Czytaj książkę: «Сквозь Bookовый лес. Роман-обретение», strona 2
Глава 3. Пашка
Сентябрь 1918 года выдался на Вятке дождливым и холодным. Уже пару раз пропархивал снег, но напугать никого не мог. Поскольку все знали, что снег ляжет не раньше праздника Покрова. Как было испокон веков. Хотя находились те, кто утверждал, что теперь, при новой власти, все будет по-новому. Сначала она ввела новый алфавит, затем календарь, а теперь добралась и до Бога. Никому не дает спуска – ни торгашам, ни кулакам-мироедам, ни бывшим царским чиновникам, ни попам. Старики говорят – это не к добру, а молодым даже интересно, что дальше будет?
Пашка провел рукой по запотевшему стеклу. За окном, в морозном, осеннем сумраке проступили очертания улицы и соседского дома, притулившегося на краю глубокого оврага, и за ним старой каменной церкви, в которой когда-то его крестили, после чего раз в год, на великое говение, водили к причастию.
Поначалу это даже нравилось. В церкви сладко пахло воском, красиво горели свечи, а после причастия певчие и, особенно, мать Манефа, всегда угощали печеньем и конфетами. Пока однажды, три года назад, старый поп не сказал, что теперь Пашка уже взрослый, вывел его из очереди, завел за киот с иконой Богородицы и, поставив перед лежащими на аналое Евангелием и крестом, спросил, чем тот согрешил. Пашка растерялся и ответил честно: «Не знаю». «Ну, так иди и подумай», – сказал поп и не допустил его к причастию, конфетам и печенью. Так было обидно! Особенно, когда поповский внук Михей с «крылоса» показал Пашке язык и хихикнул, как будто хрюкнул, а спустя неделю, на Светлой, сломал ногу. И поделом ему! Заслужил!
Но теперь все будет по-другому, по-новому! С утра по селу ходили гонцы, звали вечером, как стемнеет, прийти на берег, за храмом, поглядеть, как «попов стрелять будут». Еще вчера на пароходе из соседней Вятки прибыл карательный отряд. Человек десять, не больше. Почти все молодые, ровесники пашкиного брата. Главный у них комиссар с лошадиной фамилией. Суровый мужик! Родители шептались, что утром в логу, за рекой, комиссар самолично застрелил церковного старосту Василия Бетехтина. Якобы за растрату церковных денег. Хотя, что ему до них! Это понимает даже Пашка, а отец и подавно. «Тикать надо!» – вот и все, что он сказал. Да, только куда «тикать», если кругом одно и тоже, и еще интересно, как «попов стрелять будут».
Постучали. За окном мелькнула стриженая голова. Сережка! Друг!
– Мамка! Можно во двор?
– Темно уже!
– Я быстро!
– Зипун надень!
– Я уже…
– Да, дверь не забудь закрыть!
Схватив в сенях два яблока, для себя и друга, Пашка стрелой вылетел на крыльцо, хлопнул дверью и вгляделся в сгущающийся сумрак.
– Так ты идешь или, может, струсил?
В темноте зажглись два ярких, вострых огонька – Сережкины глаза. Пашка не стал спрашивать, куда он зовет. Все и так было ясно.
– Когда?
– Через час. На берегу. За старым сараем. Говорят, что молодого попа из Сидоровки уже привели. Копает себе могилу. А старому Мишка Рябой еще днем нарочно ногу прострелил, чтобы не сбежал. За ним уже послали. Так ты идешь или нет?
Пашка пожал плечами.
– Отец, если узнает – убьет!
– Не убьет! – друг сделал шаг навстречу и тихо, одними губами произнес. – Твой батя, поди, уже там. Я сам видел, как он с мужиками шел к логу. Должно быть на ту поляну. Куда же еще? А мамка поворчит да простит. Ну, если и врежет мокрым полотенцем, так только пару раз. Ничего – потерпишь. Ты же теперь взрослый! – ухмыльнулся друг, теребя старую рану. – Пойдем, поглядим, как Михеева деда кончать будут! Да вот же он! Уже несут.
