Czytaj książkę: «Словоточие», strona 3

«Родная, наши дни – свыкание с зимою…»

 
Родная, наши дни – свыкание с зимою,
Седая благодать осенней чепухи,
Лирическая блажь в которой я не стою
Венчания на жизнь и долгих панихид.
Хотя ты хороша в кленовом камуфляже,
Когда твой томный взгляд сползает на прицел,
Когда любой твой вздох становится бумажным.
Любовь, она, по сути, – внеплановый расстрел.
Смотри всегда вперед, и помни – мир оболган,
Стань пулей сентября, и будь такою впредь,
Стреляй всегда в упор, не целься слишком долго,
Я не умею ждать, я не люблю терпеть.
Ведь и последний дождь – достойная награда.
Не закрывай мне глаз, прикусывай губу,
Я знать хочу в лицо какой бывает правда
И, видя палача, любить свою судьбу.
Мне хватит полутьмы и хватит полусвета,
Стреляй словами в лоб, стреляй быстрее, ну!
Но я в который раз изобретал поэта,
Пока наш шумный век изобретал войну.
 

«Настанет время для потери…»

 
Настанет время для потери,
Целуй, целуй, срывайся в бег,
Настанет час тоски и веры —
Узнать, как хрупок человек.
Как он восходен, как проходит,
Как слаб от слов, как наг от нег.
Запоминай. По снам, по коде
Мелодий сердца, дрожи век.
Люби-жалей, пока не поздно.
В осенней жухлости аллей
Его покой, его нервозность
Люби-жалей, люби-жалей.
Пока не станет долгим светом
Его сквозной, спешащий век.
Люби-жалей. Не злись, не сетуй,
Смотри: не вечен человек.
Пока он здесь и неотъемлем
От дней твоих, твоей войны,
Пока не упадет на землю
Он у простреленной стены.
 

«Попробуй жить наощупь…»

 
Попробуй жить наощупь,
Интуитивно слышать
Как дождь вбивает в землю
Симфонию небес.
И по осенним рощам
Стопами полустиший
Ступай, как по экземе,
Лечи их всем, что есть.
Словами, снами, силой,
Желанием свободы,
Тревогой и капризом,
Лечи, бинтуй собой
Все то, что износилось:
Траву, сердца, народы,
Всю листопадность жизни
Конечной, стиховой.
Чтобы сложив аккорды,
Чтобы забыв этюды,
К последнему антракту
Сбежав по буквам нот,
Поверить, что post mortem,
Хоть что-нибудь, но будет,
Продолжится хоть как-то,
Хоть кто-нибудь, но ждет.
 

«А если мне не хватит света…»

 
А если мне не хватит света,
И этой скорости – под сто
Ударов пульса по браслету,
А если я скажу «постой,
Остановись, мгновенье, время,
Дай замолчать, дай тишины»?
А если мне не хватит темы,
Договорить в ладони сны?
Тому, кто выбрал фарс и офис,
Кто жил, как жил, от «аз» до «ять»,
Кто мылил будностью гипофиз,
Тому вовеки не понять
Всех тех немых невозвращенцев,
Живущих от «пусти» к «прости»,
Всех тех, кто вырвал свое сердце
И освещает им пути.
А если мне не хватит бега,
И этой силы изнутри —
Из грязи мастерить ковчеги,
Из морга слов – монастыри.
А если станет слишком мало
Мне вкуса воздуха во рту,
До двух шагов сожмутся дали,
И я когда-нибудь совру
В стихи, сведя их к дешевизне,
В невзрачный ноль, в паршивый ритм?
Но если мне не хватит жизни…
Тогда пускай
 
 
сгорает
 
 
Рим.
 

«То ли глобус разбился на зло и добро…»

 
То ли глобус разбился на зло и добро,
Выжимая березовый сок
Из артерий рассудка в пустое ведро
Раскрасневшихся девичьих щек.
То ли время застыло за миг до беды,
Отшатнулось, упало на пол
И заплакало льном, то ли мысли худы,
То ли лясы точить, то ли кол.
То ли все потерять, чтобы быть в новизне,
То ли сметь, то ли выпросить смерть,
То ли ребус во мне, то ли вирус во мне,
То ли вешаться, то ли лететь.
То ли просто не я – на твоих золотых,
Разбазаривших сутки часах,
Отражаюсь сейчас, то ли все таки ты
Превращаешь замашки в замах.
То ли этой свободы не хватит на всех,
Этой песенной жизни моей,
То ли наша трава пробивается вверх
Через всю монотонность камней.
То ли много бойниц, то ли мало божниц,
То ли пес здесь прошел, то ли спас,
То ли мир, то ли мор, то ли пара страниц…
 
 
Это все, что осталось от нас.
 

