Czytaj książkę: «Сказки ПРО Пушкина»

Александра Шарова, Надежда Филиппова, Инна Баскакова, Елена Аболишина, Марина Вострикова Наталья Крамская Любовь Лебедева Людмила Монахова Евгений Павлов Елена Репина Кирилл Савинов Виктория Сосновских Евгений Стрелков Дмитрий Сухотерин Лариса Сущенко Антонина Ткачёва Виктория Травкина Екатерина Белчес Елена Георгиевская Маргарита Голенко Елена Голышкова Александр Кандричев Елена Кирсанова Юлия Кудрявцева Наталья Кучерова Светлана Паршина Ольга Тихонова Анна Фильцова i inni

Czcionka:

Авторы: Шарова Александра, Филиппова Надежда, Баскакова Инна, Аболишина Елена, Вострикова Марина, Крамская Наталья, Лебедева Любовь, Монахова Людмила, Павлов Евгений, Репина Елена, Савинов Кирилл, Сосновских Виктория, Стрелков Евгений, Сухотерин Дмитрий, Сущенко Лариса, Ткачёва Антонина, Травкина Виктория, Белчес Екатерина, Георгиевская Елена, Голенко Маргарита, Голышкова Елена, Кандричев Александр, Кирсанова Елена, Кудрявцева Юлия, Кучерова Наталья, Паршина Светлана, Тихонова Ольга, Фильцова Анна

ISBN 978-5-0062-2875-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СКАЗКИ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ

Предисловие для тех, кто НИКОГДА не читает предисловий

Вы открыли книжку «Сказки ПРО Пушкина». У нее нет одного автора, под этой обложкой сказки, которые написали профессиональные литераторы, экскурсоводы, работники библиотек, пенсионеры и даже подростки, которые приняли участие и победили в литературном конкурсе «Сказки ПРО Пушкина».

Конкурс не накладывал на фантазию авторов никаких ограничений. Главное, чтобы в истории действовал сам Александр Сергеевич, герои его произведений, или использовались пушкинские сюжеты. А жанры и литературные формы могли быть самые разные. Вот и получились у авторов лирические стихотворения, фантастические рассказы и почти научные изыскания.

Может, это кощунство? Конечно, нет!

Пушкин потому и считается классиком, что к нему обращается каждое новое поколение, порождая новые интерпретации. Зощенко позволил себе написать шестую повесть Белкина, а Брюсов – закончить за Александра Сергеевича поэтический цикл «Египетские ночи».

Почему же и мы не можем себе этого позволить?

В 1912 году поэты-футуристы Алексей Крученых, Владимир Маяковский и Давид Бурлюк в своем манифесте «Пощечина общественному вкусу» писали: «Только мы – лицо нашего Времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве. Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее иероглифов. Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода Современности».

А мы не позволим сбросить Пушкина с «Парохода Современности»!

И это даже не потому, что мы ему многим обязаны. Тургенев сказал: «Пушкину одному пришлось исполнить две работы, в других странах разделённые целым столетием и более, а именно: установить язык и создать литературу».

Мы не забудем Пушкина потому, что он был такой сложный и разный, он сумел так рассказать о том, что нас волнует и сейчас, что и теперь он для нас не памятник и не название улицы. Он живой!

И мы берем его с собой в самое главное путешествие каждого человека – путешествие по жизни.

Орден СЛОВА

Надежда Филиппова

Владимир Иванович Даль по долгу службы приехал в Нижний Новгород в 1849 году. Он занял пост управляющего нижегородской Удельной конторой, где ему приходилось ежедневно иметь дело с десятками людей, решая их имущественные вопросы.

Работа всей его жизни – «Словарь живого великорусского языка» продолжалась непрерывно. В Нижнем Новгороде автор продвинулся в составлении словаря до буквы «П».

