Czytaj książkę: «ЗАГОВОР ПРОТИВ ЗАГОВОРА: ГКЧП-3. КНИГА ПЕРВАЯ»

Czcionka:

ISBN 978-5-0051-6621-0 (т. 1)

ISBN 978-5-0051-6622-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

…Он приоткрыл один глаз, и осторожно высунул подбородок из-под одеяла. Глаз медленно съехал на циферблат настенных часов. Стрелки показывали восемь. Августовское утро было не по-летнему свежим, и из приоткрытой форточки тянуло совсем не лёгкой прохладой. Прохлада не бодрила – и вставать не хотелось. Не хотелось даже сладко потянуться, лёжа в постели. К легкомысленным нежностям и физкультурному задору не располагал не столько фактор восьми часов, сколько думы, которые нагрянули сразу же, как приоткрылся второй глаз.

– Миша, ты уже встал?

Голос жены привычно доносился откуда-то из-за двери, с просторов роскошной президентской квартиры. Услышав этот голос, по обыкновению властный и требовательный, он болезненно поморщился – но, «по-русски пожелав» бодрящей прохладе в комнате, тут же выбрался из-под одеяла. Опустив ноги на пол, он привычно нащупал «родные» тапочки.

– Ты не забыл, что у тебя сегодня – ответственный день?

Напоминание не прибавляло оптимизма: супруга не преувеличивала насчёт ответственности – а та не сулила ничего приятного.

– Встал, Раиса Максимовна… И не забыл.

Тяжёлая хозяйская поступь жены стала глуше – и он принялся неспешно одеваться к завтраку. Формат «заочного» общения супругов не удивлял – и не только их, но и всех посвящённых. Михаил Сергеевич и Раиса Максимовна Горбачёвы – а это их диалог подслушивали стены «высокородной» квартиры и те, кому это было положено по службе – давно уже спали раздельно. Как только супружеская обязанность была исполнена и принесла плоды – в количестве одного и в виде дочери – Михаил Сергеевич уже не смел домогаться у жены физической близости. Правда, он и прежде не слишком её домогался. Ему хватало и духовной близости – и это было главным в отношениях супругов.

При всей своей бесспорной «подкаблучности», Михаил Сергеевич не был классическим подкаблучником. Нет, соответствуя классическому образу, он до смерти боялся жены. Но, в отличие от классики – и дополняя её – он ещё и боготворил Раису Максимовну. С самого первого раза, когда Миша, первокурсник юрфака МГУ, увидел Раю – активистку-второкурсницу, он преклонился перед ней «так искренно, так нежно», что и подумать не мог о чём-то большем, кроме платонического внимания к себе.

За время «продвижения по службе» – а лишь так и можно было охарактеризовать пребывания Горбачёва в партии – над Михаилом Сергеевичем сменилось много начальников: Кулаков, Ефремов, Казначеев, Брежнев, Суслов, Андропов, Черненко. Они были разные, эти начальники, но по степени влияния на подчинённого ни один из них не мог сравниться с «начальником номер один»: Раисой Максимовной. Даже трепетал перед ними Михаил Сергеевич по-разному.

Так, «начальство от КПСС» Горбачёв боготворил по уставу. Нет, не по Уставу КПСС: по неписанному уставу партийной номенклатуры. Этот «устав» дозволял изворачиваться, маневрировать, выставлять себя много лучше «оригинала». Иначе говоря: «продвигаться по службе». Это было не только в порядке вещей, но и «модус вивенди» каждого нормального чиновника от КПСС. Больше того: иное поведение вызывало недоверие к товарищу, вплоть до подозрений в его недостаточной партийности. И Михаил Сергеевич усердно соответствовал «нормам морального кодекса» – пусть и не строителя коммунизма. Для этого ему даже не пришлось напрягаться: всё «ингредиенты» чиновника были у него в крови.

С Раисой Максимовной такие номера не проходили. Она знала Михаила Сергеевича, как облупленного, и в любом наряде – хоть ортодокса, хоть демократа – он всегда был перед ней голый. Да Михаил Сергеевич и не пытался «рядиться» перед супругой: это было и бесполезно, и неразумно. Большую часть своей жизни он прожил её умом – и это обстоятельство его нисколько не угнетало. Напротив: статус подчинённого являл собой облегчение и даже благо, поскольку избавлял от необходимости думать самому. В отличие от Раисы Максимовны, Михаил Сергеевич не генерировал собственных мыслей: в этом отношении Господь его серьёзно обделил.