«Столько звуков вокруг, но царит тишина…»

 
Столько звуков вокруг, но царит тишина
В моих штопанных дымом губах.
Ты сегодня скучна и особо нужна.
Ты уходишь. Прощание. Шах.
Мне остаться опять в этой тусклости лиц,
В этих слаженных до-ре-ми-си,
В этом гомоне птиц, в этом счете границ,
В этой осени, в осях осин.
Тишина, тишина, только до-ре-ми-ля
Наших песен бежит по молве.
Я теряю себя, я теряю себя
В этой теплой и мертвой листве.
Мир растет посекундно, мир строит дома,
Мир становится прочен и зрим,
Люди сходят с ума, люди сходят с ума,
Достигая последней из зим.
Мир становится пуст, ты же видишь сама
Эту новую форму блокад:
Люди сходят с ума, люди сходят с ума,
Но друг другу в глаза не глядят.
Я останусь один. Это просто. Весьма.
Почти целым. Почти что живя.
Люди сходят с ума, люди сходят с ума
И один из них, кажется…
Я.
 

«Говорят, он жил здесь, вблизи, где-то вниз по улице…»

 
Говорят, он жил здесь, вблизи, где-то вниз по улице,
Вечерами выгуливал в парке свою тоску,
И считал, что глаза людей так легко рифмуются
С белоснежным небом, приставленным дулом к виску.
Он заваривал чай из звезд и ругал повседневщину,
Рисовал в траве портрет из своих следов,
Говорят, он любил горожанку, простую женщину,
И вписал ее в вечность посредством обычных слов.
Говорят, он отрезал боль и отнес на мусорку,
И вся жизнь была, как бег, как пожар, цейтнот.
Говорят, что он слышал мир, как мы слышим музыку,
Говорят, он видел в людях систему нот.
Говорят, что его душа оставалась голая,
Но плясала так, что скрипели сухие лбы.
Говорят, он писал стихи на ладони города,
На асфальте дней, под ногами людской толпы.
А потом исчез. И остались лишь эти россказни,
Этот пропуск дат, эти сказки на новый лад.
Говорят, его видели где-то в начале осени,
Говорят, он смеялся, когда уходил навсегда.
 

«Я свыкся с пустотой, я свыкся с криком…»

 
Я свыкся с пустотой, я свыкся с криком,
С продажностью и пошлостью людей,
С идеей, что давно стоит артикул
На каждом из вбиваемых гвоздей.
Я свыкся с миром. Свыкся и сроднился
Со всей его огромной простотой,
Со всем его красивым эгоизмом,
Со всем, что между мною и тобой.
Я стал травой,
Я вжился в гроб и в город,
Реальность изучил на слух и вкус,
Стихами расцарапал лоб и горло,
По следу твоему пуская пульс.
Сквозь старость слов,
Сквозь страсть и малолетство,
Сквозь вены дней и сквозь секунд венки,
Я век за веком всматриваюсь сердцем
В классический пейзаж твоей руки.
Я век за веком слушаю тревожно
Симфонию рожденья и войны,
Симфонию о будущем и прошлом,
Где ты – восьмая нота тишины.
Ты так нужна, до жадности и жажды,
Ты так нужна, в начале и в конце.
 
 
И знаешь, мне почти уже не важно,
В твой фокус я попал или прицел.
 

«Девочка Герда, ты знаешь, я часто писал…»

 
Девочка Герда, ты знаешь, я часто писал,
Складывал слово из льдинок. Но это не вечность.
Это грядущей зимы растворенный крахмал
В лицах людей. Это ветер. Сто двадцать по встречной.
Это закон хрусталя – быть прозрачным до дна.
Это закон пустоты – не отбрасывать тени.
Это взросление сердца, его белизна.
Это умение встать после многих падений.
Девочка Герда, я просто влюблен в этот снег,
Он – панацея от жара в груди, понимаешь?
В ритме работы, рутины, врагов и коллег,
Он, изменяющий мир, обещание мая.
Он – апогей перемен через вещность идей,
Он – откровение неба, дословие, гнозис.
Падает снег. С каждым мигом дышать холодней.
Он – то, что было до нас. И останется после.
Впрочем, не важно. Симфонии зим не для тех,
Жадно хранящих очаг после окрика «поздно».
Девочка Герда, живи. Дольше всех, лучше всех.
Девочка Герда, живи. Вспоминай. Не замерзни
 

