Czytaj książkę: «Хозяин пустоши»

* * *

«Его не замечали. Его не боялись.

Он не искал места в их мире.

Он ждал, пока тот рухнет сам.

И теперь пустошь зовёт по имени.

Аристей.

Хозяин того, что осталось».

Пролог

Дэрил Дерби, президент Корпорации «Улей»

Сутки спустя после событий в «Крыле Орла»

Его звали Элиан.

Сын Талеса Демори – единокровного брата Кроноса¹, убитого им одним из первых. В борьбе за власть Кронос ликвидировал своего отца и всех прямых наследников, но одного из племянников он пощадил.

Не из жалости. Из прагматизма.

«Тихий, умный, исполнительный, обладающий задатками гениального ученого, но напрочь лишенный амбиций и тщеславия. Такого полезнее держать рядом, чем убрать».

Так Элиан оказался на острове Улей. Не в роли избранного, но и не как лишенный прав узник. Он стал инструментом засекреченного проекта под названием «Apis mellifera²».

Проект объединял биохимию, поведенческую психологию и социальное моделирование. Всё ради одной цели: создать форму бессмертия, которую можно контролировать. Ключевым компонентом исследования стал адренохром, добываемый из крови доноров в момент достижения ими кульминации страха или возбуждения.

Сложно сказать, кто первым предложил использовать человеческие эмоции как ресурс, но именно Элиан разработал механизм стабилизации и синтеза вещества, получившего имя Apis mellifera. Пчелиный яд бессмертия. Биологический нектар, добытый из ужаса.

В возрасте двадцати лет одаренного ученого направили в засекреченную лабораторию – в самое сердце системы. Туда, где изучали поведение. Где моделировали реакции, подавляли волю, стирали всё, что делало человека собой. Где создавали не чудодейственные лекарства, а алгоритмы выживания под тотальным контролем.

Элиан не сопротивлялся. Не задавал вопросов. Просто выполнял инструкции – точно, спокойно, без попытки выйти за рамки.

Он всегда держался особняком. Не прятался, но и не приближался. Смотрел будто сквозь людей, говорил ровно, двигался точно – словно существовал в своей, замкнутой системе.

Я умею считывать людей. Отличать маску от лица, предчувствовать угрозу раньше, чем она успеет себя проявить. Но в нём я не увидел ничего. Элиан казался безобидным. Слишком погружённым в себя, чтобы быть опасным.

Именно здесь я допустил ошибку.

Элиан не был безобиден. Он был «стерилен» по форме, по намерению, по проявлению. Элиан не демонстрировал стремления к власти. Он проводил её анализ. Изучал, как устроено подчинение. Как зарождается воля. Как в теле появляется идея, способная распространиться, словно вирус. Элиан проектировал новую биологию – бессмертие, подчинённое смыслу.

Он не разрабатывал вакцину, а создавал концепцию, в котором она станет необходимостью. Элиан считал, что человек должен быть управляем через желание жить вечно. И Apis mellifera стал тем ключом, который открыл эту зависимость.

После раскола Корпорации Элиан исчез в творящемся тогда хаосе. Позже мы обнаружили, что часть нестабильных прототипов и биологических образцов пропала из архивов. В тот момент я не связал это с ним. У меня было слишком много врагов. Слишком много направлений, откуда могла прийти угроза.

Я искал виновных вовне. Всё выглядело, как остаточный результат раскола. И лишь когда механизм начал работать – я вернулся к следу, который ранее проигнорировал.

Но было поздно…

Элиан уже запустил необратимый процесс. Без угроз. Без заявлений.

Один импульс – и всё изменилось.

То, что мы считали гарантом контроля, стало основой новой структуры.

Он не искал мести. Не стремился к власти в привычном её понимании. Элиан хотел большего.

Он стал центром.

Не богом.

Не царём.

Тем, кто приходит после.

После порядка.

После хаоса.

После меня.

И теперь пустошь зовёт по имени.

Аристей.

Хозяин того, что осталось.

* * *

– Господин президент, – раздаётся в наушнике глухой голос Гейба, обрывая проносящийся в моей голове хаотичный мысленный поток.