Но жена не только «снабжала» мужа продуктами собственной мозговой деятельности. Она ещё наставила его на путь истинный: сделала собирателем чужих мыслей, которые вполне можно было выдать за свои. Положение сначала первого секретаря крайкома, затем секретаря ЦК по сельскому хозяйству, и, наконец, Генерального секретаря ЦК КПСС дали Михаилу Сергеевичу возможность полностью исключить непроизводительное напряжение мозговых извилин. Исключение… из исключения было лишь одно: «режим безопасности». Поскольку в политике нет друзей, а есть лишь попутчики и временные союзники, Горбачёв вынужден был непрерывно «бдеть». Но даже здесь участие Раисы Максимовны в большинстве случаев было руководящим и определяющим…

…Михаил Сергеевич скосил глаз на выдающийся – но только вперёд – животик, на мгновение задумался на тему «потому что утром рано заниматься физзарядкой мне не лень» – и решительно отверг коварные мысли о физзарядке. Коварных мыслей – в том числе, и на сегодня – хватало и без них. А, уж, о коварных мыслях «перманентного свойства» и говорить было нечего.

Несмотря на всю свою амбициозность и самоуверенность, переходящую – в том числе, и с подачи Раисы Максимовны – в самовлюблённость, Горбачёв иногда оказывался способен трезво оценивать положение. Выводы он, правда, делал специфические и всегда своекорыстные, но исходил из верных посылок. Поэтому уже давно – как минимум, с начала этого, девяносто первого года – он понимал: дело – дрянь. И не только дело страны. Это, как раз, являлось для него «делом десятым». «Дрянь» было его, Горбачёва, персональное дело как давно уже не самостийного владыки КПСС и Советского Союза.

К критике положения вещей Горбачёв давно привык. Это его не задевало: он сам был первым критиканом. С критики, быстро перешедшей в критиканство, и началась «перестройка». А, вот, персональная критика – другое дело. Это уже была не та безобидная критика, о которой ещё Леонид Ильич Брежнев на одном из партийных съездов отозвался вполне нейтрально: «Критика – не мёд, чтобы её любить». На такую критику Михаил Сергеевич «клал», «моргал», «плевал» и «чихал».

Но этот случай был не тот… хотя ещё «тот» случай был. Уже не первый год с именем одного человека связывались все беды страны и народа. И имя этому человеку было Михаил Сергеевич Горбачёв. Генсек – теперь уже всё больше Президент – старательно закрывал глаза на факты до тех пор, пока это было возможно. Но момент «вынужденного прозрения» настал. Теперь даже верный Черняев регулярно доносил хозяину: «Толпа ненавидит Вас, Михаил Сергеевич».

Несмотря на крестьянское, пусть и не вполне ясное, происхождение, выходец из народа Горбачёв не любил народ. И «не любил» – это ещё мягко сказано. Он презирал народ: «быдло», «скотов», «хамов», которые оказались не способны постичь величия его замыслов, не говоря уже об их реализации. Нет, во время «хождения в народ» Михаил Сергеевич был само обаяние: простой, доступный мужик, с вызывающим доверие южнорусским «г» и отсутствием даже малейших признаков благородства.

Увы, благородство в Горбачёве отсутствовало не только по линии происхождения. Но плебс, очарованный непривычной доступностью и простотой нового Генсека, догадался об этом слишком поздно для того, чтобы правильно, а главное, своевременно определиться с отношением к этому человеку.

И, всё же, определение состоялось: плебс, ещё вчера рукоплескавший бесконечным фантазиям словоохотливого Генсека, наконец, «определил» Горбачёва. Определил в широком диапазоне: от «безответственного демагога» – до «агента влияния Запада и разрушителя собственной страны». И, ладно, если бы так думала – и говорила – одна толпа. На мнение тех, кто не наделён властными полномочиями и от кого напрямую не зависела его политическая судьба, Михаил Сергеевич привычно «клал», «моргал» и «плевал». Но ведь даже ближайшее окружение, все те, кого он «вознёс и усадил одесную себя» – тоже, понимаешь, начали высказываться! И отнюдь не в духе вчерашнего «одобрямса»!

