прошлому. Впереди новая жизнь. А тут еще и пацан появляется на страницах, сын уборщицы, пять лет, шесть, ходит, оглядывается. Может, он и есть будущее завода, его директор… еще лет через пятьдесят. И фамилия у него соответствующая – Соломаха, «от слов „соло“, то есть один, и „махач“, то есть драка». «Значит ты – это тот, кто в одиночку может победить многих», – объясняет пацану работник завода. Может, парень и победит всех, поднимет завод, наполнит его новой жизнью? Все должно быть хорошо. Поколение NEXT рулит. В том числе и премией «Национальный бестселлер». Хэппи энд.

P. S. А вот почему спонсоры отказались выделить на премию деньги, надо бы разобраться. Семьсот пятьдесят тысяч победителю – невелика сумма. Дело, похоже, в другом. Каждый дающий хочет получать удовольствие от сделанного. А каждый дающий денежную премию «Национальный бестселлер» – от прочитанного. Может, спонсорам второй уж год не нравятся лауреаты? Может быть, не согласны они с членами жюри? Может быть, желания дающих не поддаются апгрейду? Эти вопросы пока остаются без ответа. Отвечать на них нужно не критикам, не денежным мешкам, а читателю…

(«Сибирские огни», 2014, №7)