Я медленно моргаю, задумчиво глядя на алеющий закат, лениво растекающийся по горизонту. Медные лучи заходящего солнца отражаются в панорамных окнах небоскрёбов и окрашивают пену на гребнях волн в багровые оттенки. Раскаленный нимб неспешно погружается в водную гладь, разливаясь по поверхности кроваво-красной дорожкой. Воистину зловещее и завораживающе прекрасное зрелище, которое мне так редко удается досмотреть до конца. С минуты на минуту механизм, поднимающий защитную стену, должен войти в активную фазу и отрезать Улей от происходящего снаружи. Но что-то подсказывает мне: сегодня шаблонный сценарий даст сбой. И я увижу то, чего был лишён на протяжении долгих лет.

– Стена теряет устойчивость. Контур B-14 вышел из фазы. Плазменный фронт проседает, сегменты внутреннего барьера распадаются. Включается режим аварийной деградации. – Быстро и четко докладывает Гейб, пытаясь скрыть сквозящую в голосе панику.

Я сжимаю челюсть, бросаю взгляд на наручные часы и убираю руки в карманы брюк. Мое чутье снова не подвело, но все происходит немного быстрее, чем я предполагал.

– Причины? – требую незамедлительного ответа.

– Сбой синхронизации на уровне базовых модулей, – нервно объясняет Гейб. – Один из управляющих каналов транслирует несанкционированные импульсы. Алгоритмы идут по нештатной кривой. Сигнатура – нестандартная. Источник сигнала – изнутри.

Изнутри. Слово вспыхивает в сознании, как аварийный сигнал.

Не внешняя атака. Не техногенный сбой. Не ошибка оператора. Кто-то внутри системы запустил перекодирование Щита. А это может означать только одно: «Сеть» просочилась в глубинные уровни и внедрилась в управляющий протокол. Не просто отключила защиту, а изменила её назначение. Стерла аварийные маршруты, отключила автоматический отклик, переписала ключевые команды. То есть теперь при возникшей опасности система не воспримет внешнюю атаку как угрозу. Не среагирует должным образом, потому что ей приказали считать подобный вариант событий штатной ситуацией. Физически Щит не разрушен, но функционирует в ложной парадигме.

Я быстро активирую голографический интерфейс. В воздухе вспыхивает проекционное поле – прозрачные панели, наложенные друг на друга, как слои неровной ткани. Диагностический поток рушится, лог-файлы идут с искажениями, цепочки команд обрываются. Модули перегружены, буферы трещат от конфликтов, управляющий канал ведёт себя непредсказуемо.

Это не хаос, а хирургически точная диверсия.

– Пытаемся перезагрузить контур вручную, – бросает Гейб. – Но ядро уже отвечает на команды по перезаписанному протоколу. Мы больше не управляем системой.

– Запустили Failover³? – спрашиваю я, догадываясь, что услышу в ответ.

– Мы пробовали. Сценарий отклонён. Система восприняла его как внешнее вмешательство. Пакет аварийной перезагрузки заблокирован ядром как враждебный.

Щит отторгает собственную попытку спасения. Как организм, заражённый вирусом, но борется он не с патогеном, а с теми, кто пытается его излечить.

– Я делаю перекрёстную сверку с внешними потоками… – быстро говорит Гейб и внезапно замолкает, подключая меня к своему интерфейсу. – Вижу восемь объектов, – голос его срывается. – Вектор – гипербаллистический. Запуск со стороны материка, дальность – около 2300 километров. Скорость – выше 5 махов⁴. Класс – архивный комплекс Sigma-Titan, модификация не идентифицирована. Это ракеты, Дэрил, – хрипит он, забыв о субординации. – Боевые. С кассетной частью. Старый арсенал. Кто-то реанимировал шахтную платформу.

– Как много у нас времени в запасе?

– Менее пятнадцати минут. Если траектория сохранится – Улей будет уничтожен.

Я на мгновение прикрываю глаза, позволяя тьме за веками прорасти внутрь, достигнуть сердца и сжать проклятую мышцу в стальном кулаке.

Пятнадцать минут. На ликвидацию самого защищённого объекта на планете. На демонтаж империи, строившейся десятилетиями. Я перевожу взгляд на застывшего рядом генерала. Одинцов не двигается. Испещрённое морщинами лицо не выдает ни единой эмоции. Он словно часть интерьера, восковая копия того, кто еще сутки назад считал, что полностью контролирует ситуацию. И я позволил ему так думать, закрепив в нем уверенность в собственных силах, но потеря «Аргуса» и срыв операции в «Крыле Орла» запустили необратимую цепочку событий.