Говорят, в Петербурге для тайных обществ – раздолье. Густые невские туманы, дома-муравейники, тёмные дворы, чёрные лестницы, плащи-кинжалы, казаки-разбойники. Смешно. Владимир Иванович всё это почитал вздором, развлечением для профанов – впору только сущеглупым юнцам да скучающим вельможам. Он же ни к тем, ни к другим касательства не имел и рядиться в графа Калиостро был решительно не намерен. Ежели возглавляешь не опереточную масонскую ложу, а Орден, то о конспирации по долгу службы знаешь поболее, чем всё Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии в полном составе. Ни к чему из себя шутов гороховых строить. Так что штаб-квартиру Ордена Владимир Иванович спрятал по всем законам тайной науки – на самом виду.

Ведь что такое Нижний Новгород? От силы три месяца в году, пока шумит знаменитая на весь мир Ярмарка, Нижний ещё смотрится большим городом. Шум, гам, праздношатающиеся толпы, извозчики ломят втридорога, паршивую комнатёнку с тараканами сдают по цене квартиры с прислугой, да и ту не найдёшь.

Но только подуют ветра осенние, и морок рассеивается. Пустеют улицы и пристани, тишина опускается на заросшие лопухами дворы. Купчина вешает замок на ворота и просиживает часами за самоваром. Одни только обывательские свиньи, пущенные в безлюдный ярмарочный городок на выпас, шумят и резвятся. И всякому ясно – никакой не город это, а большая деревня, где чистой публике только и остаётся, что французские романы выписывать да живые картины на журфиксах представлять, чтобы окончательно не спятить от скуки.

И кто заподозрит, что из эдакой глуши Владимир Иванович управляет самым могущественным в России тайным Орденом? Да никто.

Тихо было у Владимира Ивановича в Удельной конторе, так тихо, что слышно даже, как шуршит сухой снежок по стёклам, как ругается на другой стороне Большой Печёрской улицы чёрными словами какой-то мужик. Профан, невежа – столько слов, да ни одного путного. Владимир Иванович поморщился. Не так следует обращаться со Словом, совсем не так.

Братья и сёстры по Ордену чинно сидели на жёстких стульях, отхлёбывали из стаканов крепко заваренный пунцовый чай, беседовали вполголоса о неважном, ждали знака. Чем хорошо управлять Удельной конторой? Можно кого хочешь у себя принимать, никто и не заметит. Затеряются тайные гости в череде посетителей. Шутка ли, сорок тысяч государственных крестьян – и все на попечении Владимира Ивановича. Случись какое несчастье или разлад – к нему спешат. А бывает, просто за советом или за лекарством заглянут. К кому им ещё идти? Нижегородским обывателям то казалось смешно – право слово, чудак-человек этот господин Даль. Другой бы на его месте как сыр в масле катался. А этот, извольте видеть, мало того, что несносно честный – даже самой ничтожной мзды не берёт, – так ещё и носится с этим мужичьём, как дурень с писаной торбой. Ещё и больницу для них выхлопотал. Чудит, милые мои, ах, чудит!

Но Владимир Иванович не чудил. Он ничего не делал зря. Интерес его к людям был искренний, неподдельный. Нет материала нужнее и благороднее человеческого. Нижегородское отделение Ордена Слова он сформировал сам, и люди у него были как на подбор, один к одному.

Первым нашёл он брата Кузьму. Это был драгоценный самородок, вобравший в себя всё лучшее, что только может быть в крестьянском сословии. Огромного роста, тучный, густобородый брат Кузьма был из потомственных ямщиков. Предки его возили государеву почту ещё при Алексее Михайловиче. Из поколения в поколение передавали они Слово, без которого на их опасной, беспокойной службе недолго было и сгинуть. То была не бессмысленная грязная матерщина, вроде слышанной давеча, о нет! То было Слово боевое, могущественное и грозное. Кузьма одним малым загибом возвращал на место разболтавшуюся колёсную втулку, двумя – смирял взбесившегося коня, а полной тирадой мог смести с дороги волчью стаю или шайку разбойников.

