Czytaj książkę: «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Часть четвертая»

Czcionka:

I
Чего не предвидели ни наяда, ни дриада

Де Сент-Эньян остановился на площадке лестницы, которая вела на антресоли к фрейлинам и во второй этаж к принцессе. Там он велел проходившему лакею позвать Маликорна, который еще был у принца.

Через десять минут пришел Маликорн и стал внимательно всматриваться в темноту.

Король отступил в дальний угол площадки, а де Сент-Эньян вышел навстречу Маликорну.

Выслушав его просьбу, Маликорн растерялся.

– Ого, – сказал он, – вы хотите, чтобы я провел вас в комнаты фрейлин?

– Да.

– Вы понимаете, что я не могу исполнить подобную просьбу, не зная цели вашего визита.

– К несчастью, дорогой Маликорн, я лишен возможности дать вам какое-либо объяснение; вы должны довериться мне как другу, оказавшему вам услугу вчера, который просит, чтобы вы оказали ему услугу сегодня.

– Но ведь я, сударь, сказал вам, в чем больше всего сам нуждался: я просто не хотел спать под открытым небом. Каждый честный человек может признаться в этом, вы же ничего не сообщаете мне.

– Поверьте, дорогой Маликорн, – настаивал де Сент-Эньян, – я объяснил бы вам все, если бы мне было дозволено.

– В таком случае, сударь, я никак не могу позволить вам пройти к мадемуазель де Монтале.

– Почему?

– Вам это известно лучше, чем любому другому, потому что вы застали меня на заборе, когда я открывал свое сердце мадемуазель де Монтале. Согласитесь, что моя любезность простиралась бы слишком далеко, если бы, ухаживая за ней, я сам открыл бы дверь в ее комнату.

– Но разве я вам сказал, что я прошу ключ от ее комнаты?

– Тогда от чьей же?

– Она, кажется, живет не одна?

– Нет, не одна.

– Вместе с мадемуазель де Лавальер?

– Да, но у вас не может быть дела к мадемуазель де Лавальер, так же как и к мадемуазель де Монтале. Есть только два человека, которым я вручил бы этот ключ: господину де Бражелону, если бы он попросил меня дать его, и королю, если бы он приказал мне.

– В таком случае дайте мне этот ключ, сударь, я вам приказываю, – произнес король, выступая из темноты и распахивая плащ. – Мадемуазель де Монтале спустится к вам, а мы поднимемся к мадемуазель де Лавальер; у нас дело только к ней.

– Король! – испуганно пробормотал Маликорн, падая к ногам Людовика.

– Да, король, – отвечал с улыбкой Людовик, – который вам так же благодарен за ваше сопротивление, как и за вашу капитуляцию. Вставайте, сударь, и окажите нам услугу, которую мы просим от вас.

– Слушаю, государь, – сказал Маликорн, поднимаясь с колен.

– Попросите мадемуазель де Монтале спуститься, – приказал король, – и ни слова о моем визите.

Маликорн поклонился в знак повиновения и поспешил вверх по лестнице.

Однако король внезапно изменил решение и двинулся за ним так поспешно, что хотя Маликорн поднялся уже до половины лестницы, Людовик одновременно с ним подошел к комнате фрейлин.

Он увидел через полураскрытую дверь Лавальер, сидевшую в кресле, а в другом углу комнаты Монтале, причесывающуюся перед зеркалом и вступившую в переговоры с Маликорном.

Король распахнул дверь и стремительно вошел. Монтале вскрикнула и, узнав короля, убежала. Видя это, Лавальер было выпрямилась в кресле, но тотчас же снова упала на подушки.

Король медленно подошел к ней.

– Вы хотели аудиенции, мадемуазель, – холодно начал он ей, – я готов выслушать вас. Говорите.