Сережка махнул рукой в темноту, туда, где по дороге, ведущей к реке, спускалась странная, многочисленная процессия, которую со стороны можно было бы принять за крестный ход. С той разницей, что идущие впереди люди несли на носилках не икону, а человека. Настоятеля храма отца Николая, которого почитатели уважительно называли «батюшкой», а остальные просто «старым попом». Местный уроженец, без малого тридцать лет, он служил в родном селе, крестил и венчал односельчан, разбирал их тяжбы и ссоры, давал взаймы и прощал долги, учил растить урожай и детей, мирил и отпевал, а теперь беспомощно лежал с прострелянной ногой на носилках, которые несли четверо сыновей. Молча и смиренно. Понимая, куда и зачем несут своего отца. Будучи не в силах, что-либо исправить и желая хотя бы разделить с ним этот путь. Быть рядом до конца, а там, как Бог даст.
– Бежим! – не унимался друг. – Я знаю, как короче! Еще успеем!
Сережка бросил взгляд на приятеля, махнул рукой и нырнул в сумерки, чтобы спустя мгновение вынырнуть у соседского плетня. Пашка немного помедлил и метнулся за ним. Толи оттого, что детская обида засела глубоко в сердце, а, может, потому, что не хотел выглядеть слабаком.
Поляна, которую каратели выбрали для расправы, находилась в конце длинного и глубокого оврага, что, не спеша, с северной стороны огибал высокий и пространный мыс с каменной церковью, погостом и двумя древними, оплывшими от времени земляными валами.
Когда-то, давным-давно, здесь находилось древнее городище, с которого пошла родная для Пашки вятская сторона [17]. Так говорил дед Афанасий. Только Пашка не всему верил. Потому что тот много чего говорил. Например, о том, что придет время, и люди научаться летать по небу, как птицы, или, как ангелы, неожиданно исчезать и появляться в другом месте. Может, за сотню верст или даже сотню лет. Дед рассказывал, будто, однажды в молодости, когда он возвращался с Великой реки [18] и остановился на ночлег в Филейском монастыре [19], то собственными глазами видел, как один из старцев сначала неожиданно исчез, а затем столь же неожиданно появился на том же месте, но уже в сопровождении более молодого спутника [20].
Помнится, как, впервые услышав об этом, Сережка засмеялся, за что тут же получил от пашкиного отца подзатыльник. По-родственному. Без обид. Потому что смеяться над старшими нехорошо. Даже, если дед Афанасий и приврал. С той поры, стоило Пашке замечтаться, Сережка не упускал случая поддеть друга.
Вот и на этот раз, едва они, цепляясь за кусты и корни деревьев, спустились в овраг и, увидев, над собой, в потемневшем небе, купол церкви с большим, позолоченным крестом, Пашка на секунду замешкался, друг не без ехидцы спросил:
– Че? Опять кого-то увидел? Ангела или летающего старца? А, может, зря мы ждем – старого попа уже кончили, и это его душа отлетела?
Сережка рассмеялся, но Пашка не обиделся. Почему-то ему стало страшно. Так, что свело живот и захотелось вернуться назад, домой. Пусть даже отец выпорет. Лишь бы мать не искала, не плакала. Довольно с нее старшего брата Петрухи, что уже месяц как пропал – вышел утром из дома и, не обмолвившись даже словом, куда и зачем пошел, исчез. Словно его и не было.
– Ты, как хочешь, а я пойду. Мне… это самое… надо… Потому что я…
Пашка попытался, было, объяснить товарищу, почему должен вернуться домой, но Сережка, которому ничуть не хотелось оставаться в ночном лесу одному, не дал ему договорить, задав вопрос, который, единственный, мог остановить друга.
– … обосрался?
Какое-то время приятели стояли и молчали.
– Да, ну тебя! – махнул рукой Пашка и начал спускаться по склону оврага к поляне, очертания которой уже угадывались сквозь поредевшую листву.
Глава 4. Контра!
Вскоре друзья были на месте и, покрутившись пару минут среди кустов и деревьев, заняли позицию, с которой могли видеть все и всех, а их не видел никто. По крайней мере, так они думали.
