Czytaj książkę: «Легенда о Сан-Микеле»

Czcionka:

Axel Munthe

THE STORY OF SAN-MICHELE

1929

Предисловие автора

Критики не могут решить, к какому жанру следует отнести «Легенду о Сан-Микеле». Ничего удивительного. Одни называли ее «автобиографией», другие – «воспоминаниями врача». Насколько я могу судить, это ни то и ни другое. Ведь история моей жизни вряд ли заняла бы четыреста страниц, даже если бы я не опустил наиболее печальных и значительных ее глав. Могу только сказать, что я вовсе не хотел писать книгу о самом себе – наоборот, я постоянно старался избавиться от этой смутной фигуры. Если же книга все-таки оказалась автобиографией, то (судя по ее успеху) приходится признать, что, желая написать книгу о самом себе, следует думать о ком-нибудь другом. Писателю нужно только тихо сидеть в кресле и слепым глазом всматриваться в прошедшую жизнь. А еще лучше – лечь в траву и ни о чем не думать, только слушать. Вскоре далекий рев мира совсем заглохнет, лес и поле наполнятся птичьим пением, и к нему придут доверчивые звери поведать о своих радостях и горестях на понятном ему языке, а когда наступит полная тишина, можно будет расслышать шепот неодушевленных предметов вокруг.

Название же «Воспоминания врача», которое дают этой книге некоторые критики, кажется мне еще менее уместным. Такой помпезный подзаголовок никак не вяжется с ее бурной простотой, бесстыдной откровенностью и прежде всего – с ее прозрачностью. Конечно, врач, как и всякий другой человек, имеет право посмеяться над собой, когда у него тяжело на сердце, может он посмеиваться и над своими коллегами, если готов принять на себя все последствия. Но он не имеет права смеяться над своими пациентами. Еще хуже, когда он льет вместе с ними слезы: плаксивый врач – плохой врач. Старый доктор вообще должен хорошо поразмыслить, прежде чем садиться писать мемуары. Будет лучше, если он никому не откроет того, что видел и что узнал о Жизни и Смерти. Лучше не писать мемуаров, оставив мертвым их покой, а живым – их иллюзии.

Кто-то назвал эту книгу «повестью о Смерти». Может быть это и так, ибо Смерть постоянно присутствует в моих мыслях. «Нет ни одной мысли в моей душе, которая не имела бы лика Смерти», – писал Микеланджело в письмах к Вазари. Я так долго боролся с моей мрачной коллегой, я всегда терпел поражение и видел, как она одного за другим поражала всех, кого я пытался спасти. И некоторых из них я видел перед собой, когда писал эту книгу, – вновь видел, как они жили, как страдали, как умирали. Ничего другого я не мог для них сделать.

Это были простые люди – над их могилами не стоят мраморные кресты и многие из них были забыты еще задолго до смерти. Теперь им хорошо. Старая Мария Почтальонша, которая тридцать лет носила мне письма, пересчитывая босыми ногами семьсот семьдесят семь финикийских ступеней, разносит теперь почту на небе, где добрый Пакьяле мирно курит свою трубку и смотрит на бескрайнее море, как некогда глядел на него с перголы Сан-Микеле, а мой друг Арканджело Фуско, подметальщик в квартале Монпарнас, сметает звездную пыль с золотого пола. Под великолепными колоннадами из ляпис-лазури бодро прогуливается маленький мосье Альфонс, старейший обитатель приюта «сестриц бедняков», щеголяя в новом сюртуке питсбургского миллионера, он торжественно приподымает свой любимый цилиндр перед каждым встречным святым, как некогда делал это перед моими знакомыми, когда катался по Корсо в моей коляске.

Джон, маленький голубоглазый мальчик, который никогда не улыбался, теперь весело играет с другими счастливыми детьми в бывшей детской Бамбино. Он наконец научился улыбаться. Комната полна цветов, птицы с песнями влетают и вылетают через открытые окна. Иногда в комнату заглядывает Мадонна, чтобы убедиться, что дети ни в чем не нуждаются. Мать Джона, которая так нежно ухаживала за ним на авеню Вилье, еще здесь, с нами. Я недавно ее видел. А бедная Флопетт, проститутка, выглядит на десять лет моложе, чем тогда, в ночном кафе на бульваре. Очень опрятная в белом платье – она служит второй горничной у Марии Магдалины.