Де Сент-Эньян, верный своей роли глухого, слепого и немого, затаился в углу подле двери на табурете, который точно нарочно был поставлен для него. Спрятавшись за портьеру, он исполнял роль верного сторожевого пса, охраняющего своего хозяина, но не беспокоящего его.

Пришедшая в ужас при виде раздраженного короля, Лавальер все же нашла силы встать и умоляюще взглянула на Людовика.

– Государь, – пробормотала она, – простите меня.

– За что же вас прощать, сударыня? – спросил Людовик XIV.

– Государь, я очень провинилась, больше того, я совершила преступление.

– Вы?

– Государь, я оскорбила ваше величество.

– Ничуть, – отвечал Людовик XIV.

– Государь, умоляю вас, не говорите со мной так сурово. Я чувствую, что я оскорбила вас. Но я объясню вам, что это было сделано мной неумышленно.

– Однако чем же, сударыня, – сказал король, – вы оскорбили меня? Я пока не могу понять. Шуткой юной девушки, шуткой совершенно наивной? Вы посмеялись над легковерным молодым человеком. Это вполне естественно; каждая женщина на вашем месте подшутила бы точно так же.

– О, ваше величество, вы уничтожаете меня этими словами.

– Почему же?

– Потому, что, если бы шутка исходила от меня, она не была бы невинной.

– Это все, что вы хотели сказать мне, прося у меня аудиенции?

И король сделал движение, как бы собираясь уйти.

Тогда Лавальер, шагнув к королю, отрывистым, прерывающимся голосом воскликнула:

– Ваше величество слышали все?

– Что все?

– Все, что было сказано мной под королевским дубом?

– Я не пропустил ни одного слова, мадемуазель.

– И, слушая меня, ваше величество могли подумать, что я злоупотребила вашим легковерием?

– Да, легковерием, это вы правильно сказали.

– Разве ваше величество не знает, что бедные девушки иногда бывают вынуждены повиноваться чужой воле?

– Простите, я не могу понять, каким образом та воля, которая, по всей вероятности, проявилась так свободно под королевским дубом, могла до такой степени подчиниться чужой воле.

– О, но угроза, государь?

– Угроза?.. Кто вам угрожал? Кто смел вам грозить?..

– Те, кто имеет на это право, государь.

– Я не признаю ни за кем права в моем королевстве угрожать.

– Простите меня, государь, даже около вашего величества есть люди, достаточно высокопоставленные, которые считают возможным погубить девушку без будущего, без состояния, не имеющую ничего, кроме доброго имени.

– Как же они могут погубить ее?

– Погубить ее репутацию, с позором изгнав ее.

– Мадемуазель, – проговорил король с глубокой горечью, – я не люблю людей, которые, оправдываясь, возводят на других напраслину.

– Государь!

– Да, мне тяжело слышать, что вместо открытого признания вы плетете передо мной сеть упреков и обвинений.

– Которым вы не придаете никакого значения?.. – воскликнула Луиза.

Король промолчал.

– Скажите же! – с горячностью повторила Лавальер.

– Мне грустно признаться в этом, – сказал король с холодным поклоном.

Девушка всплеснула руками.

– Значит, вы мне не верите? – спросила она.

Король ничего не ответил.

– Значит, вы предполагаете, что я, я… что это я задумала этот смешной, бесчестный заговор, чтобы так безрассудно посмеяться над вашим величеством?

– Боже мой, это совсем не смешно и не бесчестно, – возразил король, – это даже не заговор, просто довольно забавная шутка, и больше ничего.

– О! – в отчаянии прошептала Лавальер. – Король мне не верит! Король не хочет мне верить!

– Да, не хочу.

– Боже! Боже!

– Послушайте, что может быть естественнее? Представлю себя на вашем месте. Вот король идет за мной следом, подслушивает меня, подстерегает; король, может быть, хочет позабавиться надо мной; ну что же, а мы позабавимся над ним. И так как у короля есть сердце, уколем его в сердце.

Лавальер закрыла лицо руками, заглушая рыдания.