Сестра Елизавета была ему полной противоположностью – бледная, сухопарая, до срока увядшая, ещё не старая годами, но старая дева по жизненному жребию. Состояла она воспитательницей при дочерях купца Тимофеева, а в свободное время оказывала доброхотную помощь в женском отделении Мартыновской больницы. Барышням в провинции не хватает образования, зато в избытке у них беспорядочного чтения, преимущественно стихов и романов. Но сестра Елизавета вынесла из книг куда больше, чем слезливые благоглупости и мечты о графе с чёрными усами и большим состоянием. Любила она поэзию, любила самоотверженно, но не сентиментально. Из множества рифмованных строк безошибочно выделяла те, что содержали Слово, и использовала их хладнокровно и бесстрашно. Из сонма воинов Слова Владимир Иванович ставил её выше всех. Одним только «буря мглою небо кроет» она могла погрузить операционного больного в глубочайший сон, подобный наркотическому. С помощью «я вас любил, любовь ещё быть может» купировала эпилептические припадки. А прошлым летом совершила истинный подвиг, остановив в одиночку (Владимир Иванович был тогда в отъезде) набиравшую силу эпидемию холеры. Для этого она без перерыва десять часов кряду читала «Клеветникам России», после чего сама попала на больничную койку в состоянии сильнейшего нервного и физического истощения.

Брат Николай, благообразный, похожий на святого князя Бориса-страстотерпца с дореформенных икон, был из раскольничьей семьи и, как положено староверу, большой дока по части старинных книг и рукописей. Но Слово он обрёл не в житиях святых и не в писаниях Аввакума, а трудах покойного своего тёзки, Николая Гоголя. Тут совесть Владимира Ивановича была не вполне спокойна. Взял грех на душу, отказал брату Александру, когда тот просил – возьми Гоголя в Орден, он из наших, Слово чувствует всей душой. Может, согласился бы тогда Владимир Иванович – и не поглотила бы Гоголя тьма, отстояли бы его братья и сёстры. Но нельзя, нельзя было его в Орден допускать. Уже тогда провидел в нём Владимир Иванович ростки безумия. А безумец, вооружённый Словом, похуже будет всех казней египетских. Хорошо, в последний миг успели посланцы Ордена спалить в печи написанное Гоголем незадолго до кончины – иначе не выстоять бы России… Один брат мельком глянул – и сгорел потом, как свечка, в три дня не стало человека – сначала душа умертвилась, а за ней и всё остальное…

За Словом брат Николай нырял в гоголевскую прозу, как ловец жемчуга в море, полное кровожадных акул. Но собранные им драгоценные зёрна сияли ярче звёзд небесных. Умягчение злых сердец, пробуждение совести, возвращение в разум – всё мог брат Николай. Чтением «Вечеров на хуторе близ Диканьки» отвращал он от пьянства целые деревни, а однажды «Старосветскими помещиками» сумел даже воззвать к милосердию губернского прокурора, надворного советника Андрея Ивановича Котляревского, что сродни было библейскому чуду.

Последней к Ордену присоединилась сестра Ираида, вопленица из села Безводное. Сестру Ираиду Владимир Иванович уважал безмерно, но и боялся тоже. Да, он, Великий магистр Ордена Слова – боялся. Сестра Ираида была человек в определённых кругах широко известный. Сельскийьлюд, да и городское купечество наперебой звали её «во́пить» на похоронах и свадьбах, согласно старорусскому обычаю. Неважно, был то плач по невесте, выдаваемой замуж, или по мужу, убитому в дальней стороне, – стоило этой сухонькой, темнолицей старушке отрыть рот, как раздавался стон, полный невыразимой тоски, столь древней, что перед ней оставалось только склониться и отступить. Страшна была сила этого горестного женского вопля. Владимир Иванович ясно отдавал себе отчёт в том, что ни из глубины веков идущее Слово сестры Ираиды, ни природный её дар он контролировать и направлять не в силах. Но и оставить без присмотра не мог. В конце концов, если бы не Ираида, тогда ещё молодая, крепкая женщина, скинули бы в двадцать пятом году заговорщики государя-императора Николая Павловича и погрузили бы страну в кровавый хаос похуже пугачёвщины…

Владимир Иванович отставил в сторону свой стакан чаю, едва пригубленный. Это был сигнал к началу собрания. Взгляды всех членов Ордена обратились на Великого магистра.