Что уже было «говорить за разговоры» политических оппонентов! (Про себя, «поборник демократии для наружного применения», Михаил Сергеевич возмущался совсем не по-демократически: «Дожил, мать твою так: челядь оппонирует хозяину СССР!»). Подобные «разговоры» были Горбачёву не в новинку, но в этом году они приняли характер открытого противостояния и даже угроз совсем не шутейного характера.

Так, девятого января ельцинист Лучинский, председатель комиссии Верховного Совета РСФСР по гласности и печати, уже в открытую заявил: «Горбачёв предстанет перед нашим судом, так как многие его деяния предусмотрены УК». Каково: «предстанет перед нашим судом»?! И за что?! За то, видишь ли, что «многие его деяния предусмотрены УК»! Это какие, такие, «деяния»?! Это «новое мышление» предусмотрено УК?! Это «ускорение с обновлением» предусмотрены УК? Это «гласность» и «больше социализма» предусмотрены УК?! Нет, как вам это нравится, господа… в смысле: товарищи… пока ещё?!

Следом за челядью на «Михал Сергеича» обрушился и сам хозяин. Спустя три недели после шокирующего заявления Лучинского Ельцин потребовал отставки Горбачёва. И не только потребовал, но и определил, за что: «за шесть лет антинародной политики»!

В отличие от начавшихся атак «слева», нападки «справа» и не прекращались. (Благодаря стараниям демпрессы, полюса чудовищным образом поменялись, и теперь ортодоксальных большевиков обзывали «правыми», а антикоммунистический элемент – «левыми»).

Но с наступлением лета и они усилились: даже пора массовых отпусков не снизила ни остроты, ни накала критики. Да это уже и не критика была: всего пару недель тому назад, в первых числах июля трио из Большевистской платформы в КПСС, Марксистской платформы в КПСС и Инициативного движения коммунистов отвергли проект новой Программы КПСС, который был подготовлен Горбачёвым и его советниками. А в самый канун июльского Пленума ЦК тридцать областных парторганизаций выступили за смещение Горбачёва с поста Генсека! Под такой афронт Михаил Сергеевич не мог не прийти к единственному выводу: если это – критика, тогда что же такое «бунт на корабле»?!

Но нападки «справа» – от большевиков-ортодоксов – не пугали Горбачёва. Не пугали оттого, что ортодоксы сами пугались… собственной ортодоксии. Ортодоксальная решительность была не по зубам «ортодоксам от трибун и газет». Эта публика изначально не была способна на решительные действия, а теперь, при отсутствии навыков политической борьбы и переходом стратегической инициативы в руки хорошо организованных демагогов – и подавно.

А, вот, утрата поддержки со стороны армии и МВД всерьёз беспокоила Горбачёва. Конечно, верхушка армейского генералитета обоснованно представлялась ему безвольной, податливой и абсолютно предсказуемой. Все эти язовы, моисеевы и пуго были обязаны ему всем. Всем, что имели. Всем, что имели в настоящем. И пусть, с учётом изменившихся реалий, правильнее было бы сказать: «в прошлом», это обстоятельство нисколько не меняло «содержания в форме». Отсутствующего содержания – в казённой форме.

Но, к огорчению Михаила Сергеевича, армейская и «эмвэдэшная» среда не являлись однородными. В ней, как у того Ноя в ковчеге, было «каждой твари – по паре». Неприятностей можно было ожидать, как «слева», так и «справа». «Справа» – от ортодоксов – вовсю показывали зубы командующий Уральско-Приволжским военным округом генерал-полковник Макашов и заместитель Язова генерал-полковник Ачалов. «Слева» – со стороны Ельцина – не таили своего антигорбачёвского настроя заместитель начальника Генштаба, начальник войск связи генерал-полковник Кобец и политиканствующий «политрук» генерал-полковник Волкогонов. Вполне недвусмысленно дрейфовал в их сторону и новый командующий ВДВ генерал-лейтенант Грачёв.

Не обнадёживал и, казалось бы, «надёжный по определению» КГБ. Даже верный ставленник Крючков – плоть от плоти «общего родителя» Андропова – и тот своими высказываниями и отдельными телодвижениями не внушал былого доверия. Больше того: генерал начал «брыкать ногами»!