Мы облажались. Оба.

– Какие соображения, генерал? – спокойно спрашиваю я, любуясь пурпурным горизонтом.

Значит, пятнадцать минут. Ничтожно мало против вечности и все же… многое можно успеть, если очень сильно захотеть. Приподнятая всего на треть щитовая стена пока не заслонила мне вид, и, возможно, сегодня я смогу досмотреть закат до самого конца. Не через фильтры камер, не отражённый в линзах спутников, а по-настоящему: из этих окон, высоко над суетой, страхом и надвигающейся агонией.

Пылающее небо раскинулось, как полотно в багряных и медных тонах. Солнце медленно утопает в алеющих водах, напоминающих кровь, пролитую за власть, за контроль, за иллюзию вечности, которую я обещал миллиардам людей, но дал лишь единицам, но и для них бессмертие не стало спасительным эликсиром. Жизнь… очень длинная жизнь утомляет даже тех, кто безумно боится смерти.

Одинцов не спешит с ответом, но это не замешательство, а вынужденное молчание человека, привыкшего просчитывать каждый шаг. Только теперь ни один из возможных вариантов не даёт даже теоретического преимущества.

– Соображений нет, – стиснув челюсть, наконец произносит он. – Улей обречен, но ты слишком спокоен для проигравшего, – Одинцов подозрительно взглянул на меня, сдвинув седые брови. – Словно предусмотрел подобный сценарий.

– Он был очевиден с того момента, как майор Харпер нарушил твой приказ и вывез мою дочь из «Крыла Орла», направив прямиком к Аристею. Теперь, когда Ариадна у него, ничто не мешает ему запустить демонтаж прежней конструкции, и начал он с центра управления. Мы развязали ему руки, Олег, но на его месте сделали бы то же самое.

– Сделали бы, но нам неизвестны координаты цели, – соглашается Одинцов. – Этот ублюдок, как змея, прячется в своих норах, постоянно меняя место дислокации. И все-таки я не понимаю, какого черта Харпер нарушил приказ! – рявкает генерал. – Ты не хуже меня знаешь, что Кайлер никогда не уклонялся от поставленной задачи. Ты сам внедрил необходимые поведенческие алгоритмы в его мозг.

– Хочешь свалить вину за провал на меня? – цинично усмехнувшись, спрашиваю я. – Не думаешь, что сейчас не время для сведения личных счетов?

Генерал затихает, нервно поджав губы. На моей памяти Одинцов впервые оставляет последнее слово за мной. Обычно достигнуть договоренностей нам удается путем долгих, очень долгих обсуждений. И так было всегда.

На голографическом экране оживает таймер. Цифры, отсчитывающие последние минуты. Осталось тринадцать. Я отвожу взгляд, снова устремив его на пурпурный закат. Мне не нужно видеть, как истекает время. Я чувствую это кожей.

– Гейб, – снова вызываю главу Водного Щита Акватории⁵. – Начни эвакуацию. Сектора Zeta и Delta. Немедленно. Своих тоже выводи.

– Принято. Запускаю протокол, – глухо отзывается он. – А верхние уровни?

Я задумчиво смотрю на панораму за окном. Город раскинулся подо мной, как гигантская интерактивная карта: улицы, мосты, ярусные платформы. Световые потоки аккуратно прорезают сектора, в прозрачных транспортных капсулах перемещаются пассажиры, над высотками мерцают голограммы навигации. Всё выглядит, как тщательно отлаженная модель, каждый элемент которой находится на своём месте. Выверенная, слаженная, предсказуемая.

Но сама конструкция уже трещит по швам. Не визуально – здесь пока всё ещё функционирует в стандартном режиме. А структурно. Фундаментно. Изнутри. А те, кто, откинувшись в креслах, лениво потягивают виски в своих роскошных сотах на верхних уровнях или ведут совещания в стеклянных залах, по-прежнему верят в свою неуязвимость. В свою вечную привилегию быть вне системы, над ней.

Они не чувствуют, как под ногами уже пульсирует новая реальность. Они не видят, как расходится трещинами тонкая плёнка иллюзии. Они не знают, что приговор уже подписан. С этой минуты Улей больше не делится на ярусы. Теперь он – единая зона поражения.

