Czytaj książkę: «Степь 1. Рассвет», strona 7

Затем они принялись менять друг друга, выходя по очереди на первый план то полностью, то вылезали лишь частями, обрывками. Потом начали переливаться друг в друга. В голове творился полный кавардак. Ни на чём не удавалось сосредоточиться. Зорька даже петь перестала, потому что не получалось, язык не слушался.

Она вообще уже ничего понять не могла. Затуманенный взор, воспринимавший всё исключительно в ярких, но размытых пятнах блуждал по траве, по которой с трудом продолжала вышагивать. И если б не держали за руки и насильственно не водили, давно бы уже на землю рухнула.

Взор то перескакивал на лесной «зелёный шум», то на ясную до рези в глазах синеву далёкого неба. Наконец блуждающий взгляд мазнул по противоположной стороне карагода, и в пятнах размазанных девок абсолютно чётко проступила фигура Елейки, её подруги, одной из кутырок навыдане.

Та ни то с ужасом, ни то в высшей степени удивления смотрела на рыжую в упор словно не на лучшую подругу, а будто в первый раз голого мужика увидела. И тут с Зорькой произошло нечто вообще неописуемое. Она отчётливо её почувствовала, притом где-то в самой себе. Верней показалось, что она и есть Елейка худосочная.

Зорька даже с перепуга хотела было за собственные груди схватиться, потому что отчётливо почувствовала, что те стали другими, вернее вовсе пропали, как у Елейки, плоской по жизни словно доска струганная. Но удерживаемые соседками руки не дали проделать этого унизительного действия. Тут ей передалось и Елейкина взволнованность, и такое же непонимание происходящего, только как-то по-другому, – по Елейкиному.

Рыжая посмотрела направо будто кто позвал и в мути девичьего круга увидела Краснушку, свою вторую подругу, проявившуюся резко и чётко на фоне цветного марева, и точно так же её почувствовала. Та растеряно лыбилась, и Зорька тут же улыбнулась в ответ.

Только тут она поняла, что в них проснулась сила единения с самой Матушкой Ку. Это Сладкая, вплетя их выдранные волосы в куклу сделала так, что их четверых накрыло единение, какая-то общность сознания с общностью чувств и эмоций. Состояние было настолько необычное, что от эйфории у Зорьки аж дух захватило, а радость так и попёрла наружу, не спрашивая её.

Ярица метнула взгляд налево где стояла четвёртая подруга – жирная Малхушка, и та цвела в растерянной улыбке. Только у неё от перехлёстывающих эмоций ещё и слёзы по пухлым щекам лились в два ручья. Зорька и её восторг приняла как свой, и у самой глаза сделались на мокром месте.

Раздался хлопок в ладоши. Громкий. Звонкий. От чего это марево рассеялось и ярицы пришли полностью в себя. Круга уже не было, а все мелкие девки кинулись к воде, где толпились у камышового прохода. На поляне остались лишь они четверо, да чуть поодаль – Сладкая, довольная до безобразия.

– Ну чё, мелкожопые? Прочуяли силу бабьего единения? – хитро спросила она у ошарашенных кутырок.

Но ярицы словно каждая прибитая бревном по отдельности, всё ещё не отойдя от шока невиданных ощущений ничего не ответили, лишь обернулись на голос, и жадными горящими взорами уставились на большуху, будто в первый раз увидели это недоразумение.

Сладкая, как оказалось, тоже вплела частичку себя в эту куклу и поэтому девки не просто её видели, а также почувствовали весь многоликий и многоопытный мир этой бывалой бабы. Всю её огромную доброту и безмерную ласку под вредно пакостной оболочкой обрюзгшей страшилки. Всю её безмерную любовь ко всем малым детям без исключения, всю её тонкость и хрупкость души, упрятанной в массивном до безобразия туловище.

Зорьке вдруг во что бы то ни стало захотелось подбежать к ней и прижаться крепко-крепко, и она не стала себя сдерживать, рванула и повисла на могучей руке «чудовища». Ещё миг и Сладкую облепили с разных сторон её подруги по кумлению.