И, ладно бы – посредством одних только заявлений об отставке! Так ведь нет: с конца прошлого года он непрерывно снабжал Президента-Генсека сплошным «негативом» о положении дел в стране, предлагая для их исправления самые решительные меры! Пусть конституционные – но самые решительные! Посредством введения чрезвычайного положения! И, зная Крючкова, Михаил Сергеевич не сомневался в том, что за словами Председателя КГБ уже стояли конкретные дела.

Но много хуже было то, что за словами Крючкова стояли не только дела: за ними – а заодно и за самим Крючковым – стояли другие люди из ближайшего окружения Горбачёва! Михаилу Сергеевичу очень хотелось думать, что эти «другие» являлись всего лишь отдельными представителями – но это было не так. «Другие» были всеми остальными! Даже – просто всеми! То есть, всем окружением Генсека-Президента!

Как и Председатель КГБ, они не только «дрыгали ногами», в очередь тыча в нос патрону заявления об отставке. Хотя уже одна форма, в которой они делали свой «афронт», была оскорбительной. Не афронт – а натуральное «фэ», которое «наше Вам»! Павлов – сам Павлов, премьер! – заявлял Горбачёву, что в таком бардаке работать не может, и просил освободить его от должности именно «под таким соусом»! И, ладно, если бы Павлов говорил это наедине – а то ведь в присутствии Янаева, вице-президента! Конечно, на мнение Янаева – всегда отсутствующее, за что Михаил Сергеевич и ценил свою «тень» – можно было и наплевать, но важен был сам факт! Сам факт того, что заявление об отставке – в хамской форме! – Павлов сделал не с глазу на глаз, а на людях, пусть и в количестве одного!

Дурной пример оказался заразителен – и вскоре к Павлову присоседились со своими заявлениями даже такие верные паладины «Михал Сергеича», как Язов с Янаевым! Ну, от Павлова, которого сколько ни корми – он всё равно «зубами щёлкает», можно было ожидать и не такой прыти. Но – от Язова?! Но – от Янаева?! Вот, уж, на кого Михаил Сергеевич никогда бы не подумал! Люди, которых он вытащил на самый верх иерархической лестницы фактически из небытия – и те взбрыкнули! И те вздумали казать норов!

Конечно, Михаил Сергеевич не мог не признать, что в доводах «оппозиции от челяди» было немало сермяжной правды. В целом, соратники верно характеризовали общие настроения в стране как весьма скептические по отношению к политическому курсу президента. Демонтаж централизованной федеративной структуры управления страной, как полагали и они, и общество в целом, грозил неконтролируемым развитием центробежных тенденций, следствием чего неизбежно стал бы развал СССР.

Согласен – правда, лишь глубоко в душе – Михаил Сергеевич был и с тем, что новый курс вызвал к жизни не столько новые производительные силы, сколько негативные явления, от спекуляции до теневой экономики, которые де-факто уже стали олицетворением самого нового курса.

Скрепя сердце – и скрипя зубами – Горбачёв принимал на свой счёт и упрёки в том, что развитие страны не может строиться на падении жизненного уровня населения. Да и что тут можно было возразить, если с полок магазинов, и без того не изобилующих разнообразием товаров, исчезли даже продукты первой необходимости?! О положении дел в той стране, что за пределами МКАД, можно было сказать без преувеличения: «Как Мамай прошёл». А ведь прошёл не Мамай: Михаил Сергеевич со своей перестройкой. Ну, или – «Мамай перестройки». Что уже было говорить за деликатесы, которых от засилья кооперации так и не прибавилось на полках, если даже «народное курево»: «Беломорканал», «Север», «Прима», «Памир», «Астра» и даже шестикопеечная махорка, как исчезли с магазинных полок в мае девяностого, так больше и не появились на них!

Понимал Михаил Сергеевич: объективно наведению порядка нет альтернативы. Порядок наводить нужно. И наводить его нужно безотлагательно и даже жёстко. Иначе нельзя: донельзя разболтанный механизм управления страной можно было починить лишь закручиванием гаек. Хотя бы – на первых порах. И соратники понимали, что президент-генсек понимает и их, и безвыходность положения. Классика: «я знаю, что ты знаешь, что я знаю». Оттого-то ещё крепче сплачивали они ряды вокруг хозяина. Так крепко, что Михаил Сергеевич порой ощущал себя, как во вражеском окружении. Ведь соратники теснили его своими доводами и предложениями так, словно припирали к стене.