– Заблокировать. Полностью. – Приказываю я, испытывая острое ощущение дежавю. Как будто история снова закрутилась в ту же спираль, вернув меня на много десятилетий назад, когда от моего решения зависели жизни верхушки Улья. Тогда я не колебался ни секунды. И сейчас во мне нет ни толики сомнения.

– Подтверждаю. Уровни заблокированы. Выходы перекрыты, доступ аннулирован. – Отвечает Гейб после паузы.

Где-то внизу, под нами, начинает меняться освещение, флуоресцентные полосы на транспортных платформах мигают, сигнал тревоги пульсирует незначительным изменением цветового спектра. Но над верхними ярусами по-прежнему царит вечернее спокойствие. Там не паникуют, не бегут, не кричат. Там продолжают смаковать ужин, открывать бутылки выдержанных вин, заниматься сексом или строить планы на следующий день.

Обитатели золотых сот умрут счастливыми. И вечно молодыми. Как я им и обещал.

– Знакомые ощущения, Дерби? – глухо интересуется Одинцов, не глядя на меня. Его голос звучит ровно, почти бесцветно. Он умеет проигрывать достойно. Суровая школа жизни научила нас обоих железобетонному самоконтролю.

Я смотрю, как один за другим угасают навигационные огни над городом, словно кто-то методично стирает точки координат на карте мира, оставляя черную пустоту.

Кажется, будто это просто сбой, что вот-вот всё вернётся в норму, что можно отменить приказ, повернуть время вспять. Но это всего лишь иллюзия. Такой же мираж, как молодость, как контроль, как вера в порядок. Это конец. Точный. Выверенный. Вписанный в структуру самого Улья, задолго до того, как я стал его новым архитектором.

– Это не ощущение, Олег, – устало отвечаю я, не отводя взгляда от окна. – Это дезинфекция.

Я не повышаю голоса. Мне не нужно убеждать его или себя. Мы оба понимаем, что происходит. Это не месть, не этап войны и не отчаянный жест. Это хладнокровная ликвидация структуры, которая больше не нужна. Стерилизация системы, заражённой иллюзиями и страхом перемен.

– Когда организм слишком долго игнорирует метастазы, единственный способ спастись – удалить пораженный болезнью орган. Даже если он был жизненно важным, – философски рассуждаю я.

Почему бы нет? В такие моменты принято говорить что-то весомое. Как в старых кинематографических драмах, где герой остаётся в кадре на фоне надвигающегося катаклизма и бросает последнюю реплику, будто она способна изменить исход. Но на самом деле ничего изменить уже нельзя.

– Значит, все? Конец игры? – криво усмехается старый генерал.

– Ты помнишь, что сказал Кронос своей жене незадолго до того, как ты расстрелял их обоих? – повернув голову, я встречаю его затуманенный взгляд. Столько лет прошло… Целая эпоха, неудивительно, что он забыл. – «Со смертью тоже можно поиграть».

В этот момент перед глазами вспыхивает сигнальное поле голограммы. Цветовая шкала окрашивается полностью в красный. На прозрачной поверхности проекционного экрана всплывают маркеры движения. Огненные сигнатуры. Восемь. Нет, уже семь – одна ракета меняет траекторию, возможно, для дублирования удара.

– Подтверждённое приближение, – механически докладывает Гейб. – Вход в плотные слои атмосферы. Наведение активно.

На секунду в кабинете становится слишком тихо. Даже интерфейсы будто затаились. Я не моргаю. Слежу, как объекты на экране приближаются, оставляя за собой световые шлейфы. Они выглядят не как оружие, а как небесное предупреждение.

Семь минут…

Где-то далеко внизу, в эвакуационных коридорах Zeta и Delta, открываются шлюзы. Обслуживающий персонал Улья успеет покинуть остров до неминуемого удара. Остальные… Остальные станут легендой. Или цифрами в сводках. Если кто-то вообще будет вести хронику после этого дня.

Я медленно отворачиваюсь от окна. Ветер за стенами главной башни разносит запах озона и металла. Электрический привкус конца. Он близко. Очень близко.

Шесть минут… И Улей исчезнет, словно его и не было.

– Приготовиться к полной потере соединения, – раздаётся голос Гейба. – Пока связь стабильна. Интерфейсы скачут, центральный узел переходит в автономный режим. Нам не удержать целостность систем.

Я слышу его, но уже не реагирую. Нам больше нечего удерживать, но он ждет… ждет повторного приказа. Подтверждения.

– Уходи, Гейб. Спасайся.