– Ну, ладноть. Будя, – пробулькала растроганная баба, не очень настойчиво стараясь избавиться от прилипших к ней девонек, и они почувствовали, что проявление спонтанной любви ей очень нравится.

Сладкая ещё немного понежилась, по умилялась их откровенной и по-детски наивной лаской, а как почуяла подкатывающие к горлу слёзы, вдруг резко встряхнулась и какой-то внутренней могучей силой в один миг настроила яриц на рабочий лад.

– Так, девоньки. У нас тут дел – полная помойка недоеденная. Вон молодняка сколь беспризорного побросали. Того и гляди подерутся да перетопят друг дружку, зассыхи кривоногие.

На берегу действительно творилось что-то невообразимое. Подход к заводи был узкий, заросший с двух сторон густым камышом и у этой водной тропки с визгом и криками барахталась куча-мала. Толкаясь и пихаясь, каждая норовила вылезти вперёд. Вот раздался плюх с травяным шелестом. Кого-то девичий напор окунул с головой в прибрежный камыш, после чего над поляной раздался обиженный рёв нерасторопной девки.

– А ну стоять! – взревела Сладкая раненным туром.

Все четыре ярицы как по команде рванули к клубку девичьих тел, хитро сплетённых руками и ногами, шустро растаскивая эту кучу-малу, выдёргивая по одной обратно на твёрдую почву.

– Мозги вышибу у кого найду! – продолжала орать взбешённая большуха, грузно ковыляя к в раз примолкшим кутыркам, – а ну встали в очередь, засранки вичконогие. Всех Речных Дев распугаете, горлопанки поносные.

Девченята всё ещё толкаясь и попискивая, тем не менее образовали что-то похожее на очередь, и большуха выравнивала их по одной в линию безжалостно применяя тычки с затрещинами.

И тут произошло чудо. Самое настоящее чудо. Одно из тех жизненных событий, что остаётся неизгладимым следом на всю оставшуюся жизнь. В центре тихой заводи вода пошла волнами, и на поверхности появилось любопытное личико. Увидев вереницу мелких девок, пищащих и щебечущих без устали между собой, лицо речной красавицы расцвело в елейной обворожительной улыбке, словно свет от неё заструился приятной мягкости. И тут же Дева вынырнула из воды по пояс, словно поплавок при отпущенный поклёвке.

Одеяние на ней было волшебное, неописуемое. Полужить была в тончайшей рубахе, плотно облегающей её стройное тело, сотканное ни то из лунного света, ни то из кристально чистой воды, но при этом подсвеченной изнутри. Покров её хоть и казался прозрачным, но источая непонятное холодное свечение создавал туманное замутнение, скрывающее её наготу.

Это была сама Речная Дева! Настоящая! Молодая и на загляденье прекрасная ликом. У Зорьки от восторга увиденной картинки перехватило дыхание, и она рухнула перед ней на колени во взбаламученный прибрежный ил. Сладкая уже стояла на своих коленных тумбах и кланялась, то и дело плюхаясь руками в жижу и что-то щебеча себе под нос и булькая горлом.

Баба благодарствовала Речной Деве за явление, а та, продолжая радоваться девичей кутерьме, расцветая колдовской улыбкой на обворожительном личике медленно выплывала к камышовому проходу.

Неожиданно за её спиной показалась ещё одна. За ней ещё, и ещё. Вскоре Речные полужити заполонили собой всю заводь и ни одна на другую не похожая лицом. Они были разные, узнаваемые, каждая со своими чертами и как одна удивительно красивые, одна прекрасней другой. Девы начали переговариваться между собой явно смеясь в голос, но ни одного звука от них не было слышно.

Большуха всё кланялась и причитала. Девки в очереди нетерпеливо ёрзали, но без команды Сладкой к воде больше не лезли. Побаивались.

Речная Дева всплывшая первой, встала на мелководье у самого берега где воды ей было по щиколотку, и по колыханию прозрачной рубахи, по-прежнему спускающейся в воду, Зорька поняла, что рыжая красавица все-таки не плыла, а шла, мелко перебирая ножками. Колдовская полужить остановилась и плавно протянула руку к девченюхе стоявшей ближайшей в очереди.