Людовик безжалостно продолжал говорить, вымещая на бедной жертве все, что он вытерпел сам:

– Придумаем же басню, скажем, что я люблю его, что я остановила на нем свой выбор. Король так наивен и так самонадеян, что поверит мне; тогда мы повсюду разболтаем об этой наивности короля и посмеемся над ним.

– О, – вскричала Лавальер, – думать так… это ужасно!

– Это еще не все, – продолжал король. – Если этот надменный король примет шутку всерьез, если он неосторожно выразит при других что-либо похожее на радость, вот тогда-то мы унизим его перед всем двором; то-то будет приятно рассказать об этом возлюбленному! Похождение государя, одураченного лукавой девушкой, – чем не приданое для будущего мужа!

– Государь, – воскликнула в полном отчаянии Лавальер, – ни слова больше, умоляю вас! Разве вы не видите, что вы убиваете меня!

– О, это, возможно, была тонкая шутка, – прошептал король, уже начавший немного смягчаться.

Лавальер внезапно рухнула на колени, сильно ударившись о паркет.

– Государь, – молила она, ломая руки, – я предпочитаю позор предательству!

– Что вы делаете? – спросил король, но не шевельнул пальцем, чтобы поднять девушку.

– Государь, когда я пожертвую ради вас своей честью и своей жизнью, вы, может быть, поверите моей искренности. Рассказ, который вы слышали у принцессы, – ложь; а то, что я сказала под дубом…

– Ну?

– Только это и было правдой.

– Сударыня! – воскликнул король.

– Государь! – продолжала Лавальер, увлекаемая своим неистово пылким чувством. – Государь, если бы даже мне пришлось умереть от стыда на этом месте, я твердила бы до потери голоса: я повторяла бы, что люблю вас… я действительно люблю вас!

– Вы?!

– Я вас люблю, государь, с того дня, как я вас увидела, с той минуты, как там, в Блуа, где я томилась, ваш царственный взгляд, лучезарный и животворящий, упал на меня. Я вас люблю, государь! Я знаю: бедная девушка, любящая своего короля и признающаяся ему в этом, совершает оскорбление величества. Накажите меня за эту дерзость, презирайте за безрассудство, но никогда не говорите, никогда не думайте, что я посмеялась над вами, что я предала вас! Во мне течет кровь, верная королям, государь; и я люблю… люблю моего короля!.. Ах, я умираю!

И, лишившись сил, задыхаясь, она упала как подкошенная, подобно цветку, срезанному серпом жнеца, о котором рассказал Вергилий.

После этих слов, после этой горячей мольбы у короля не осталось ни досады, ни сомнений; все его сердце открылось навстречу жгучему дыханию этой любви, высказанной с таким благородством и таким мужеством.

Услышав это страстное признание, Людовик бессильно закрыл лицо руками. Но когда пальцы Лавальер ухватились за его руки и горячее пожатие влюбленной девушки согрело их, он сам воспламенился и, заключив Лавальер в объятия, поднял ее и прижал к сердцу.

Голова ее безжизненно приникла к его плечу.

Испуганный король подозвал де Сент-Эньяна.

Де Сент-Эньян, неподвижно сидевший в своем углу, подбежал, делая вид, что вытирает слезы. Он помог Людовику усадить девушку в кресло, попытался помочь ей, обрызгал «водой венгерской королевы», повторяя при этом:

– Сударыня! Послушайте, сударыня! Успокойтесь! Король вам верит, король вас прощает. Да очнитесь же! Вы можете очень сильно разволновать короля, сударыня; его величество чувствительны, у его величества ведь тоже есть сердце. Ах, черт возьми! Сударыня, извольте обратить ваше внимание, король очень побледнел!

Но Лавальер не приходила в сознание.