Солнце окончательно село, и сумерки сгустились настолько, что, глядя на собравшихся людей, было трудно понять, кто здесь «каратели», а кто «зрители». Приглядевшись, Пашка насчитал всего лишь пять винтовок и подумал о том, что «зрители», которых было в разы больше, при желании легко могли бы освободить заложников. Но те лишь нервно переминались с ноги на ногу, курили самокрутки и напряженно молчали.
– Гляди! – одними губами прошептал Сережка и кивнул в темноту. – Одного уже привели!
В центре поляны чернела свежевырытая могила, около которой освященный пламенем костра сидел человек в подряснике. Он не был связан и казался случайным путником, который промозглым сентябрьским вечером проходил мимо, встретил знакомых и присел погреться. Это был отец Виктор, молодой священник, тридцати с небольшим лет, с копной кудрявых, черных как смоль волос, которого красноармейцы под конвоем привели из соседней Сидоровки.
Рядом с арестантом, также на земле, подогнув под себя подол, сидели молодая женщина и девочка примерно трех лет – его супруга и дочь, у которой в тот день были именины. В руках девочка сжимала большую красивую куклу, подаренную отцом. Неожиданно девочка повернулась, и пламя выхватило из тьмы ее заплаканное лицо. На мгновение Пашке показалось, что девочка заметила его, сидящего в кустах с другой стороны костра. Но это было невозможно. Девочка снова отвернулась и прижалась к маме, ища защиты и тепла.
– Видел? – прошептал Сережка.
– Что?
– Какая у нее кукла. Видел?
Пашка не ответил. Ему почему-то стало жаль девочку, и происходившее на поляне показалось какой-то дурной нелепицей, ошибкой, которую никак нельзя допустить, и в которой взрослые обязательно разберутся. Ведь на то они и взрослые!
– Контра! – выдохнул, почти прошипел друг, и Пашке снова, второй раз за вечер, стало страшно.
Между тем, послышались голоса, которые с каждой секундой становились все ближе и ближе. Только тогда друзья заметили, что стоят в двух шагах от тропы, по которой, минуту спустя, четверо сыновей внесли на носилках на поляну отца Николая. Их постоянно подгоняли конвоиры, такие же молодые ребята, ровесники, красноармейцы, с винтовками на перевес, спешащие так, словно им тем вечером предстояло переделать еще немало дел. Фигура одного из конвоиров показалась Пашке знакомой, и, когда он вгляделся в его лицо, то не поверил своим глазам. Это был Петруха, старший брат! «Так вот с кем он теперь!» – подумал Пашка и, чтобы брат его не заметил, отступил на шаг назад, в чащу леса.
За носилками на поляну, подобно сошедшему с горы оползню, с шумом влилась толпа и быстро заполнила пространство, выкрасив его в серый мышиный цвет. Где-то в ней должен был находиться отец, пытаясь разглядеть которого, Пашка привстал и, вытянув шею, увидел то, на что десятилетнему парнишке никак нельзя было смотреть.
В тот момент, когда сыновья проносили отца Николая мимо выкопанной ямы, комиссар, без каких-либо объяснений и пламенных речей о победе мировой революции, со всей дури, пнул сапогом в край носилок и перевернул их так, что лежавший на них священник свалился в яму. Превозмогая боль, отец Николай попробовал подняться, но комиссар выбросил вперед руку с наганом и нажал на курок. Грянул выстрел. Священник упал в могилу. Эхо от выстрела раскатилось по поляне и, отразившись от деревьев, за одним из которых прятались друзья, вместе со стаей перепуганных птиц резко взмыло вверх и улетело за реку, чтобы спустя пару мгновений вернуться назад.
– Ух, ты! – забыв о конспирации, воскликнул Сережка.
Следом, почти без остановки, прозвучал новый выстрел, и в яму свалилось еще одно тело. Это был отец Виктор. Раздался женский крик, затем детский плач. Комиссар выстрелил снова, на этот раз в воздух, и крикнул сиплым, простуженным голосом: «Разойдись!». Конвоиры дружно заработали лопатами и спустя пару минут, наскоро забросав могилу землей, растворились в темноте. Друзья слышали, как рядом кто-то грязно выругался и сплюнул. Люди стали расходиться. Молча и понуро. Неожиданно стало зябко и сыро – это в низинах начал собираться туман.