«Через бордель и кладбище…»

 
Через бордель и кладбище,
Смятое долгой тяжестью,
Тело твое уставшее
Падает в снег бумажности.
В эти блокноты, записи,
В эту метель поэзии,
Где ты однажды заперся
От подлецов и бездарей,
Где из всего обжитого
Слов и условий общества:
Горечь лица убитого
Над буреломом творчества.
Шей из душевных лоскутов
С веком своим свидание.
Господи, мир наш – госпиталь,
Раны бинтует ранние.
Шей вдоль по шее строками,
Туже петлю затягивай.
Тень над тобой. Но рока ли?
Или руки протянутой?
Всматривайся до окрика
В эту тайгу страничную,
Где твоя муза – облаком,
Прямо над безразличием.
В эти чертоги праздного,
В ломанность губ впадавшие,
В эту соборность разума,
Через бордель и кладбище.
 

«Ну что ты, брат мой, загрустил…»

 
Ну что ты, брат мой, загрустил?
Стихи, стихи… Они не стоят
Заросших памятью могил
И нервов, вышедших из строя.
Твоих травмированных рук,
Творящих небо на бумаге.
Они не стоят даже букв,
Они не стоят даже знака.
Ты лечишь душу тишиной,
Но в гамаке утрат и споров,
Уже седой, уже больной,
Ты все же слышишь в себе море.
И грудь твоя тесна, узка,
Ты лаской лечишь горб бессонниц,
Но та же мертвая тоска
На лицах всех твоих любовниц.
А женщина – почти покой,
Она тебя, конечно, лечит
И гладит сломленной рукой
Твои изломанные плечи.
Но только ты уже не рад.
Стихи, как прежде, просят перьев.
Давай напьемся, что ли, брат?
Напьемся жизни перед смертью.
 

«Это даже не грусть, это даже не горе…»

 
Это даже не грусть, это даже не горе,
Это жесткий вопрос в сухожилиях дней,
Это твой прейскурант у судьбы-сутенера,
Это ты в лабиринте людей и идей.
В этом поиске цели – налет недоболи,
Исступленность лица, недосып, недосуг,
В этом поиске смысла уже не до голи
Полупьяных страстей. Не до рук, не до сук.
Пролетай, пролетай по отчизне и жизни
И ищи, и ищи себя в стопках домов,
В этом поиске слов, в этом поиске смысла,
Оправдания разума в скобках голов.
Потеряешь рассвет, потеряешь утробность
Материнского неба над выкриком «пли».
Падай.
В поры опор, в благоглупость и пропасть,
В растревоженность губ безымянной любви.
Здесь взросление духа похоже на бойню,
Здесь рождение – смятый в пеленках билет
В апогей суеты между мной и тобою,
В эти поиски смысла,
Которого нет.
 

«До встречи, брат. Ее не долго ждать…»

 
До встречи, брат. Ее не долго ждать,
Когда стихи уже легли на шею.
Встряхни рюкзак, заправь за ухо прядь.
Я бы отпел, но ты и сам умеешь.
Вот твой вокзал. Он слово, он перо
В заплечной схеме звездного покрова.
И поезд ждет. Смотри, как он багров
От человечьей, смертной нашей крови.
Ты обернись, мы жили прямо здесь,
В любую хмарь орали под гитару.
И было строк – вовек не перечесть.
И был нам срок – до крайнего удара.
До встречи, брат. Замолви пару слов
И за меня. Скажи, что пел, как слышал.
Что не ходил поверх чужих голов,
Был рад всему. Ел хлеб, растил сынишку.
Что целовался жадно, сгоряча,
Ценил друзей, любил свою девчонку,
А под конец зачем-то одичал
И вместо славы выбрал отчужденность.
До встречи, брат. До новых мостовых.
До скорых вех, до будущих бессилий.
Но ты спроси там у своих святых,
Спроси у них за что тебя убили.
 