– А ты…

– Выводи людей, твою мать! – яростно рявкаю я.

– Понял. Исполняю. Дэрил … – связь обрывается, так и не позволив услышать, что хотел сказать преданный мне до мозга костей Гейб.

Пожалуй, он единственный в моем окружении, кому бы я доверил собственную жизнь…, но не свои планы.

Одинцов стоит в прежней позе. Взгляд его застыл на огненных сигнатурах. Генерал не задаёт вопросов. Не требует исполнения приказов. Мы давно вышли за пределы человеческой игры. С тех пор как арена наших сражений расширилась до континентального масштаба. Но сейчас он просто смотрит в конец. И возможно, впервые по-настоящему принимает его.

– Следующей целью станет Полигон? – Одинцов озвучивает один из вероятных сценариев.

Кажется, я ошибся, до принятия «конца» генерал еще не созрел. В его голосе звучит такая неприкрытая скорбь, что мне становится смешно. По-настоящему, до боли в зубах. Не от злорадства, а, скорее, от контраста. Мы стоим на руинах своей эпохи, под гул умирающих систем, окружённые цифровыми тенями гибнущего мира, а он всё ещё цепляется за свое детище.

Проигнорировав его вопрос, я сжимаю пальцами переносицу и делаю глубокий вдох, подавляя внезапную волну усталости. Затем активирую новый слой интерфейса, не отображаемый в стандартной сетке. Его код зашифрован. Даже внутри системы он маркируется как фоновая телеметрия и уходит на отдельный физический носитель, не подключённый к основным ядрам Улья.

На прозрачной панели всплывают два светящихся индикатора. Два автономных биотрекера. Пульсарные чипы модели из последней линейки микроконтроллеров наблюдения. Это не спутниковая трассировка и не цифровая метка, а симбиотическая система, встроенная в костный сегмент за грудной клеткой. Её сигналы маскируются под естественную электромагнитную активность организма. Даже если Аристей попытается отследить их, он увидит только шум. Живой шум.

Чипы передают телеметрию раз в несколько секунд через квантовые импульсы на частоте, которую можно дешифровать только в пределах командного узла. Каждый импульс не просто обозначает координату. Он фиксирует дыхание. Пульс. Эмоциональный всплеск.

Я наблюдаю, как один из маяков пульсирует неподалёку от Астерлиона. Второй стремительно движется вдоль восточного побережья Камчатки. Их траектории вновь расходятся, расстояние между ними неумолимо увеличивается.

Я стискиваю зубы, подавляя яростный рык. Мои дети должны были встретиться. Два полюса одной системы. Две части замысла, в котором выживание вовсе не случайность, а условие перезапуска.

– Они снова далеко друг от друга… – тихо бормочу я, неотрывно наблюдая за мерцающими сигналами. – Их столкновение должно было запустить триггер заблокированной памяти, но теперь невозможно просчитать, как отреагирует подсознание Аридны. Эрик знает путь, но время работает против него. А Ари… она еще не готова.

– К чему? Хотя бы сейчас ты можешь мне сказать? – взглянув на табло с обратным отсчетом, сквозь зубы цедит генерал.

Тишина в отсеке становится густой, как болотная топь. Время сжимается, сворачивается в петлю. И в этот момент я ощущаю скользящее прикосновение к своему плечу, едва уловимое, но реальное, как память о сильнейшей боли. В следующий миг вдыхаю знакомый аромат, словно выжженный в подсознании. Он тёплый и горький, как дыхание прошлого, как тоска по несбыточному, как острое предчувствие утраты.

Диана. Она все это время была здесь, неподвижно застыв возле стены и не напоминая ни словом, ни жестом о своем присутствии. Как безмолвная тень, отрешенно наблюдающая за крушением нашей империи. Как совершенная оболочка, утратившая интерес к жизни и лишенная души. Смертельно уставшая. Выжженная и погасшая изнутри.

Она не вмешивалась, не пыталась как-то повлиять на процесс, не считала нужным принимать участие в обсуждениях, не оспорила ни одно мое решение. Даже когда система запустила обратный отчет, и я приказал заблокировать верхние сектора Улья – Диана не шелохнулась, запечатав свои эмоции и мысли под непробиваемой броней. Но я знаю, отсутствие реакций – это не смирение и не равнодушие, а крик – яростный и отчаянный, резонирующий на доступных только нам двоих частотах. И, достигнув апогея, он прорывается именно сейчас, когда диалог с ненавистным ей генералом затрагивает судьбы наших детей.