– Сударыня, сударыня! – продолжал де Сент-Эньян. – Да очнитесь же наконец, прошу вас, умоляю! Подумайте: если королю сделается дурно, мне придется звать врача. Ах, какое несчастье, боже мой! Дорогая, да очнитесь же! Сделайте усилие, живее, живее!

Трудно было говорить более красноречиво и более убедительно, чем де Сент-Эньян, но нечто более сильное, чем это красноречие, привело Лавальер в чувство.

Король опустился перед ней на колени и стал покрывать ее руки жгучими поцелуями. Она наконец пришла в себя, открыла глаза, в которых едва теплилась жизнь, и прошептала:

– О, государь, значит, ваше величество прощаете меня?

Король не отвечал… Он был слишком взволнован.

Де Сент-Эньян счел своим долгом снова отойти. Он увидел, что в глазах его величества зажглось пламя.

Лавальер встала.

– А теперь, государь, – мужественно произнесла она, – теперь, когда я оправдалась, по крайней мере в глазах вашего величества, разрешите мне удалиться в монастырь. Там я буду благословлять моего короля всю жизнь и умру, прославляя Бога, который даровал мне один день счастья.

– Нет, нет, – отвечал король, – вы будете жить здесь, благословляя Бога и любя Людовика, который устроит вам жизнь, полную блаженства, который вас любит и клянется вам в этом!

– О государь, государь!..

Чтобы рассеять сомнения Лавальер, король стал целовать ее с таким жаром, что де Сент-Эньян поспешил скрыться за портьерой.

Эти поцелуи, которые она сначала не имела силы отвергнуть, воспламенили молодую девушку.

– О государь! – воскликнула она. – Не заставляйте меня раскаяться в моей откровенности, ибо это доказало бы мне, что ваше величество все еще презираете меня.

– Сударыня, – сказал король, почтительно отступив от нее, – никого в мире я не люблю и не уважаю так, как вас. И отныне никто при моем дворе, клянусь вам, не будет окружен таким почетом, как вы. Прошу вас простить мой порыв, сударыня, рожденный избытком любви, но я еще лучше докажу вам ее силу, оказывая вам все уважение, какого вы можете пожелать.

Затем, поклонившись ей, спросил:

– Сударыня, вы разрешите запечатлеть поцелуй на вашей руке?

И он почтительно коснулся губами дрожащей руки молодой девушки.

– Отныне, – продолжил Людовик, выпрямляясь и лаская Лавальер взглядом, – отныне вы под моим покровительством. Никогда не говорите никому о зле, которое я вам причинил, и простите других за то, что они сделали вам. Теперь вы будете стоять настолько выше их, что они не только не внушат вам ни тени страха, но будут возбуждать у вас даже жалость.

И, сделав почтительный поклон, точно перед выходом из храма, король подозвал де Сент-Эньяна.

– Граф, – сказал он, – надеюсь, что мадемуазель согласится удостоить вас некоторой долей своей благосклонности взамен той дружбы, которую я навеки дарю ей.

Де Сент-Эньян преклонил колено перед Лавальер.

– Как я буду счастлив, – прошептал он, – если мадемуазель удостоит меня этой чести!

– Я пошлю вам вашу подругу, – произнес король. – Прощайте, мадемуазель, или, лучше, – до свидания!

И король весело удалился, увлекая за собой де Сент-Эньяна.

Принцесса не предвидела такой развязки. Ни наяда, ни дриада ничего не могли рассказать ей об этом.

II
Новый генерал ордена иезуитов

В то время как Лавальер и король соединяли в первом признании печали прошлого, счастье текущей минуты и надежды на будущее, Фуке, вернувшись домой, то есть в апартаменты, отведенные ему в замке, разговаривал с Арамисом обо всем том, чем король в данную минуту пренебрегал.

– Скажите мне, – начал Фуке, усадив своего гостя в кресло и сам усевшись рядом, – скажите мне, господин д’Эрбле, как идут дела в Бель-Иле, есть у вас оттуда какие-нибудь известия?