Вскоре на поляне остались только родственники казненных. Наконец, тропа была свободна, и Пашка уже приготовился бежать во всю мочь, чтобы вернуться домой раньше отца, как Сережка неожиданно дернул его за руку:
– Смотри!
Вглядевшись в окутавший поляну туман, Пашка увидел, как один из сыновей отца Николая, стоявших у могилы родителя, наклонился и положил в нее какой-то сверток.
Друзья переглянулись.
– Сокровища! Вот контра! – выдохнул Сережка и добавил. – А, может, это деньги, из-за которых церковного старосту грохнули? Попята вместе с ним тырили, а теперь, вот, решили спрятать?
По лицу приятеля пробежала хитринка, и Пашка сразу догадался, что именно тот задумал.
– Уходят!
Друзья затаились, пока мимо них не прошел последний прохожий. Теперь они были одни. Какое-то время оба молчали. Затем Сережка встал, вздохнул, неожиданно перекрестился и, сказав «ну, сам Бог велел», решительным шагом направился к расстрельной яме, зиявшей посреди поляны холодным, черным пятном. Там он еще немного постоял на краю и, собравшись с духом, нырнул в могилу, как в темную гладь деревенского пруда.
Что оставалось Пашке? Покойников он не боялся. Не то, что бы совсем. Чего их бояться? Если только чуть-чуть. Но прослыть в глазах приятеля трусом было еще страшнее. Пашка шагнул следом и оказался у могилы как раз в тот момент, когда друг вылез из нее, держа в руке загадочный сверток.
– Ну, вот! Че я говорил? – глаза Сережки горели, как два только что вынутых из костра уголька. – Щас будем реквизировать!
Пашка хотел, было, спросить, что означает это странное слово, но тут неожиданно, совсем рядом хрустнула ветка, и незнакомый, молодой голос спросил:
– А ну-ка, пацаны, покажите, что вы нашли!
Это был один из конвоиров, совсем еще молодой красноармеец, почти мальчишка, которого комиссар, опасавшийся, что родственники могут раскопать могилу и забрать тела казненных, направил охранять место казни. Приятели оцепенели. Красноармеец для пущей острастки снял с плеча винтовку и направил на Сережку.
– Отдай!
– Тикай! – во все горло крикнул Сережка и почему-то бросил сверток другу, а сам стрелой кинулся в другую сторону и нырнул в кусты.
Караульный сделал шаг вперед и ткнул винтовкой в грудь мальчика.
– Я сказал – отдай!
Позже, вспоминая о том, что произошло дальше, Пашка не раз думал, что, возможно, ему следовало поступить иначе – отдать сверток красноармейцу или просто бросить его на землю и убежать. Но вместо этого, неожиданно для самого себя, Пашка сделал шаг назад и, наступив на мягкую, податливую землю, свалился в могилу. Падая, он, что было силы, прижал к груди злополучный сверток, внутри которого что-то щелкнуло и запищало, словно в нем прятался котенок. Сверток загудел, по его поверхности побежали разноцветные огоньки.
Последнее, что увидел Пашка, как караульный тянет руки, пытаясь толи вытащить его из могилы, толи отобрать сверток. После чего лицо красноармейца озарила яркая вспышка, и оно пропало. Караульный исчез! В мгновение ока! Как будто его и не было! Пашка зажмурил глаза и услышал, как откуда-то, из неожиданно окружившей его пустоты, долетели слова:
– Матерь Божия! Это же…
И наступила тишина.
Глава 5. Можжевеловая тропинка
Первое, что пришло в голову, когда Пашка, пересилив страх, открыл глаза и увидел над собой ночное небо, что Большая медведица должна быть в другой его части. «Странно!» – подумал он и, стараясь не шевелиться, огляделся. Караульного не было.
– Сережка! – еле слышно позвал он друга, но никто не откликнулся.
Руки по-прежнему продолжали крепко прижимать к груди сверток, который перестал гудеть и пищать. «Интересно, что в нем?» – пронеслось в голове, и только тогда Пашка вспомнил, что свалился в могилу и лежит среди убитых. По телу пробежала дрожь. Он повернулся и вскрикнул, словно кто-то неожиданно воткнул в него с десяток иголок. Перевернулся на другой бок, и снова тело пронзила боль.