Сладкая встрепенулась будто ей кто скомандовал, и не поднимаясь с колен, в полуобороте, как смогла повернулась к девчатам. Погладила стоящую рядом по спине и ласковым тихим голосом проговорила:

– Иди. Только осторожна будь, – и уже в спину входящей в воду самой маленькой кутырке, напряжённо добавила, – опусти свой веночек да вертайся тихонечко. Речная Дева прям пред тобой стоит да на тебя смотрит.

Девченюха по кличке Жилтявонька, семи лет отроду, до этого уверенно шлёпавшая по проходу между редким камышом высоко задирая свои кривые и худющие ножки, вдруг вздрогнула и за озиралась насторожённо по сторонам. Но ничего приметного не заметив продолжила движение вперёд, но уже с опаской. Странный для девки голос большухи сделал своё пугливое дело. Зайдя в воду по колено, она сняла с головы приготовленный венок, пустила на поверхность заводи и легонько толкнула, отправляя его в плаванье.

Речная Дева стояла напротив малышки и улыбалась, провожая этой светлой улыбкой, отправленный по воде венок. Кольцо, сплетённое из трав и цветов, медленно дрейфовало вдоль берега. Девченюха поклонилась как положено и о чём-то тихо попросила полужить. Речная Дева явно её услышала, потому что плавно перевела взгляд на просящую кутырку и утвердительно кивнула, продолжая мило лыбиться.

Жилтявонька не видя перед собой Девы, ещё раз пробежала взглядом по водной глади в поисках чего-нибудь необычного и спокойно держа руки в стороны для равновесия пошлёпала обратно. Очередь двинулась.

С каждой последующей просительницей, опускающей свой венок перед рыжеволосой красавицей, происходило примерно то же самое. Только когда в заводь вошла первая из девок навыдане, а то была Краснушка-долговязая, картина несколько изменилась.

Когда она отпустила венок и смотря в водные кристаллы глаз Речной Девы стала о чём-то шёпотом просить, полужить не кивнула ей как это делала остальным, а заговорила. Но несмотря на то что губы её шевелились, а Зорька стояла совсем близко, тишина была полная. Но по ощущениям, которые ярица получала от подруги за счёт кумления, та прекрасно её слышала, и то что слышала Краснушку не радовало. Внутри её забилось тревожное волнение с беспокойством.

Речная Дева не просто знала судьбу всякого, а являясь вот таким образом могла изменить или исправить предначертанное, переделав всё будущее человека в принципе. Беспокойство, что получила Зорька от Краснушки мгновенно переросло в страх, но уже собственный. Что-то ей скажет Дева? Как-то изменит её судьбу? И изменит ли?

Примерно то же самое произошло и с Елейкой, и Малхушкой. Наконец и до неё дошла очередь, последней из всего этого девичьего балагана. Ноги подкашивались, не слушались будто набитые травой. Руки тряслись, но коснувшись ступнями прохладных вод, поняла, что не только руки трясутся, трясучка колотила всё тело от макушки до самых пяток.

Вошла в воду настороженно, не спуская глаз с лика полужити. Как заворожённая подошла к ней вплотную. Беспокойство волной нахлынуло и снаружи, и изнутри. Заколыхалось в гулком биении захлёбывающегося сердца. Дыхание сбилось. Зорька даже рот открыла, глотая недостающий воздух всё больше и больше, и лишь когда в глазах поплыли очертания Девы и образ её стал расплываться в выступивших слезах, Зорька выдохнула.

Как оказалось, она всё это время только вдыхала до предела наполняя лёгкие. После того как нормально задышала, ярица очнулась от наваждения. Рыжая сразу вспомнила все что надо делать и от осознания этого постепенно стала приходить полностью в себя.

Опустив взгляд на гладь заводи, она успокоилась окончательно, будто оторвав взор от завораживающего лика, и сверкающих блеском ледяных кристаллов водяных очей Речной красавицы, она прервала жуткой силы давление на своё бедное сознание.