– Господин суперинтендант, – отвечал Арамис, – там все идет согласно нашим желаниям; все расходы оплачены, ни один из наших планов не обнаружен.

– А гарнизон, который король собирался поставить там?

– Сегодня утром я узнал, что он прибыл туда уже две недели назад.

– А как его там приняли?

– Прекрасно.

– А куда перевели прежний гарнизон?

– Он высадился в Сарзо, и оттуда его немедленно отправили в Кемпер.

– А новый гарнизон?

– Он уже наш.

– Вы уверены в том, что говорите, епископ?

– Уверен. И вы сейчас узнаете, как все это произошло.

– Но ведь из всех гарнизонных стоянок Бель-Иль самая худшая?

– Знаю – и действую сообразно с этим. Там ведь теснота, отрезанность от мира, нет женщин, нет игорных домов. А в наше время, – прибавил Арамис со свойственной только ему одному улыбкой, – очень грустно видеть, до чего молодые люди жаждут развлечений и, следовательно, до чего им начинают нравиться те, кто дает им возможность повеселиться.

– А если они будут развлекаться в Бель-Иле?

– Если они будут развлекаться благодаря королю, они отдадут сердце королю; если же они будут скучать из-за короля, а развлекаться по милости господина Фуке, они полюбят господина Фуке.

– А вы предупредили моего интенданта, чтобы немедленно по их прибытии…

– Нет: мы дали им поскучать с недельку, пока они не взвыли, говоря, что прежние офицеры имели больше развлечений, чем они. Тогда им было сказано, что прежние офицеры умели завязать дружбу с господином Фуке и что господин Фуке, видя в них своих друзей, приложил все старания, чтобы они не скучали в его владениях. Они задумались. Но интендант тотчас же прибавил, что хотя ему и неизвестно распоряжение господина Фуке, он все же достаточно знает своего господина и с уверенностью может сказать, что каждый дворянин, состоящий на службе короля, интересует его. И хотя новоприбывшие пока неизвестны ему, он готов сделать для них то же, что делал и для других.

– Чудесно! И, надеюсь, обещания были выполнены? Ведь вы знаете, я не хочу, чтобы от моего имени давались пустые обещания.

– После этого в распоряжение офицеров были предоставлены два судна и лошади; им были вручены ключи от главного здания; теперь они устраивают там охоту и катаются с бель-ильскими дамами, по крайней мере, с теми из них, которые не боятся морской болезни.

– Ну а солдаты?

– Все относительно, вы понимаете. Солдатам дают вино, превосходную пищу и большое жалованье. Значит, мы можем положиться на этот гарнизон.

– Хорошо.

– Отсюда следует, что если каждые два месяца у нас будут менять гарнизон, то за два года вся армия перебывает в Бель-Иле. Тогда за нас будет не один полк, а пятьдесят тысяч человек.

– Я хорошо знал, – сказал Фуке, – что никто, кроме вас, господин д’Эрбле, не может быть таким драгоценным, таким незаменимым другом, но при всем этом, – прибавил он, рассмеявшись, – мы забываем нашего друга дю Валлона. Что с ним? В течение трех дней, которые я провел в Сен-Манде, признаюсь, я забыл обо всем на свете.

– Но я не забыл, – отвечал Арамис. – Портос в Сен-Манде; его там ублажают как нельзя лучше, кормят изысканно, подают тонкие вина; он гуляет в маленьком парке, открытом только для вас одного; он им пользуется. Он упражняет свои мышцы, сгибая молодые вязы или ломая старые дубы, как Милон Кротонский¹, а так как в парке нет львов, то мы, вероятно, застанем его невредимым. Наш Портос – храбрец!

– Да, но он в конце концов соскучится, начнет расспрашивать.

– Он ни с кем не видится.

– Но ведь он же чего-нибудь ждет, на что-нибудь надеется?

– Я внушил ему одну надежду, и он живет ею.