Мальчик вскочил на ноги, оглянулся и второй раз за вечер не поверил своим глазам. Вместо могилы по земле стелился ярко-бардовый розовый куст, примятый пашкиным телом. Стоило мальчику встать, как куст распрямился и заблагоухал. «Откуда он здесь взялся? Наверное, я сплю?» – подумал Пашка и, чтобы проверить догадку, со всей силы ущипнул себя за ухо и вскрикнул. Нет, он не спал! Все было наяву!
Постепенно, по мере того, как привыкшие к темноте глаза начали лучше различать окружавшие предметы, приходило сознание того, что это не та поляна, и лес не тот, и даже небо не то, а совсем другое, незнакомое. Но где он, как это произошло, и, главное, что со всем этим делать – этого Пашка не знал. Какое-то время он стоял и беспомощно озирался по сторонам, а затем опустился на корточки и заплакал.
Неожиданно налетел ветер и принес с собой терпкий и необычный, но знакомый запах. Так пахли четки, которые отец недавно, в Семенов день, купил на ярмарке в Вятке. С самой горы Афон! По крайней мере, именно так утверждал продававший их крестьянин, и, хотя проверить это было невозможно, отец решился на покупку. Уж, больно сладко они пахли! «Можжевельником», – вспомнил Пашка чудное слово, – который на Вятке не растет, а лишь в южных краях. Но теперь этот запах напомнил мальчику о доме, и он, повинуясь неведомому чувству, пошел туда, откуда он до него долетел.
Начинало светать, и, по мере того, как новый день вступал в свои права, становилось все очевиднее, что мальчик не заблудился, а каким-то непонятным образом или, проще сказать, чудом оказался вдали от родных мест. Все выглядело другим – деревья, кусты, цветы, травы, голоса птиц, земля под ногами, пейзаж и даже время года. Дома, на Вятке, уже начиналось предзимье, а здесь была макушка лета, июнь или июль.
Вскоре ноги, словно сами собой, вывели на тропинку, спускавшуюся с большого, пологого холма. Идти по ней было легко, все вниз да вниз. Единственное – хотелось пить. Однако за час пути мальчик не встретил ни одного ручья или родника. Не говоря о том, что со вчерашнего вечера во рту не было ни крошки, и прогулка на свежем воздухе весьма располагала к тому, что бы чем-нибудь подкрепиться и желательно поскорей.
К полудню солнце поднялось в зенит и теперь припекало в полную силу. Зеленела еще не успевшая выгореть трава. Пели птицы. Жужжали пчелы. Казалось, живи и радуйся! Однако вокруг не было ни души. Несколько раз Пашка встречал на пути заброшенные, оставленные жителями дома. Покосившиеся заборы, провалившиеся крыши, осыпавшиеся колодцы, заросшие диким кустарником дворы.
Спускаясь с холма, тропинка то бодро бежала вниз, то снова медленно поднималась в гору, но не заканчивалась, и это внушало надежду на то, что однажды она приведет путника туда, где ему будут рады.
Однажды, когда тропа разделилась на две одинаковых с виду дорожки, Пашка пошел наугад, и целый час кружил вокруг холма, потеряв немало времени и сил, которые у десятилетнего мальчишки не бесконечны. После этого, если тропа разделялась или вдруг неожиданно исчезала, Пашка начинал… принюхиваться, и выбирал ту дорожку, которая пахла можжевеловыми четками.
Между тем, день начал клониться к вечеру. Сапоги, в которых мальчик чудесным образом перенесся из осени в лето, натерли ноги, отчего их пришлось снять и идти босиком. Теперь каждый шаг давался с трудом. Но больше всего мучило даже не это, а жажда. Настолько, что, кажись, попадись на пути лужица с мухами и жуками, Пашка, не раздумывая, залпом выпил бы ее до дна. Но лужица не попадалась.
Однако оказалось, что настоящая беда ожидала впереди.