Зорька сняла венок с головы и медленно поклонившись, опустила на воду. Только подталкивать не стала. Тот и сам поплыл. У неё в голове вдруг отчётливо прозвенела безрадостная мысль, будь что будет, отчего остатки страха неизвестности сдуло словно дым свежим ветерком. Ярица спокойно выпрямилась и уже без паники и каких-либо признаков мучительного беспокойства, прямо и не мигая уставилась в глаза Речной Девы.

Только теперь заметила, что лик полужити преобразился до неузнаваемости, она больше не улыбалась. Дева перед ней стояла серьёзная, но не злая как могло показаться с первого взгляда. Она просто стала какой-то монументальной, торжественной. Водная рыжая красавица улыбалась с того самого момента как показалась из воды, и улыбалась на протяжении всего девичьего обряда, а теперь улыбка с её лица исчезла будто не было. Зорька не успела осознать разительной перемены и тем более встревожиться или напугаться этим обстоятельством, так как Речная Дева заговорила нежным, и журчащим словно вода голоском:

– Не проси меня ни о чём, Утренняя Заря. Я бы рада тебе помочь, да ни могу. Твоя судьба особенная, и будущее твоё предначертано осознано высшими силами. Нам запрещено менять его суть. Да и не будет из нас никто этого делать, ибо мы понимаем, что именно так и нужно для общего дела.

При этих словах Дева потупила взор и кристаллы её глаз помутнели, всем видом показывая, как ей жаль, что не может поменять в Зорькиной судьбе что-то страшное и за это просит прощения. Её рыжие водные волосы пришли в жуткое волнение. За извивались как тонюсенькие змеи и полезли Деве на лик. Она мягким, но уверенным движением расчесала их длинными пальцами, от чего с них мелкими брызгами в разные стороны разлетелись капельки воды.

Часть из них попала Зорьке на пылающее лицо, но девка даже не дёрнулась, продолжая стоять вкопанным истуканом, не понимая, толи радоваться, что у неё судьба особая, толи тут же плюхнуться в воду и утопиться с горя. Речная Дева встрепенулась, протянула свои прозрачные руки и взяла Зорьку за плечи, от чего рубаха ярицы моментально вымокла, но неприятных ощущений она от этого не почувствовала. Полужить тем временем смотря Зорьке в округлившиеся глаза, уверенным, волевым тоном добавила:

– Ты станешь началом конца прежнего времени и положишь конец его полному разрушению, не дав нашему миру рухнуть в небытие забвения. Только ты это сможешь сделать, и ни у кого кроме тебя не получится. Будет больно. Нестерпимо больно во времени, но я верю ты справишься, потому что ты сильная.

С этими словами полужить притянула Зорьку к себе, только не понятно, как сотканные из воды руки смогли подобное проделать, и в буквальном смысле утопила девку в своих объятиях. Ярица от неожиданности зажмурилась, погружаясь в тёплую и приятную водную стихию, и чудом успела затаить дыхание чтобы не нахлебаться воды. Но омываемая нежным объятием умиротворяющего прикосновения она всё же позволила себе набрать в рот одеяния Речной Девы и даже успеть проглотить, тут же про себя порадовавшись, как удачно нашкодивший ребёнок, коего на озорстве да шалости не поймали. Вода оказалась как вода, чистая и вкусная. Полужить отпустила ярицу и опять, как и раньше ласково улыбнулась.

– Иди милая. Только выживи, пожалуйста.

Но девка с места не тронулась, будто присосалась ко дну трясиной. У неё вдруг не с того ни с сего потекли слёзы, а Речная Дева медленно отдалялась, и печально улыбаясь продолжала смотреть Зорьке в лицо. Ярице показалось, нет, она была просто уверена в том, что Дева, несмотря наподобие улыбки тоже плачет своими водными слезами.

Так и стояла она пока Речная красавица не отошла обратно в заводь по пояс. Затем полужить резко кувыркнулась и нырнула в глубину, порождая на поверхности тихой воды мягкую волну, расходящуюся во все стороны. А Зорька всё стояла и плакала, не зная по какому поводу. Голова была пуста, без единого проблеска хоть какой-нибудь мысли.