– Какую же?

– Быть представленным королю.

– Ого! В качестве кого?

– В качестве инженера Бель-Иля, черт возьми!

– Значит, нужно, чтобы он поскорее вернулся в Бель-Иль?

– Обязательно; я даже думаю отослать его туда как можно скорее. Портос – представительная личность; только д’Артаньян, Атос и я знаем его слабости. Портос никому не доверяется, он исполнен достоинства; на офицеров он произведет впечатление паладина времен крестовых походов. Он напоит весь главный штаб, не пьянея сам, и станет предметом общего удивления и симпатии, затем, если бы вам понадобилось какое-нибудь приказание, Портос – воплощенный приказ: всякий вынужден будет исполнить то, что он пожелает.

– Так отошлите его.

– Это как раз то, чего я хочу, но только отправлю его через несколько дней, ибо мне нужно сказать вам одну вещь.

– Какую?

– Я не доверяю д’Артаньяну. Как вы могли заметить, его нет в Фонтенбло, а д’Артаньян никогда не уезжает попусту. Поэтому теперь, покончив со своими делами, я постараюсь узнать, что за дела у д’Артаньяна.

– Вы все уладили?

– Да.

– Вы счастливец, хотелось бы и мне сказать то же.

– Надеюсь, что вас ничто не тревожит?

– Гм!

– В таком случае, – произнес Арамис со свойственной ему последовательностью в мыслях, – в таком случае мы можем подумать о том, что я говорил вам вчера по поводу малютки.

– Какой?

– По поводу де Лавальер.

– Ах, правда!

– Вам не противно поухаживать за этой девушкой?

– Этому мешает только одно.

– Что?

– Мое сердце занято другой, и я ровно ничего не чувствую к этой девушке.

– Ужасно, если занято сердце в то время, когда так нужна голова.

– Вы правы. Но вы видите, что по первому же вашему слову я все бросил. Однако вернемся к малютке. Какую пользу вы видите в том, чтобы я занялся ею?

– Видите ли, говорят, что король заинтересовался ею.

– А вы считаете, это неправда? Ведь вы все знаете.

– Я знаю, что король внезапно изменился; еще третьего дня он пылал страстью к принцессе, и несколько дней тому назад принц жаловался на это королеве-матери, происходили супружеские недоразумения и слышалось материнское брюзжание.

– Откуда вам все это известно?

– Доподлинно известно!

– Что же из этого следует?

– А то, что после этих недоразумений, этого брюзжания король вдруг перестал разговаривать с ее высочеством.

– А дальше?

– Дальше он занялся де Лавальер. Мадемуазель де Лавальер – фрейлина принцессы. Знаете ли вы, что в любви называют прикрытием?

– Конечно.

– Так вот, мадемуазель де Лавальер служит прикрытием принцессы. Воспользуйтесь этой ситуацией. Раненое самолюбие облегчит победу; тайны короля и принцессы будут в руках малютки. А вы знаете, что умный человек делает с тайнами?

– Но как подступиться к ней?

– И это спрашиваете у меня вы? – удивился Арамис.

– Спрашиваю, потому что у меня нет времени заниматься ею.

– Она бедна, скромна, вы создадите ей положение: покорит ли она себе короля как фаворитка или же просто приблизится к нему как поверенная его тайн, в ней вы приобретете верного человека.

– Хорошо, – сказал Фуке. – Что же мне предпринять в отношении этой малютки?

– А что вы предпринимали, когда хотели понравиться женщине, господин суперинтендант?

– Писал ей. Объяснялся в любви. Предлагал ей свои услуги и подписывался: Фуке.

– И ни одна не оказала сопротивления?

– Только одна, – отвечал Фуке. – Но четыре дня тому назад и она сдалась, как все остальные.

– Не будете ли вы добры написать несколько слов? – улыбнулся Арамис, подавая Фуке перо.

Фуке взял его.