«Поэзия – это лестница…»

 
Поэзия – это лестница
К познанию мира нового.
Смотри: жизнь скулит и крестится,
Смотри: смерть склоняет голову
Над чьим-то прожитым временем,
Над чьим-то лицом измученным.
В поэзии все – от севера,
В поэзии все – озвучено:
Расстрел на задворках памяти,
Боль загнанная, височная,
Любовь в восковом орнаменте,
И даже твое одиночество.
А дальше – лишь глубже, в пропасти.
Себя – наизнанку, в окрики,
До скрипа оси и совести,
До новых страниц риторики.
Но так – чтобы видеть пальцами
И слышать осипшим голосом,
Чтоб с душ отбивались панцири,
И души росли до космоса.
Чтоб стать в истерии песенной
Анафеме вдруг анафорой.
Болит? И уже не весело?
Но мы же с тобой – соавторы.
Устанешь – пустой, покинутый,
Раздай свои дни – всем поровну,
И как между нами принято —
Выстрели себе в голову.
 

«Мне кажется, Вы станете старухой…»

 
Мне кажется, Вы станете старухой
И будете вязать для неба свитер,
И часто спать, и мерить взглядом сухо
Свой город из артрита и гранита.
Мне кажется, Вы станете циничней
И выключите врущий телевизор,
А на балконе разобьете птичник,
Как средство от тоски и ревматизма.
Мне кажется, Вы будете петь внукам,
Качая в люльке веру в продолженье,
И шить для них красивых ярких кукол,
Но как бы в долг, слегка, из одолженья.
Мне кажется, Вы спрячетесь за книги,
Чтобы молчать о времени ворчливо,
И в трении финансов и религий
Смотреть назад, где все до боли живо.
И вспоминать себя – смешной девчонкой,
Родителей, друзей уже ушедших,
Дни боли, застелившие мир черным,
Дни счастья – почему их было меньше?
Мне кажется, Вы станете музеем
Огромной жизни, взвешенной часами.
Но все же… Это, видимо, важнее:
Мне кажется, что я останусь с Вами.
 

«Мир становится черным, мир оболган – и черт с ним…»

 
Мир становится черным, мир оболган – и черт с ним,
Мир… Да что там, он старше всех нас.
Скоро будет зима, скоро свет станет черствым,
Скоро даже погода предаст.
Не болей, не белей от опавшего снега,
И считая минуты до ста,
От ночлега и неги беги до ковчега,
Ставь сугробие вместо креста.
Ну а если прижмет – выплюнь горечь в бумагу,
Вплачь в нее и погибших ребят,
И прозрачность вранья, и удушливость тягот,
Пусть слова поболят за тебя.
Лишь сама не ослепни, от рая икая,
Даже рай в этом мире чреват:
Спекуляция сказкой про счастье без края
Превращается в плюшевый ад.
Скоро будет зима, скоро вьюга залечит
Эти крылья на рваных плечах.
Мир становится вечным, мир смеркается в вечер.
Вот и все. Мне пора. Не скучай.
 

«Вот так и останусь – по белому…»

 
Вот так и останусь – по белому
Печатным, безличным почерком.
Я, кажется, что-то делаю,
Да только все мимо. Отче мой,
Седая химера словесности
Склонила до срока к праздному,
К пустому, досуже-местному
Стишку за промокшей пазухой.
И все, что потом запомнится —
Не песня, а в горле влага.
Свободней остаться в бездомности
И жизнь собирать на бумагу.
Мудрее расшить тем бисером
Совсем облинявшие стены.
Светлее допеть до истины
И молча покинуть сцену.
И в путь. До ума, до бледности,
Да поступью прямо к осыпи,
До светлого праздника бедности,
В кружении новой осени.
В конце ты поймешь по крестикам,
На сотню, смотри, гектаров:
Когда умирают ровесники —
Наверное, это старость.
 

«Пой, милый, пой. С тобою Бог…»

 
Пой, милый, пой. С тобою Бог.
Беги босым по нотным струпьям,
И не жалей ни слов, ни ног,
Ни свою душу прописную.
Я сам по ним ходил не раз
И счастлив был дышать на строки.
Да разбазарил все за час,
Сгорел дотла, сгорел до срока.
Теперь я тих. Теперь со мной
Все бесы. Я им брат по крови.
Стихи разбавлены водой
Пустопорожних послесловий.
И пустота во всех руках,
Снимающих с меня рубашку,
И ночь, как выстрел, коротка,
И, как плита могилы, тяжка.
Теряюсь в липкой жиже глаз,
Таких спокойных, равнодушных.
Здесь каждый – купит и продаст.
На завтрак – чай. Поэт – на ужин.
И Бог не сильно бережет,
И время безразлично душит.
Здесь так темно, здесь так черно
И я здесь никому не нужен.
 