Из забытья её вырвала чья-то рука, опустившаяся на плечо. Мокрая до кончиков волос, рыжая обернула залитое слезами лицо и увидела Сладкую, встревоженную не на шутку. Баба тут же развернула её с силой и прижала к грудям, к мягким словно напичканным пухом подушкам. И тут Зорька разрыдалась в голос. Рухнула невыносимая тяжесть с её хрупких девичьих плеч. Стало с одной стороны легко и свободно, а с другой нестерпимо жаль себя любимую.

Зорька смутно помнит то что происходило на празднике дальше. Как обедали, как собирались в обратный путь. Она начала приходить в себя к вечеру лишь у самого баймака. Никто не приставал с расспросами, наоборот держались от неё отстранённо, даже побаиваясь.

Только потом рыжая узнала, что все просто с ума сходили от любопытства, но «жирное страшилище» строго-настрого запретила девкам не то что спрашивать, близко к Зорьке подходить, и серьёзность сказанного подкрепляла затрещинами и крепкими словцами.

Краснушку даже норовила пнуть ногой, но та оказалась «вертлявой *», как матерно обозвала её Сладкая и увернулась от неповоротливой бабы. Кстати сказать, именно этот эпизод с громким девичьим смехом и отборным матом осерчавшей от промаха большухи упавшей на задницу, и вывел Зорьку из состояния прострации с оцепенением, возвращая к обычной девичьей жизни…

Глава седьмая. Вера и неверие зависят от ожидаемого результата от них.

Дануха вновь очнулась, но уже с улыбкой на высушенных до растрескивания губах, хотя половиной тела до сих пор плавала в воде, и вся с головы до ног была мокрая. А только что слышимый ей бабий хохот на Моргосках сам по себе перетёк в сорочье ворчание, где-то совсем рядом у правого уха. Она повернула болезную голову и всё также лыбясь полной дурой, какой только что пребывала в бес сознании, скрипуче выдавила из себя:

– Воровайка, дрянь эдакая…

Сорока враз встрепенулась, запрыгала по песку, запричитала и затрещала, безостановочно меняя звуки на все лады. Птица радовалась как дитя малое.

Вековуха оперлась на локоть превозмогая боль в покалеченной руке и с огромным трудом уселась, наваливаясь на пузо. В голове резануло будто кто-то в неё вонзил заострённую вичку. Перед глазами всё закружилось и не понять было: где низ, где верх, и начало Дануху рвать будто непотребного чего съела. До мути в глазах выполаскивало. Куда плевала – себя не помнила, от того ухряпалась блевотиной сверху донизу. Утереться никак не смогла, руки ни слушались. Только стало значительно легче, видать вышла желчь, вдарившая в голову, подумала тогда баба.

Опять расцвела в беззубой улыбке вспоминая дуру Сладкую, и принялась корячиться, как и та на примерещившейся ей поляне. Сперва на колени. Только даже это сначала у неё не получалось как ни тужилась. А как рвать перестало и отдышалась, приходя в себя окончательно кое-как удалось встать на ноги.

Расставив широко необъёмные «ходилки» и качаясь поплавком словно на воде с мерной волной, она сжала три оставшихся зуба и матерно выругалась, что-то вроде приказывая стоять и обзывая себя последними словами что вспомнила, накручивая внутреннюю злость.

Помотылявшись так какое-то время Дануха сделала первый шаг. Затем ещё, и ещё. Каждый маленький шажок отзывался колющим ударом в голове и болезненных руках, повисшими безжизненными плетьми. Одна лишь мысль сверлила отупевшее сознание: «Идти надобно». Не думала куда идти, зачем, но только уверенно знала, что непременно надо куда-то топать.

Мелкими шаркающими шажками проползла вдоль насыпного бугра, что огораживает баймак от весеннего буйства реки и куда давеча взбиралась, штурмуя по сорочьей тревоге его неподъёмную кручу. Только на этот раз про шаркала дальше до пологого подъёма, где сподручней было карабкаться. Шла в ту сторону скорей по обыденной привычке, чем осознано.