– Вначале было Слово, – провозгласил Владимир Иванович. – И мир будет стоять, пока Слово звучит.

– Слово звучит, – откликнулся Орден.

– Вот уж восемнадцать лет, как нет с нами брата Александра, – Владимир Иванович вздохнул тяжело. – Был он неутомимый кузнец Слова. Без его наследия не выстоять бы нам в эти смутные дни. Вооружил нас, воздвиг крепкие стены, укрыл нас своим покровом. Мог бы и себя спасти, да не захотел…

– Всё гордыня барская, – пробасил Кузьма. – Да он одной своей епиграмой мог того прыща хранцузского, как комара, пристукнуть. Нет, вишь, из лепажу ему стрельнуть приспичило…

– Не смейте его осуждать! – выкрикнула сестра Елизавета. – Он поступил, как человек чести! Брат Александр не пожелал использовать Слово в личных целях и…

– Довольно, братья и сёстры, – остановил их Владимир Иванович, и спорщики сразу умолкли. – Не нам судить брата Александра. Арсенал, что он нам оставил, не имеет цены.

– На нём мы только и держимся, – скорбно подтвердила сестра Елизавета, поджав губы.

– Позвольте не согласиться, – напирая на «о», возразил брат Николай, – ежели взять сочинения господина Гоголя…

– Отставить! – по-военному резко оборвал их Владимир Иванович. И уже мягче добавил:

– Как я уже сказал, наследие брата Александра бесценно. Но, как и всё, созданное человеком, оно не вечно. Пока могущество его Слова только растёт, и так будет ещё долго. Но и его люди забудут. Нет, не забудут. Хуже – будут повторять, но без цели и смысла, как дурак, которого заставили Богу молиться. Дети станут учить его, как «Отче наш» – и проговаривать строки, души в них не вкладывая. Выйдет одно пустое попугайничанье. Именем его назовут улицы, по которым ему и ходить-то было бы зазорно, а лицо его наладятся рисовать на коробках с конфектами. И тогда стены, им возведённые, падут, и меч, им выкованный, превратится в прах… Через сто лет, много – через двести, потомки наши останутся безоружны…

– Так что же им, сирым, делать? Одними матюками Отечество оборонять, как при царе Горохе? – жалобно спросил брат Кузьма.

– Нет, на одних матюках долго не продержатся, – согласился Владимир Иванович. – Сами знаете, каков мой крест, труд мой многолетний, которому не вижу пока конца. По крупице собираю силу Слова в «Толковый словарь живого великорусского языка». Из этого арсенала всякий, кто не лишён дара Слова, сможет брать… Продержатся. А там, приведет Господь, и новое солнце русской словесности народится. Может, уже народилось – пробует сейчас своё перо какой-нибудь талантливый юноша…

– Не может быть второго Солнца, самое большее, на что можно надеяться – луна, – ревниво фыркнула сестра Елизавета, обожательница брата Александра. – Сами видите, в какую тьму погружено наше общество. Напишет вам какой-нибудь спившийся картёжник про душегуба с топором под мышкой, а вы скажете – ах, какое великое Слово…

– Да где ж вы, барынька, видели, чтоб топор под мышкой носили? – съязвил Кузьма. – За поясом носят топор-то.

– Не время ссориться, братья и сёстры, – сурово остановил их Владимир Иванович. – В Чёрном море коварный осман угрожает русскому флоту. Отечество наше в опасности. Наш долг – помочь русскому оружию. И помните – у противника тоже есть Слово. Но наше Слово – крепче! Давайте вместе, братья и сёстры. Готовы? Начали!