– Диктуйте, – попросил он. – Моя голова до того занята другими делами, что я не в состоянии сочинить двух строчек.

– Идет, – согласился Арамис, – пишите.

И он продиктовал:

«Сударыня, я видел вас, и вы не удивитесь, что я считаю вас красавицей. Но из-за отсутствия положения, достойного вас, вы только прозябаете при дворе.

Если вы хотя бы немного честолюбивы, то любовь порядочного человека послужит опорой для вашего ума и ваших прелестей.

Приношу мою любовь к вашим ногам; но так как даже самая благоговейная и окруженная тайнами любовь может скомпрометировать предмет своего культа, то такой достойной особе не подобает подвергать опасности свою репутацию, не получив взамен гарантий, обеспечивающих ее будущее.

Если вы соблаговолите ответить на мою любовь, то она сумеет доказать вам свою признательность, сделав вас навсегда свободной и независимой».

Написав это письмо, Фуке взглянул на Арамиса.

– Подпишите.

– Нужно ли это?

– Ваша подпись на письме стоит миллиона. Вы забываете это, дорогой суперинтендант.

Фуке подписался.

– С кем вы пошлете письмо? – спросил Арамис.

– Со своим лакеем.

– Вы ему полностью доверяете?

– Это испытанный человек. Впрочем, мы ведем игру без риска.

– Почему?

– Если правда то, что вы говорите об услугах этой малютки королю и принцессе, то король даст ей денег, сколько она пожелает.

– Так, значит, у короля есть деньги? – удивился Арамис.

– Вероятно, да, потому что у меня он их не просит.

– Попросит, будьте спокойны!

– Больше того: я думал, что он заговорит со мной о празднике в Во.

– И что же?

– Он даже не заикнулся.

– Еще заговорит.

– Вы считаете короля очень жестоким, дорогой д’Эрбле.

– Не его.

– Он молод, следовательно, добр.

– Он молод, следовательно, слаб и подвержен страстям. И господин Кольбер держит в своих грязных лапах его слабости и его страсти.

– Я вижу, что вы боитесь его.

– Я не отрицаю.

– В таком случае я пропал.

– Почему же?

– Я пользовался влиянием у короля только благодаря деньгам.

– Ну и что?

– Я разорен.

– Нет!

– Как нет? Разве вы знаете мои дела лучше меня?

– Может быть.

– А что, если он потребует от меня этот праздник?

– Вы дадите его.

– А деньги?

– Разве их у вас когда-нибудь не хватало?

– О, если бы вы знали, какой ценой я раздобыл деньги в последний раз!

– Следующая сумма не будет стоить вам труда.

– Кто же мне ее даст?

– Я.

– Вы дадите мне шесть миллионов?.. Что вы говорите?.. Шесть миллионов?!

– Если понадобится, то и десять.

– Право, дорогой д’Эрбле, – сказал Фуке, – ваша самоуверенность пугает меня больше, чем гнев короля.

– Пустое!

– Кто же вы такой?

– Кажется, вы меня знаете.

– Я ошибаюсь в вас; чего же вы хотите?

– Я хочу видеть на троне Франции короля, который был бы предан господину Фуке, и хочу, чтобы господин Фуке был предан мне.

– О! – воскликнул Фуке, пожимая руку Арамиса. – Что касается моей преданности, то я весь ваш, но, дорогой д’Эрбле, вы заблуждаетесь.

– В чем?

– Король никогда не будет мне предан.

– Мне кажется, я не говорил, что король должен быть вам предан.

– Но вы только что сами это сказали.

– Я не говорил – этот король, я сказал – король вообще.

– Разве это не одно и то же?

– Нет, это совершенно разные вещи.

– Не понимаю.

– Сейчас поймете. Предположите, что король у нас не Людовик Четырнадцатый.

– Не Людовик Четырнадцатый?

– Нет, а человек, всецело зависящий от вас.

– Это немыслимо.