Кое-как забралась наверх и замерла при виде представшей перед ней картины. Так обмерев, она долго стояла качаемая ветерком. Стояла и плакала. Дануха до этого момента думала, что уж совсем разучилась творить это безобразие. Ан нет, оказывается.

Баймака больше не было. Чёрные прогоревшие головёшки чадили в небо белёсый дым на месте каждого кута. Все до одной землянки были сожжены и разрушены.

Воровайка и та заткнулась, посиживая на плече хозяйки, как и всегда это делала. Только время от времени вертела бестолковой головой из стороны в сторону, то наклоняя её направо, то закладывая налево. Будто не веря в то что видела одним глазом, перепроверяла другим, но тут же, не соглашаясь с увиденным начинала процесс заново.

Наконец вековуха горестно вздохнула, всхлипывая с надрывами. Подобралась, выпрямилась, как-то резко перестав лить горькие слёзы.

– Чё это я? – вопрошала она не пойми кого и поворачиваясь к сороке, убитым голосом добавила, – слышь ты, дрянь пархатая. Меня вроде как исток кликает. Чуешь ли?

На что птица глубокомысленно наклонила голову, заглядывая бабе в лицо с видом как бы спрашивая: а не сбрендила ли ты, хозяюшка и звонко щёлкнула клювом, при этом чуть не прищемив Данухе нос. Баба на инстинкте дёрнула головой, боль в очередной раз вдарила полбу с искрами. От чего обозлённая большуха шипя сквозь три зуба, сплюнула:

– Тьфу, тупая. Чё с тобою балакать, бестолковая. Айда, давай.

Она развернулась и тяжело передвигая ноги, пошла к змеиному источнику.

Хоть был родник недалече, только больно долго добиралась до него парочка. Путь-дорога показалась очень длинной. Толи Дануха действительно плелась как обожравшаяся улитка, толи время в самом деле было к вечеру, а она изначально этого не приметила, но до родника добралась, когда уж смеркалось. Большуха понятия не имела сколько в реке проплавала и провалялась, загорая на тёпленьком песочке. Но куты, выгоревшие дотла говорили, что времени прошло значительно.

Упав на колени перед прозрачной как слеза лужей, откуда утекал ручей и прятался в высокой траве прежде чем влиться в реку, баба вымерила взглядом нужное расстояние, а затем повалившись с живота на огромные мягкие груди, больно ударившись культяпками рук о голую землю, нырнула с размаха пылающим лицом в холодную лужу родника, чуть ли не целиком скрываясь головой под воду.

Запрокинулась назад, широко раскрыв беззубый рот и жадно хватая воздух, а затем уже медленно припав лишь одними губами, принялась с жадностью пить до ломоты не только в трёх оставшихся зубах, но и во всей челюсти. Отстранилась, не распахивая глаз, чуток отдышалась и опять принялась упиваться будто впрок её вливая в себя на всю оставшуюся жизнь.

Наконец ломота от нестерпимого холода сделалась невыносимой и Дануха вынырнула окончательно. Одна из её седых кос расплелась и разбросалась по воде. Только теперь лежащая пластом баба поняла, что положение, в котором она валялась у родника – хуже не придумаешь. Встать-то она никоим образом из него не могла, а извернуться страх не давал за переломанные руки, что валялись плетьми вдоль туловища. Баба повернула голову набок. Так удерживать её на весу было легче. В таком несуразном положении и замерла отпыхиваясь, успокаивая саму себя:

– Вот чуток передохну. Соберуся, да сяду как-нибудь на задницу.

Но только прикрыла веки от усталости, как совсем рядом почуяла немереную силу, за версту, пропахшую колдовством. Сила та была столь огромной, что её обладателем могла быть только природная нежить, притом исключительно с ближнего круга самой Троицы. Баба резко распахнула глаза и перестав дышать прислушалась.