– «Ой да на чистом поле горюшко садилося, да само тут злодейство восхвалялося», – вывела сестра Ираида. У Владимира Ивановича похолодело в затылке – как всегда от страшной стихийной силы, заключённой в этом заунывном старушечьем вопле.

– «Тарас был один из числа коренных, старых полковников: весь был он создан для бранной тревоги и отличался грубой прямотой своего нрава», – вступил брат Николай.

– «Гляжу, как безумный, на чёрную шаль, и хладную душу терзает печаль», – подхватила сестра Елизавета.

– …! …! …! – словно гвозди заколачивал крепкие слова Кузьма.

– «ЕРИХОНИТЬСЯ – то же что хорохориться, ерепениться, важничать, ломаться, упрямиться», – нараспев начал Владимир Иванович.

Невообразимо далеко от Нижнего Новгорода адмирал Павел Степанович Нахимов вглядывался сквозь сплошную пелену дождя в очертания турецкого берега.

А был ли Пушкин?..

Кирилл Савинов

Писать про Пушкина так странно
И несказанно тяжело.
Ведь все поэты непрестанно
Равнение держат на него.

Судьба поэта – лишь мгновение,
В котором осени печаль,
Любовь и робкие сомнения,
Манящая дороги даль.

Среди бессонницы полночной
К заре далёкой по пути
У Пушкина рождались строчки,
Чтобы в бессмертие уйти.

Когда-то раньше мне казалось,
Писал он просто, без затей,
Но у поэта получалось
Глаголом жечь сердца людей.

Среди его стихов и прозы
Такой фантазии простор —
На очевидные вопросы
Ответы ищут до сих пор.

К примеру, чеховская Маша
Одно всё время говорит:
«Где это Лукоморье ваше?
И где зелёный дуб стоит?»

В Москву, к мечте своей стремится,
Ирина с Ольгой вторят в том.
А три сестры – как три девицы,
Что пряли тихо под окном.

Стихи ложились на бумагу,
Сквозь пустоту и полумрак.
В тетрадки Юрия Живаго
Записывал их Пастернак.

О пушкинском стихосложении
Немало проведя бесед,
Искал в поэзии спасения
Несчастный доктор много лет.

Придумал Пушкин чудо-остров
Под странным именем Буян,
Добраться до него не просто,
Да будь он трижды окаян.

Богатырей не видно в латах,
Гвидон не правит им давно,
Однако Леонид Филатов
Про остров вспомнил всё равно.

Его Федот-стрелец отважный,
В моря отправленный ходить
Царём своим, нашёл однажды
Там То, чего не может быть.

Семья приезжая в столице,
Гуляя в полдень по Тверской,
На фоне Пушкина стремится
Запечатлеть себя с Москвой.

Не для забавы, не для славы,
Из памяти чтоб не стереть.
И будет песня Окуджавы
На фоне Пушкина звенеть.

А среди опер лучших самых
Никак без пушкинских стихов:
«Онегин», «Пиковая дама»,
«Дубровский» или «Годунов».

И рукоплещут залы снова.
Чайковский, Мусоргский, Кюи
Связали музыку и слово,
Чтоб легче мы понять могли

Всю силу русского поэта,
Всю ширь родного языка,
Так солнце пушкинского света
Нас согревает сквозь века.

…Погода лето вдаль уносит,
И близок хлад ненастных дней.
Приходит болдинская осень
И вдохновение вместе с ней.

Считают годы нам кукушки,
Стихов полно, не перечесть.
Но на вопрос: «А был ли Пушкин?»
Ответит каждый: «Был и есть!»

Болдинская трагедия

Елена Репина

Она пришла к нему под утро.

Лёгкая, свежая, воздушная.

– Как ты тут без меня? – насмешливо спросила она, скользнув под одеяло к нему на грудь.

Он чуть не задохнулся от счастья. Он обожал эти моменты – когда она приходила. Она это делала всегда внезапно, и ВСЕГДА после этого начиналось ЕГО время.