В тихом уголке Елисейских полей находится собачье кладбище. Все мои умершие друзья там. Их тела еще лежат под кипарисами у старой башни, там, где я их похоронил, но их верные сердца попали на небо. Добрый маленький святой Рох, покровитель собак, оберегает это кладбище, а добрая старая мисс Холл часто туда приходит. Даже шалопай Билли, пьяница-павиан, который поджег гроб каноника дона Джачинто, был допущен, хотя и на испытательный срок, в последний ряд обезьяньего кладбища по соседству – после тщательной проверки святого Петра, который заметил, что от Билли пахнет виски, и принял его сначала за человека. А дон Джачинто, самый богатый священник Капри, который ни разу не дал ни единого сольди бедному человеку, все еще жарится в гробу. Бывшему же мяснику, который ослеплял перепелов раскаленной иглой, Дьявол собственноручно выколол глаза в припадке профессиональной ревности.

Какой-то критик заметил, что «Книга о Сан-Микеле» может обеспечить авторов коротких чувствительных рассказов сюжетами на всю жизнь. Если это так, они могут пользоваться этим материалом сколько их душе угодно. Мне он больше ни к чему. Всю жизнь я усердно писал рецепты и после этих литературных усилий уже не стану на закате дней писать чувствительные рассказы. Жаль, что я не додумался до этого прежде – тогда не оказался бы в нынешнем положении. Наверняка, гораздо удобнее сидеть в кресле и писать чувствительные рассказы, чем трудиться всю жизнь, собирая для них материал, легче описывать болезни и смерть, чем бороться с ними, и приятнее придумывать страшные сюжеты, чем испытывать их на себе. Но почему бы этим профессиональным писателям самим не заняться сбором материала? Они редко это делают. Романисты, постоянно увлекающие своих читателей в трущобы, сами редко туда заглядывают. Специалистов по болезням и смерти редко можно заманить в больницу, где они только что прикончили свою героиню. Поэты и философы, которые в звучных стихах и в прозе воспевают Смерть Освободительницу, нередко бледнеют при одном упоминании об их любимой подруге.

Это старая история. Леопарди, величайший поэт современной Италии, который с мальчишеских лет в чудесных стихах призывал смерть, первым в жалком страхе бежал из пораженного холерой Неаполя. Даже великий Монтень, чьих спокойных размышлений о смерти достаточно, чтобы сделать его бессмертным, улепетнул как заяц, едва в Бордо началась чума. Угрюмый Шопенгауэр, величайший философ нового времени, сделавший краеугольным камнем своего учения отрицание жизни, обрывал разговор, если его собеседник касался темы Смерти. По-моему, наиболее кровавые книги о войне писались мирными жителями там, куда не долетали снаряды дальнобойных немецких орудий. Авторы, которые с удовольствием делают своих читателей участниками сексуальных оргий, сами обычно остаются в таких сценах безразличными актерами. Мне известно лишь одно исключение из этого правила – Ги де Мопассан, и я видел, как он от этого умер.

Я знаю, что некоторые эпизоды этой книги развертываются в нечетко определяемой пограничной области, между реальным и нереальным, на опасной «ничьей земле» между действительностью и фантазией, где терпели крушение многие мемуаристы и даже сам Гёте в своей «Поэзии и правде» нередко сбивался с пути. Я изо всех сил пытался с помощью давно известных приемов придать хотя бы некоторым из этих эпизодов вид чувствительных рассказов. В конце-то концов, это вопрос формы. Если мне это удалось, я буду очень рад – мне ничего не нужно кроме того, чтобы мне верили. Всё и так достаточно скверно и печально. Видит Бог, мне и без того придется отвечать за очень многое. Впрочем, я считаю это комплиментом, ибо величайший автор чувствительных рассказов – сама Жизнь. Но всегда ли Жизнь правдива?

Жизнь остается такой, какой была всегда: равнодушной к событиям, безразличной к людским радостям и печалям, безмолвной и загадочной, как сфинкс. Но сцена, на которой разыгрывается эта бесконечная трагедия, постоянно меняется во избежание однообразия. Мир, в котором мы жили вчера, не тот мир, в котором мы живем сегодня. Он неуклонно движется в бесконечности навстречу своей судьбе, как и мы сами. Человек не может дважды искупаться в одной и той же реке, сказал Гераклит. Некоторые из нас ползают на коленях, другие ездят верхом или в автомобиле, третьи обгоняют почтовых голубей на аэропланах. К чему спешить? Все мы неизбежно достигнем конца пути.

Нет, мир, в котором я жил, когда был молод, не похож на мир, в котором я живу теперь, – по крайней мере, так кажется мне. Наверное, со мной согласятся и те, кто прочтет эту книгу о странствиях в поисках прошлых приключений.