– Скажи, во имя чего ты лишил меня сначала сына, а потом дочери! – в голосе жены звучит глухая боль, в глазах медленно оседает пепел, скапливаясь в пыльной глубине, где для меня не осталось ни одной искорки тепла. Лишь холодное отчуждение и немой укор, которые со временем трансформировались в новую форму ненависти, весь спектр которой направлен исключительно на меня. – Ты не имел права решать за них! За меня! За весь мир, который ты превратил в руины. Ради чего, Дэрил? – по бледным щекам стекают дрожки слез, губы подрагивают от подступающей истерики.

– Ты знаешь, ради чего, – тихо отвечаю я, опуская ладони на ее трясущиеся плечи и мягко сжимая. – Наши дети живы и достаточно сильны, чтобы справиться.

– Ты так в этом уверен? – яростно бросает Диана, задержав взгляд на пульсирующих датчиках, быстро отдаляющихся друг от друга. – Даже сейчас, когда моя маленькая хрупкая девочка оказалась в лапах нашего врага? А мой смелый отважный сын вынужден идти войной против собственного отца?

– Диана, эти ракеты запустил не он, – я крепче сжимаю пальцы, не позволяя ей вырваться.

– То, что не Эрик нажал кнопку, не отменяет его причастности к тому, что происходит сейчас. – В серых глазах поднимается кипящая лава, но тут же остывает, словно скованная арктическими льдами. – Ты помнишь, что сказал мне восемь лет назад, когда лучшие врачи боролись за жизнь Ариадны?

– Это роковая случайность. Она не должна была пострадать, – буквально дословно цитирую я свои же слова.

– А затем ты пообещал мне, что все исправишь, – тряхнув головой, яростно шипит Диана. – Ты поклялся, Дэрил.

– Они будут жить, Ди, – я подхожу ближе, беру её лицо в ладони и сталкиваю нас лбами. В этом соприкосновении больше, чем можно выразить словами. – Наши дети крепче и выносливее, чем ты думаешь. И гораздо сильнее, чем мы в их возрасте.

– Если бы я знала… – сдавленно шепчет она, взглянув мне в глаза. – Если бы я знала, во что ты превратишься… Я никогда бы к тебе не вернулась.

Каждое ее слово, как лезвие, заточенное годами молчания. Но я не злюсь и не защищаюсь. Я понимаю, потому что знаю и чувствую свою жену, как никто другой. Несмотря всю ее боль и накопленную обиду, мы давно проросли друг в друга, став единым организмом. Она может ненавидеть меня, но это чувство ничтожно мало по сравнению с тем, что нас соединило. Когда все закончится… мы не исчезнем, не растворимся в небытие, а продолжим жить в наших детях.

– Это ложь, Ди, но если тебе так проще принять свой собственный выбор, я не стану убеждать тебя в обратном, – погладив жену по мокрой от слез щеке, наклоняюсь к дрожащим губам. – Из Улья нельзя уйти. Им можно только владеть, а иначе… иначе владеть будут тобой. Я вознес нас на самую вершину, Ди. Туда, где никто и никогда не посмел бы причинить тебе боль.

– Ты сделал из нашей семьи мишень, превратив детей в инструменты для достижения нужной тебе цели в схватке с монстром, появление которого не смог предугадать, – с горечью бросает она.

– Послушай меня, они не просто изменят историю, они создадут ее заново. Исправят то, что не успели мы. Изменят все, что не получилось у нас. Они будущее, Ди. Только подумай – от наших детей зависит судьба целого мира.

– Который разрушил их отец, – отчаянно восклицает Диана, ударяя сжатым кулаком в мою грудь.

– Мы оба знаем, что все было не так! – сдвинув брови, я перехватываю ее запястье, не позволяя снова меня ударить.

– Я хотела, чтобы они были обычными детьми, – всхлипывает Диана. – Счастливыми, беззаботными и свободными. Я хотела им дать то, чего никогда не было у меня.

– Они никогда не были и не могли бы быть обычными детьми, – отрицательно качнув головой, я запускаю ладони в ее волосы, пропуская через пальцы светлые локоны.

Они такие же мягкие и шелковистые, как полвека назад, когда, будучи совсем ребенком, она плакала на моем плече, прячась от бесчеловечных мразей, устроивших костюмированную садистскую оргию в саду дома моей семьи.