Он вскочил, быстро умылся, оделся, позавтракал и вновь устроился на диване… теперь уже с пером и пачкой бумаги.

– Я ждал тебя! Я жду тебя каждый миг своей жизни! – восторженно шептал он, и образы, нестройно роящиеся в голове, стали обретать черты и формы.

Она, смеясь, осыпала его этим сверкающим фонтаном. Он ловил их брызги – иногда в наспех сделанном наброске, иногда в строке – пытаясь зафиксировать эти видения на бумаге, чтобы они вновь не улетели в другой мир. Иногда образы из его головы перетекали на бумагу, иногда его пером водила она, и он всегда жаждал именно этих моментов. Такие рифмы получались лучше всего!

…

Потрудились они на славу. Уставшие и счастливые – Он и Она – разметались на диване, и начался самый сложный разговор в его жизни. Он знал, что этого не избежать.

– Говорят, ты собираешься жениться, – нарочито равнодушно спросила она. Даже не спросила, а проговорила, как факт но сомнительного содержания.

– Ты просто её не видела! Она божественна! Она красавица! Она – первая красавица, я – первый поэт, мы будем прекрасной парой! – стал сбивчиво оправдываться он в ответ.

– Красавица! – слишком громко, даже несколько вульгарно расхохоталась она в ответ. – «Гений чистой красоты»! Да ты так про каждую говорил! Жениться-то зачем?

– Тут другое, – упрямо опустив голову, сказал он. Разговор приобрёл направление, из которого пути назад нет.

– Вот что скажу тебе, мой дорогой, – её голос стал похож на сталь. Он разрезал воздух так беспощадно, что ему страшно было дышать. – Ты – поэт, и ОБЯЗАН служить Музе. Выбирай – или Я, или Она.

Он молчал. Так, в размолвке, они и заснули.

Когда первый луч солнца упал на подушку, она проснулась и засмотрелась на его лицо. Как она любила играть его кудрями, любила смотреть, как вспыхивает творческий огонёк в его ганнибаловских глазах.

– Я помогу тебе сделать правильный выбор, – прошептала одними губами она, нежно водя кончиком пальца по смуглой коже его лица. – Я дам нам… Три месяца. Три месяца мы будем вместе – только Ты и Я. Я договорюсь с Роком. Я покажу тебе, на что я способна. На что МЫ способны! Такого в твоей жизни не было никогда! Я осыплю тебя такими дарами, что ты поймёшь, что мы созданы друг для друга! И ты передумаешь!

Утром он выглядел несколько поникшим, виноватым, но ничего не говорил.

Блестящая, сияющая, она сидела напротив за столом и улыбалась. Разговор начала она:

– Я хочу сделать тебе подарок!

– Подарок? – он с любопытством смотрел в её прекрасное лицо.

– Да. Ты будешь писать… ПРОЗУ!

– Я?! Прозу?! Я – великий поэт России?! Я не смогу! – с возмущением отодвинул он от себя пачку бумаги.

– Сможешь! Ну, если волнуешься, напишешь, что это не твои повести, а чьи-то ещё, – соблазняюще улыбнулась она.

– Чьи?! – непонимающе смотрел на неё Поэт.

– Ну, скажем, Белкина!

…

Три месяца они были вместе и дни и ночи напролёт предавались творческой страсти. Муза не оставляла поэта ни на миг. Карантин, который устроил Рок, сводил на нет все его попытки уехать из Болдина. Он снова и снова возвращался от кордонов к ней и писал так, как никогда до этого не писал. Он ликовал и упивался их страстью, Муза – надеялась. Она верила, что эти три месяца позволят ему сделать правильный выбор.

…

Он не оценил её порыв. Страсть к первой красавице оказалась сильнее. Страсть или Гордыня? Он так и представлял, какие у всех будут лица, когда они войдут в бальный зал. Он – и Она! И ничего, что она выше ростом.

Поэт вернулся в Москву, женился, стал жить в Санкт-Петербурге, но семейная жизнь и денежные хлопоты всё больше и больше затягивали его в суету жизни, разлучая их – его и Музу.