«И добили – песня в том порукой…». Двадцать восьмого марта на закрытом совещании у Горбачёва, где присутствовали только избранные от Политбюро и Совбеза, был образован Государственный комитет по чрезвычайному положению. Название предложил сам Горбачёв. (Михаил Сергеевич не ошибся насчёт Крючкова: ещё в декабре прошлого года Председатель КГБ поручил заместителю начальника ПГУ генерал-майору Жижину и помощнику своего первого зама Грушко полковнику Егорову составить перечень мер по наведению порядка в стране в условиях режима чрезвычайного положения).

Возглавил новое образование, разумеется… не Михаил Сергеевич. И то: зачем Генсеку-президенту так откровенно «подставляться»?! Для этих целей у него под рукой имелся целый «штат соискателей-конкурсантов», этих «невольников чести» и «заложников доверия». В первую очередь – вице-президент Янаев: «… меня и пригласили за неё», как пел герой Высоцкого. Как самый безликий и безотказный, Геннадий Иванович и был определён в «предбудущие козлы отпущения». Ему же совещание – опять-таки, не Горбачёв лично! – поручило срочно подготовить мероприятия по введению чрезвычайного положения. (Срочность, правда, очень скоро перешла в разряд «плановых мероприятий», выполняемых по-горбачёвски неспешно и размеренно, теперь уже как бы впрок, с закладкой «под сукно» и «в долгий ящик»).

Как и большинству горбачёвских начинаний не разрушительного характера, идее ГКЧП надлежало умереть тихо и безболезненно, в полном забвении и невостребованности. Но исключения, пусть даже и подтверждая правило, случаются и в политике. Случилось оно и с ГКЧП: идея снова была вызвана к жизни. И вызвал её ни кто иной, как сам Михаил Сергеевич. Вызвал, разумеется, сам того не желая. Два года втайне не только от широких масс, но и от узкой прослойки, Горбачёв и «группа товарищей» готовили проект нового Союзного договора. По сути, это был не договор, а приговор. Приговор Советскому Союзу.

Таковым его и увидело ближайшее окружение Горбачёва, которое на этот раз оказалось заодно с народом: подобно ему, оно также было не в курсе. И хотя Горбачёв согласовывал «исторический документ» только с первыми руководителями девяти республик, изъявивших желание «подумать насчёт обновленного Союза», ничто тайное не могло не стать явным. «По определению». Не имело шансов – в условиях «течи» и «бдящего ока товарищей».

Поэтому в тот же день, семнадцатого июня, когда десятка «тайной вечери» довольно потирала ладони в связи с почти обтяпанным дельцем, люди Крючкова доложили Председателю КГБ о том, что рандеву состоялось. Вниманию руководителя органов госбезопасности были предложены даже фрагменты «выступлений участников», из которых нетрудно было сделать вывод о том, что «лёд тронулся, господа присяжные заседатели». И «тронулся» он совсем не в ту сторону, которая грезилась соратникам Генсека-президента.

Владимир Александрович не стал играть в лорда-хранителя печати – и тут же поставил в известность министра обороны Маршала Советского Союза Язова и министра внутренних дел генерал-полковника Пуго. Все трое возмутились замыслами «перестройщиков» – как по отдельности, так и «на троих». Возмущения оказалось так много, что его с лихвой хватило и на других товарищей, разделявших их взгляды: всех остальных членов созданного впрок мартовского ГКЧП.

На этот раз Михаил Сергеевич не счёл возможным «оказаться не в курсе». Тем более что в курс его ввели «доброжелатели со всех сторон». Он имел продолжительные (за счёт личных монологов) и очень непростые (за счёт «железобетонных» возражений оппонентов) – беседы тет-а-тет со всеми соратниками-оппозиционерами. Стороны не убедили друг друга – зато убедились друг в друге. Михаил Сергеевич окончательно понял, что другая сторона дрейфует в сторону – и эта сторона находится в стороне от него. В этом же самом – теперь уже применительно к себе – убедилась и другая сторона. Как следствие, обе стороны не пришли к пониманию сообща – зато пришли к пониманию по отдельности. Отныне каждая решила «идти другим путём» – врозь, и добиваться намеченных целей своими методами…