Она собралась с последними силами, и стараясь не подмять под себя сломанную руку, для чего изогнулась, извернулась, как смогла, крутанулась, но без боли движение не получилось. Она вскрикнула. В глазах потемнело, но на этот раз лишь на какое-то мгновение. Прискорбно матерно подвывая, большуха мучительно разлепила веки. Прямо над ней чуть в наклоне, как бы заглядывая со стороны восседала в луже Водная Дева.

Не молодая нежить, но и не древняя вековуха. Дануха аж дух перевела, воздав хвалу Троице, что не Черта матёрая за ней явилась со своим бездонным чёрным глазом, а лишь Водяница, вся прозрачная, сотканная из воды. Её волосы цвета спелой травы, выращенной в тени от палящего солнца шевелились и путались сами с собой, живя в отрыве от могущественной хозяйки как у всех водных нежитей. Лик Девы был не то серьёзным до безобразия, не то спокойным словно водная гладь, Дануха сразу и не поняла.

– Думала не придёшь, – заговорила нежить глубоким грудным голосом, приятным для слуха и сознания, что при её сомкнутых губах зазвучал у бабы в голове переливами, и когда она вела свою речь то по её водному телу пробегала рябь в унисон сказанным словам.

– Будь здрава Дева – вод хозяюшка, – поприветствовала её Дануха с почтением на какое только была способна в столь неблаговидном положении, а именно валяясь на спине и задирая ко лбу прищуренные глаза, и это доводило голову бабы до болезненной ломоты.

Наконец Дануха бросила разглядывать нежить. Терпеть боль больше не было мочи, и закрыв веки расслабилась.

– Прихворнула я маленько, Святая Водяница. Ручки сломаны – не упрёшься. Ножки больны – не побегаешь. Башка дырява, то и дело спать просится.

– Это не беда, Дануха. Это дело поправимое.

– Да уж будь добра Дева дивная, – устало, будто собралась помирать на её глазах, еле шевеля губами принялась попрошайничать баба, но Водяница и без её причитаний уже приступила к своему волшебному действу.

Одной рукой нежить коснулась лба большухи и бабе почудилось, будто ледяная сосулька проросла от её прикосновения куда-то прямо внутрь раскалывающейся головы и там замерла, заморозив заодно все мозги с её жалкими мыслишками, и при этом полностью обездвижив тело, сделав словно вовсе не своим и абсолютно нечувствительным.

Затем Водяница взялась за Данухину голову, но уже другой рукой, проведя ото лба к заледеневшему затылку. Будто тёплая подогретая вода, от руки нежити через кожу и сквозь толстую кость просачивалась внутрь черепа, растекаясь и растапливая ей же вогнанную сосульку. В мозгах в раз прояснилось, полегчало и наступило безмятежное спокойствие.

Ту же операцию проделала Дева с переломанными культяпками. Сначала одной рукой заморозила от чего Дануха перестала их чувствовать, а затем другой оживила оттаивая, приводя покалеченные конечности к здоровому состоянию.

Большуха валяясь на спине и захватывая головой край лужи, подняла к глазам обе руки, сжала пальцы. Разжала опробовав, а так как с ней больше ничего Водяница не делала, то высказала:

– Благодарствую тебе Водная Дева. Хорошо получилось. Вроде как мои, а вместе с тем, как новые.

Дануха уже без боли повернулась, кряхтя, и встала перед родником на голые колени, задрав подол и подоткнув его меж ляжек, не отделяемых друг от друга в связи с повышенной жирностью уж давным-давно.

Прямо перед ней по центру родниковой ванночки восседала баба её роста, как бы вытекая вверх из воды и из неё же сделанная. Водяница наконец-то улыбалась, с удовольствием разглядывая свою работу.

– А как же с ножками, Хозяюшка Вод? Замучалась я с ними, – принялась канючить Дануха с детской непосредственностью, – никакого с ними слада нет с окаянными. Совсем меня толстые не слушаются.

– А что с ножками? – игриво вопрошала Дева, подыгрывая как дитю малому и при этом чуть наклоняя голову будто со стороны рассматривая её пухлые колени, – ножки у тебя как ножки. Кости ни сломаны, ни переломаны.

– Так Водяница ты моя благоверная, ходить-то они болезные не могут совсем.