«Мне необходимо месяца два провести в совершенном уединении, дабы отдохнуть от важнейших занятий и кончить книгу, давно мной начатую, и которая доставит мне деньги, в коих я имею нужду», – писал он 30 июля 1833 года управляющему III Отделением А. Н. Мордвинову.

Так он объяснил всем, почему через три года ему снова надо быть в Болдино. И если первое затворничество в Болдино в 1830 году – на три месяца – случилось против его воли, то второго – в 1833 – он искал сам.

– Муза, я вернулся! Где ты?! Я мечтал о Тебе! Я страдал – ужасно! Я всё бросил к чертям и приехал, чтобы мы были вдвоём! Только ты и я! – он кинул плащ и цилиндр прямо у входа и бросился по комнатам искать её.

Она сидела у окна, поникшая, несчастная. «Словно чахоточная дева», – пронеслось в его голове, а сердце сжалось. Как он мог так с ней поступить? Поэт приник к её ногам, положил голову на колени и исступлённо бормотал, целуя нежные руки: «Я всё исправлю! Я буду жить здесь и писать, писать! Мы будем вместе! Я буду служить тебе неустанно! Я перееду в Болдино! Навсегда!»

Она слабой, словно безвольная веточка, рукой гладила так любимые ею упругие кудри, всматривалась в его лицо. Как много боли и отчаяния там залегло! В скорбно проявившейся сеточке морщин возле глаз она прочла обо всех бедах, связанных с закладыванием и перезакладыванием имения, поиском денег для выездов столь дорогой супруги, о многочисленных иждивенцах и отсутствии времени, необходимого для творчества.

– Бедный ты мой! – прижала его голову к своей груди Муза. – Я помогу Тебе!

И они снова были вместе. Они снова поддались безумству творческой страсти. Он огромными кубками пил счастье, но нотка горечи присутствовала, как неотвратимая разлука. Полтора месяца в Болдин снова стали для Поэта одним из самых продуктивных периодов его творчества. Но это было уже не то, что три года назад, когда был он волен и свободен.

…

В третий раз он приехал к ней через год.

– Где ты? – снова бросился он по комнатам усадьбы. Везде шёл ремонт. Он в отчаянии ходил по дому и нигде не мог найти её.

Она оказалась в вотчинной конторе. Туда на время ремонта перенесли его диван. Её хрупкое, почти детское тельце лежало, свернувшись комочком. Сердце Поэта не просто содрогнулось, оно остановилось от предчувствия беды.

Он обливал слезами её невесомые, прозрачные руки, клялся в любви и верности, но она почти не слышала. Лёгкая улыбка тронула её губы, когда его губы приникли к её безвольной кисти.

– Я дождалась! – печально сказала Она и… исчезла…

…

Шёл январь 1837… Поэт сидел у камина, и искорки огня отражались в его глазах демоническим светом. Он даже не повернул голову, когда его гость вошёл.

– Я ждал вас, Жорж! Вы должны помочь мне, – сказал Поэт и повернул уставшее, истерзанное муками лицо к вошедшему.

Когда он изложил свою просьбу, руки гостя мелко затряслись, глаза стали безумны.

– Почему я должен на это пойти?

– Мне больше не к кому обратиться… Муза больше не приходит ко мне, а без неё Поэту жизнь не нужна…

– А Натали?

– Царь позаботится о ней и детях лучше, чем это способен сделать поэт, от которого отвернулась муза, – с горечью отвечал Поэт.

– Но почему я?!

– Вы – мой свояк. Вы заступитесь за честь семьи! Ни к кому из друзей я не могу обратиться: свет не поверит! А с вами… я уже всех подготовил. Ни у кого – даже у потомков – не должно быть никаких сомнений!

– А как мне жить после этого? Убийцей поэта? Меня же будут проклинать все!

– Жорж… Это ваш долг… я разрешаю рассказать об этом только вашей супруге – сестре Натали. Она поймёт.