«Приложил ей голову к груди…»

 
Приложил ей голову к груди.
 
 
– Что ты слышишь?
 
 
– Кажется, там море.
Море там. Бесчинствует, гудит.
И деревня там. Скрипят заборы.
А еще трава. Она поет
Небу, зацелованному ветром.
Там дорога стелет поворот
К церкви предрассветной, староверной.
Птицы. Слышу птиц и их ни счесть,
Бьют крылом по заспанному полю.
И летит в народ благая весть
Детским смехом, а не зрелой болью.
Голос твоей матери звучит,
Хмыканью…
Отца ли? Деда?
Вторит.
И стихов моих струится ритм,
Только он один, я слышу, горек.
 
 
Рассмеялась – так журчит родник,
Фыркнула, но почему-то грустно,
Приложила голову к груди.
 
 
– Что ты слышишь?
 
 
– Ничего. Там пусто.
 

«Я не люблю писать стихи…»

 
Я не люблю писать стихи.
Неблагодарное занятие,
Бездомный крик в стране глухих,
Где среди смеха так нескладен я.
Они до слов разъели грудь,
Они всю жизнь мою изранили,
Они к душе проказой льнут.
А я писал руками рваными,
Не размышляя над ценой,
Но оплатив сполна сединами.
И Бог склонился надо мной,
И целовал, и плакал зимами.
И снег из глаз Его летел,
Я в нем терялся, как на паперти,
И засыпал, до мела бел,
На этой стылой вьюжной скатерти.
Я все шептал Ему про свет
Губами бледными, разбитыми.
Свет гас в ободранной листве
И осыпался в строки ритмами.
Но даже боль – лишь тень любви,
Добро всегда стоит за душами.
Я не люблю писать стихи.
Но Он их слушает.
Он слушает.
 

«Ветер такой холодный, вечер упал под ноги…»

 
Ветер такой холодный, вечер упал под ноги.
Я обнимаю город – он подарил мне счастье.
Этого мне хватило, этого было много.
Только прошло внезапно. Кончилось в одночасье.
Руки твои застыли, тонкие, злые руки,
Где-то в другой вселенной, где-то с другим мужчиной.
Ветер со мной остался. Город – звенящий, хрупкий.
Вечер ко мне прижался, сердце сдавил в морщины.
Жизнь распахнула тело – на тебе, мальчик, боли,
Чтобы надрывней пелось, чтобы леталось выше.
Милая, милая, верю, внемлю твоим гастролям
На заповедной сцене душ всех таких мальчишек.
Твой, не скрипи снегами, не заползай на грудь мне.
Жизнь, я люблю твой запах. Я его сделал словом.
Хватит. Ты слышишь? Хватит этих смешных прелюдий.
Я уже все запомнил. Я уже весь срифмован.
Ветер. Молчит мой город. Я улыбаюсь в окна.
Вечер. Мне мало места. Мало мне – небосвода.
Тесно мне в этом мире – радостном, благотворном.
Я разрезаю кожу. Я становлюсь свободным.
 

«Он пишет о разбавленном вине…»

 
Он пишет о разбавленном вине,
Разлитом в человеческие души,
О том, что неоправданно трудней
Дышать, когда внутри лишь стаж да стужа.
О том, что и ему бывает жаль,
Когда увозят сердце в неотложке.
Про улицы и сморщенный асфальт,
Где спотыкаются об лужи даже кошки.
О счастье всем. Но и о боли всей.
О пьяных драках и о верной дружбе.
О людях пишет. Любит он людей,
Даже тогда, когда любить не нужно.
Он пишет, поднимает мутный ил
Со дна стихов. Он весь уже списался.
О женщине, которую любил,
О женщинах, в которых ошибался.
Он пишет, не разгаданный никем,
Он с каждым словом – на ступеньку выше.
Он пишет о себе, о старике,
Но из груди его поет мальчишка.
Вот потому под каждою строкой
Ворчливо размышляющей о вечном —
Веселый свист, веселый и живой,
И ранняя простая человечность.
А время за окном бежит, кружит,
Целует в лоб и волосы колышет.
Проходит день. Проходит свет и жизнь.
А он все пишет, пишет, пишет, пишет…
 

«Я спросил у нее: Где граница зимы? Расскажи мне…»

 
Я спросил у нее: Где граница зимы? Расскажи мне,
Расскажи, покажи тот момент, где рождается снег.
Где метель обнажает родную страну до чужбины,
Где течет горький иней из чьих-то сиреневых век.
 