– Даже обязанный вам троном.

– Вы с ума сошли! Только Людовик Четырнадцатый может сидеть на французском престоле. Я не вижу никого, кто мог бы заменить его.

– А я вижу.

– Разве что принц, брат короля, – сказал Фуке, с беспокойством поглядывая на Арамиса. – Но принц…

– Нет, не принц.

– Как же вы хотите, чтобы принц не королевской крови… как вы хотите, чтобы принц, не имеющий никакого права…

– Мой король, или, вернее, ваш король, будет обладать всеми необходимыми качествами, поверьте мне.

– Берегитесь, господин д’Эрбле, берегитесь, вы повергаете меня в трепет, у меня голова идет кругом.

Арамис улыбнулся:

– Какой, однако, пустяк повергает вас в трепет.

– Повторяю, вы меня пугаете.

Арамис снова улыбнулся.

– Вы смеетесь? – спросил Фуке.

– Придет время, когда вы тоже посмеетесь. Пока же я буду смеяться один.

– Объяснитесь.

– Когда придет время, я объясню вам все, будьте спокойны. Вы не апостол Петр, а я не Христос, однако я скажу вам: «Маловерный, зачем ты усомнился?»

– Ах, боже мой, я сомневаюсь… я сомневаюсь, потому что ничего не вижу.

– Значит, вы слепы. В таком случае я обращусь к вам не как к апостолу Петру, а как к апостолу Павлу: «Наступит день, когда глаза твои откроются».

– О, как я хотел бы верить! – вздохнул Фуке.

– Вы не верите? А ведь я десять раз провел вас над бездной, в которую вы один низверглись бы; ведь из генерального прокурора вы сделались интендантом, из интенданта первым министром, из первого министра дворцовым мэром. Нет, нет, – прибавил Арамис со своей неизменной улыбкой, – нет, вы не можете видеть и, значит, не можете верить. – С этими словами Арамис встал, собираясь уходить.

– Одно только слово, – остановил его Фуке. – Вы никогда еще не говорили со мной так, не выказывали такой уверенности, или, точнее сказать, такой дерзости.

– Для того чтобы говорить громко, нужно иметь свободу голоса.

– И она у вас есть?

– Да.

– С каких же пор?

– Со вчерашнего дня.

– О, господин д’Эрбле, берегитесь, вы слишком самонадеянны!

– Как же не быть самонадеянным, имея в руках власть?

– Так у вас есть власть?

– Я уже предлагал вам десять миллионов и снова предлагаю их.

Взволнованный Фуке тоже встал.

– Ничего не понимаю! Вы сказали, что собираетесь свергать королей и возводить на трон других. Я, должно быть, с ума сошел, или мне все это послышалось.

– Нет, вы не сошли с ума, я действительно говорил все это.

– Как же вы могли сказать подобные вещи?

– Можно с полным правом говорить о низвержении тронов и о возведении на них новых королей, когда стоишь выше королей и тронов… земных.

– Так вы всемогущи? – воскликнул Фуке.

– Я сказал вам это и снова повторяю, – отвечал Арамис дрожащим голосом; глаза его блестели.

Фуке бессильно опустился в кресло и сжал голову руками. Арамис несколько мгновений смотрел на него, словно ангел человеческих судеб, взирающий на простого смертного.

– Прощайте, – произнес он наконец, – отошлите письмо де Лавальер и спите спокойно. Завтра увидимся, не так ли?

– Да, завтра, – отвечал Фуке, тряхнув головой, точно человек, приходящий в себя, – но где же мы увидимся?

– Во время прогулки короля, если вам угодно.

– Отлично.

И они расстались.

1.Милон Кротонский – знаменитый греческий борец, шесть раз побеждавший на Олимпийских играх в период 532–516 гг. до н. э. Согласно легенде, ослабевшему под старость атлету при попытке расщепить дерево зажало руки, и он был съеден львами.