– Ты понимала это с самого начала, Диана, – заключив ее в объятия, я упираюсь подбородком в белокурую макушку и с наслаждением вдыхаю обожаемый аромат. – Еще до того, как приняла решение стать матерью. Еще до того, как осознала, что жизнь вне Улья больше не для тебя.

– Незадолго до своей смерти мама сказала мне, что таким, как мы, нельзя размножаться. Она приговорила меня еще до того, как я родилась. Больше всего я боялась стать похожей на нее. Искалеченной, зависимой, одержимой местью и безжалостным монстром – моим отцом, – Диана прерывается, словно ей мучительно сильно не хватает кислорода. – Я боялась потерять себя и предать своих детей. И я потеряла…

– Это не так, Ди, – мягко перебиваю я. – Мы имеем право на все, что делает нас счастливыми. Вспомни, разве рождение наших детей не было для нас высшей формой абсолютного счастья?

– Ты снова говоришь о себе, о нас… Где в твоей пламенной речи место для Рины и Эрика?

– Счастье в определении семьи имеет неделимое значение. Непостоянное, не всегда осознанное, мимолетное и ускользающее, но даже за самый краткий его миг приходится сражаться. Каждый день, каждую минуту – с собой, со всем миром, а сейчас с тем, кого практически невозможно победить. И ты понимаешь это, как никто, мы нашли друг друга там, где люди имели право только терять и умирать. Мы выстояли, Ди. Мы смогли. Так почему ты не веришь, что наши дети унаследовали от нас ген победителей? Почему ты скорбишь по живым? Ты видишь? – я киваю головой на голографический экран. – Их сердца бьются сильно и твердо. Я сдержал слово. Их ничто не сломает. Ни Эрика, ни Ари. Ты веришь мне?

– Мы сейчас в той точке, что и они тогда. Кронос и моя мать, – словно в бреду шепчет Диана, невесомо и трепетно нежно дотрагиваясь до моей щеки. Каждый зарубцевавшийся шрам на моей коже отзывается на ее прикосновение фантомной болью, превратив тело в одну кровоточащую рану.

– Нет, Диана…

– Да, – она резко отстраняется.

На таймере отображаются последние две минуты. Картинка за окном искажается, раздаются звуки сигнальной сирены. Лихорадочно горящий взгляд моей жены замирает на Одинцове:

– Твой автомат при тебе, генерал⁶? – вскинув голову, громко произносит она. В ее глазах пылают вызов и решимость. – Или тебе нужен приказ? Считай, что он у тебя есть.

– Успокойся. У тебя истерика, – я с силой привлекаю Диану к себе, фиксируя ладонью ее затылок. – Прости меня, пчелка, – выдыхаю в приоткрытые губы, оставляя на них поцелуй с едким вкусом соли и поражения.

За окном вспыхивает слепящий белый свет. Он рассекает горизонт, как раскалённое лезвие, врезающееся в расползающееся полотно реальности. Атмосфера дрожит, как стекло, готовое вот-вот лопнуть от внешнего давления. На проекционном экране мелькают красные дуги: боеголовки, входящие в терминальную фазу. Всё в этот момент кричит о конце. Но внутри меня только тишина.

Остается всего одна минута до того, как несокрушимый остров канет в огне. Диана не отстраняется. Ее пальцы вжимаются в мои плечи, будто они ищут опору. Губы дрожат. Сердце стучит в унисон с моим. Мы – два пульса в теле умирающей империи.

– Всё, – исступленно бормочет она, пряча лицо на моей груди… как тогда, в далеком прошлом, когда мы еще не знали, какой путь нам придется преодолеть и скольким пожертвовать. – Теперь – всё, Дэрил. Игра закончена.

– Или перешла на новый уровень, – отзываюсь я, глядя, как по панорамному окну медленно расползается рябь из миллиарда умирающих пикселей.

Пылающий горизонт рассыпается на фрагменты. Огненная волна смывает очертания улиц, башен, мостов. Город-Улей – некогда живое сердце системы, воплощение порядка, власти и контроля – рассеивается, словно мираж, порождённый страхом, и уходит в тень истории. Но где-то там на пустынных просторах океана все ещё дрейфуют плавучие острова – остатки прежней цивилизации, не ведающие, что Пустошь уже подступает и к их границам.