 
Посмотрела печально и мимо, укутала плечи:
Там, где птицы молчат. Там, где больше не слышен их крик,
Где назначена многим из нас нелюбовь и невстреча,
Где баюкает мертвое сердце угрюмый старик.
Где стеклянное небо скрипит и вот-вот разобьется,
Где бездомные, Богом забытые, гибнут на вес,
Десять там, двадцать здесь… А за ними бредут стихотворцы,
Собирая еду для голодных поэмок и пьес.
Там, где руки, холодные руки блуждают по коже,
А она их не греет, она замерзает от ласк.
Где горящая спичка всех слов твоих станет дороже,
Там, где мало, так мало тепла остается от нас.
Там, где все что-то ждут, и ютятся в простылой юдоли,
Где на сотни замков запирается каждая дверь,
Там, где птицы молчат, там, где птицы, ты слышишь, умолкли,
Там, где птицы молчат, там и ты остаешься теперь.
 

«Ты помнишь пушистое белое время…»

 
Ты помнишь пушистое белое время,
Твой певческий мир был пока что не создан,
Ты ранней душою тянулся за всеми,
Ты помнишь, как мама баюкала звезды?
Потом оклемался, споткнулся, разжился,
Грустил виртуозно, до хрипа под сердцем,
Пил жадно интриги и ложь закулисья
Огромного мира в малюсеньком тельце.
Ты женщине клялся, что будешь с ней рядом,
Потом превращал ее в слово, в синоним
Забытой на столике яркой помады.
Она тебе верила. Верила, помнишь?
Но что-то болело в груди. По живому
Шли танки сомнений и мяли рассудок,
Ты мир целовал, но нащупывал кому
Бессмысленных ссор и разбитой посуды.
И было так тошно, и мир стал приземист,
Все чаще ты молча шептал себе «поздно».
Ты помнишь пушистое белое время,
Ты помнишь, как мама баюкала звезды?
 

«Там иконы стоят. Там иконы и дряхлые руки…»

 
Там иконы стоят. Там иконы и дряхлые руки,
Что стирают с окладов почти невесомую пыль.
Там читает неслышно молитвы седая старуха.
За меня те молитвы. За жизнь мою, опыт и пыл.
Там трава по плечо. Там не слышно ни лязга, ни крика,
Там мое хулиганское детство до речки бежит,
Чтобы в воду смотреть, чтобы с птицами петь и чирикать,
Чтобы яблоки рвать в ожидании будущих битв.
Там до солнца – рукой. Там деревья похожи на мачты —
Был моим кораблем молчаливый, разросшийся вяз.
Там стрекозы летят тонкой веточкой в крыльях прозрачных,
И дворняга знакомая ловит их сонностью глаз.
И там нет, представляешь, там нет тебя, нет твоих споров,
Нет жестоко изогнутых губ, нет делений в ролях,
Нет на сердце зимы, этих стылей бескровных, узорных,
Но я счастлив. Я все же там счастлив в забытых краях.
Там иконы стоят. Мягкий свет между ними лучится,
Образуя какой-то замедленный, долгий покой.
А с икон смотрят в душу простые и добрые лица,
И мне снится, что эти иконы написаны мной.
 

«В твоей голове абиссаль. Падение было долгим…»

 
В твоей голове абиссаль. Падение было долгим.
Давление, шум в ушах и острых идей осколочность,
Кружение всех стихий – намеки, слова, предлоги.
А я все хотел туда, где тихо, светло и солнечно.
В твоих рукавах сады заснеженной гиблой кожи,
Жестокие когти ласк следы оставляют рваные,
И каждый замах любви безжалостен и безбожен,
А я так хотел туда, где жизнь не считают ранами.
В квартире твоей тюрьма, забиты давно все окна,
Голодный горячий рот впотьмах беспросветных мечется,
И все в твоем доме – пыль, и все в твоем доме блёкло,
А я так хотел туда, где в небо уходят лестницы.
Ты тянешь меня к себе, навылет в лицо целуешь,
Ревнуешь ко всем, как черт, и бьешь точно в цель, без промаха.
А я все стремлюсь уйти, ни ног, ни души не чуя.
В твоей голове абиссаль. Но мне не хватает воздуха.