С той самой развилки, где Пашка заблудился, она кралась за ним по пятам, прячась за кустами и деревьями, ныряя в ложбинки и овраги, хоронясь за пнями и валунами, преграждавшими путь маленькому страдальцу. Кем была эта тварь – старым одичавшим псом или недобитым, раненым волком – этого Пашка так никогда и не узнал. Но, едва солнце, сделав круг по небу, спряталось за вершину холма, чтобы прилечь и отдохнуть, а путник ослабел настолько, что уже не мог бежать, тварь позволила себя обнаружить и теперь тащилась за ним, прихрамывая на одну лапу, но не выпуская жертву из вида и ожидая случая, когда первый удар может стать последним.
Догадывался ли об этом Пашка? Конечно. Мог ли он что-то изменить? Вряд ли. Однако это не означало, что во всем мире не было никого, кто мог бы ему помочь, и, когда мальчик об этом вспомнил, он начал… молиться. Сначала по себя, затем вслух, чтобы ковылявшая за ним тварь услышала слова молитвы и убоялась.
Наконец, тропа в очередной раз спустилась с холма и уткнулась в бревно, переброшенное через русло обмелевшего ручья, который – о, чудо! – был еще жив! Забыв обо всем, мальчик бросился к ручью и жадно припал губами к холодной, обжигающей горло воде. Пашка пил так жадно, такими огромными глотками, словно хотел выпить этот ручей до дна, а заодно и все питавшие его родники.
Насытившись, мальчик вспомнил о своем враге и, повернув голову, увидел, как всего в нескольких шагах от него тварь также припала к ручью. Неожиданно Пашке стало жалко животное, и, когда их глаза встретились, он улыбнулся. Но тварь не была человеком, который на улыбку всегда отвечает улыбкой. Зверь зарычал и из последних сил бросился на свою жертву. Острые, как бритва, зубы клацнули около шеи. Лицо обдало тошнотворным запахом. Но Пашка не растерялся и, зачерпнув со дна ручья пригоршню песка, бросил в глаза врагу. Зверь отпрянул, но не убежал, и, оскалившись, начал наступать на мальчика, заставив его пятиться назад, медленно подниматься в гору, на противоположный склон холма.
«Только бы не споткнуться! Только бы не упасть!» – шептал Пашка, не сводя со зверя глаз и при этом успевая оглядываться по сторонам в надежде найти хотя бы какое-то укрытие. Но тщетно. Мальчик попробовал читать «Отче наш» и сбился. Мысли путались. Получалось только «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» и больше ни слова.
Постепенно подъем перешел в ровную поверхность, над которой, через несколько шагов, навис каменный свод. Зверь осклабился и, показав зубы, зловеще улыбнулся. План сработал – ему удалось загнать мальчика в пещеру. Остальное было делом времени.
«Вот и все! – пронеслось в голове у Пашки. – Какой же я дурак! Нет, не дурак, а подлец! Зачем я пошел с Сережкой на ту поляну? Поглядеть, как будут убивать отца Николая? – мальчик ухмыльнулся и неожиданно громко, в полный голос, заговорил с самим собой. – Ну, что посмотрел? Увидел, как бывает? Как люди людей убивают? Эх, дурак ты, Пашка! Дурак! Дурной человек! Ведь, не зря говорят, как аукнется, так и откликнется. Что к этому добавишь? Разве только «Господи, помилуй!»
Спина уперлась в холодный, сырой камень. Дальше отступать было некуда. Зверь приготовился к прыжку. Но в это мгновение в пещеру заглянула полная луна, и в углу что-то блеснуло. Это была старая железная решетка, закрывавшая вход в какой-то лаз или колодец, и Пашка в долю секунды понял, что надо делать.
Мальчик высоко поднял над головой сверток, который все это время прижимал к груди, и изо всех сил ударил зверя по морде, норовясь попасть в глаза. Зверь взвыл и отступил на шаг назад, на мгновение освободив проход к спасительному лазу. Пашка бросился в проход и, стрелой долетев до конца пещеры, юркнул в лаз, захлопнул за собой решетку и припер так, чтобы зверь не смог ее открыть. После чего навалился на стену и тут же, моментально заснул и, уже спящим, медленно сполз на пол своей кельи. Еще не зная, что в этом названии нет ни капли преувеличения или подвоха.