– Они ни ходить не могут Дануха, а таскать твою тушу замучились. Ничего. Скоро жирок подъешь и запрыгаешь как козочка.

Но при этом всё же живой рукой намочила ноги страдалицы, и та с облегчением почуяла и силу в ляжках, и напряг в ягодицах.

– Век в долгу буду, не забуду милость твою, Водяница.

Нежить перестала улыбаться резко, как об резало. Раздражённо чесанула пальцами зелёные волосы с одной стороны, после чего с другой пригладила и уже на полном серьёзе с неким укором в голосе, как показалось Данухе, холодно проговорила:

– Ты на век-то не рассчитывай баба. Не дано тебе. А что долг на себя берёшь, правильно. Только за тобой должок ещё и до этого был, коли помнишь. Так что за «теперь» почитай вдвойне спрошу.

Дануха округлила глазки, ну вот как есть девка несмышлёная, прикидываясь полной дурой. Потому что эта часть беседы ей откровенно начинала не нравиться, а Дева тем временем вперив в неё очи с водяными кристаллами и принимая торжественную осанку стала в командном тоне изрекать наставления:

– Река течёт, вода меняется, а за тобой Дануха долги водятся. У речной жизни старой русло высохло. Степь пожаром охвачена. Человечьими телами устилается. Всё сгорит. Скоро опустеют исконные речные земли. И тебе надлежит породить новую жизнь. Только не так как раньше. Тому что было, не бывать. Соберёшь и засеешь новое. Все, кто к тебе пристанет – сделается твоим. Забудь, что знала о бабьей жизни. Но не забывай, что тебе как бабе от Троицы дано. Породишь три простых и понятных всем закона, из которых не будет ни одного исключения, и принявшие их, но нарушившие, жить не должны. На том сама стоять будешь и семя строить в железной узде и без жалости. Нет больше родства крови, будет только родство принявших твои законы. Пусть не коснуться они веры, но устоям прежней жизни не бывать. Отречёшься от всего. По-человечьи жить откажешься, станешь лютовать по-звериному. Накормишь жизнями злыдней, то что вас сроднит. От реки уйди. Но из своих земель тебе хода нет, а разносить новое будут твои наречённые сёстры. Ты же станешь собирающим столпом. А теперь иди и про свои долги не забывай.

Дева тут же потеряла свой образ и потоком воды рухнула вниз, рассыпаясь брызгами и расплёскиваясь волнами в луже змеиного источника. Вот она была, и нету.

Крепко тут призадумалась Дануха. Уж больно любит нежить заковыристо излагаться. Толи в пень тебя имела, толь в колоду сунула. Как хош, на того и похож. Зачерпнула в ладонь живительной влаги, побулькала во рту и набранное проглотила, утерев рукавом мокрое лицо. Встала, покрутила головой в сером сумраке ища свою блудливую сороку, явно от нежити где-то затаившуюся, и вслух запела тихим голосом:

– А куды пойти мне, а куды податься, может быть кого прибить, аль кому отдаться. . .

Дануха вернулась к своему сожжённому куту, улеглась на бугре-завалинке, на мягкой травке под кустом смородины и принялась переваривать случившееся, тут же вспоминая свои былые промахи…

На Святки⁴⁵ то дело было. Артельные мужики замучились чуть ли не каждый день торить дороги, откапывать вешки и поправлять санный путь на льду реки. Всю седмицу валил нескончаемый снег. То с ветром и метелью, то тихим сапом. То большими хлопьями, то мелкой колючей крупой.

Баймак с бабьими жилищами и шатровый постой артельных мужиков, тут же пристроившийся за огородами уже давно слились в один снежный настил покатыми искристыми буграми. Если бы не дымки очагов, струящиеся повсюду в мутное, хмурое и беспросветное небо можно было подумать, что эта идиллия бескрайнего зимнего пейзажа девственно чиста и никем не обитаема. В монотонность плавных снежных волн влился даже некогда чёрный лес с хвойной зеленью, что стоял чуть поодаль баймака и теперь казался огромным пористым сугробом.