Бандиты с восемью убийствами на совести уже не уступят вам свой тюфяк в разрушенной землетрясением Мессине. Под развалинами виллы Нерона в Калабрии уже не прячется подобравшийся для прыжка сфинкс. Бешеные крысы в трущобах холерного Неаполя, которые так меня напугали, уже давно вернулись в безопасность римских клоак. Сегодня можно добраться до Анакапри на автомобиле, достигнуть вершины Юнгфрау на поезде и подняться на Маттерхорн по веревочным лестницам. В Лапландии за вашими санями уже не погонится по замерзшему озеру стая волков, чьи глаза горят во тьме, как раскаленные угли. Старый медведь, преградивший мне путь в глухом ущелье Сульмё, уже давно перебрался в Поля Счастливой Охоты. Через бурный поток, который я переплывал вместе с юной лапландкой Ристин, перекинут теперь железнодорожный мост. Туннель прорезал последний оплот ужасного тролля Стало.

Маленький народец, топот которого я слышал под чумами лапландцев, больше не приносит пищу медведям в берлогах – вот почему теперь в Швеции так мало медведей. Пожалуйста, смейтесь над маленьким народцем сколько хотите – если не боитесь! Но я убежден, что ни у одного человека, прочитавшего эту книгу, не хватит духу утверждать, будто гном, который сидел на столе в Форстугане и осторожно вытягивал цепочку моих часов, вовсе не был настоящим гномом. Нет, это был настоящий гном! Кто еще это мог быть?! Ведь я совершенно ясно разглядел его, когда приподнялся на постели, а сальный огарок замигал и погас. К моему большому удивлению, я слышал, что существуют люди, никогда не видевшие гномов. Их можно только пожалеть. Наверно, у них зрение не в порядке. Дядюшка Ларс Андерс из Форстугана, великан в овчине и деревянных башмаках, давно уже умер, как и милая матушка Керстин, его жена. Но маленький гном, который сидел скрестив ноги на столе в каморке над коровником, еще жив. Ведь умираем только мы, люди.

1930

Глава 1. Юность

Я спрыгнул с соррентийской парусной лодки на берег острова. Между перевернутыми лодками играли мальчишки, их обнаженные бронзовые тела мелькали в волнах прибоя, а у лодочных сараев сидели старые рыбаки в красных фригийских колпаках и чинили сети. Напротив пристани стояли шесть оседланных ослов, их уздечки были украшены букетами цветов, а рядом болтали и напевали шесть девушек с серебряными булавками в черных косах и красными платками на плечах.

Ослика, который должен был отвезти меня наверх, в деревушку Капри, звали Розиной, а девушку – Джойей. Ее блестящие черные глаза сверкали пламенной юностью, ее губы были красны, словно нитка кораллов на ее шее, а крепкие белые зубы между смеющихся губ блестели как жемчуг. Она сказала, что ей пятнадцать лет, а я сказал, что никогда еще не был таким молодым. Но Розина была стара. «E’antica, – объяснила Джойя. – Она древняя». Поэтому я спрыгнул с седла и стал неторопливо подниматься по извилистой тропинке в деревню.

Передо мной приплясывала босоногая Джойя, в венке, как молодая вакханка, позади брела, опустив голову, вислоухая старая Розина и о чем-то раздумывала, а ее изящные черные копытца постукивали по камням. Мне же некогда было думать. Моя голова была полна ошеломляющего восторга, мое сердце было полно радости жизни, мир был прекрасен, и мне было восемнадцать лет.

Дорога вилась между цветущими кустами дрока и мирта. И то тут то там маленькие цветы, которых я никогда не видел в Швеции, поднимали из душистой травы прелестные головки, чтобы поглядеть на нас.

– Как называется этот цветок? – спросил я Джойю.

Она взяла цветок у меня из рук, нежно на него посмотрела и сказала:

– Fiore. Цветок.

– А этот?

Она изучила его с такой же нежностью и сказала:

– Fiore.

– А этот?

– Fiore. Bello! Bello! Красивый.

Она сорвала пучок душистого мирта, но не захотела мне его дать. Она сказала, что это цветы для святого Констанцо, покровителя Капри, который весь из литого серебра и сотворил столько чудес! Сан-Констанцо, bello, bello!

Нам навстречу длинной вереницей шли, неся на головах плитки туфа, девушки, величественные, как кариатиды Эрехтейона. Одна из них с улыбкой протянула мне апельсин. Это была сестра Джойи, и она показалась мне еще красивее. Да, их восемь сестер и братьев здесь, и еще двое – in Paradiso, в раю. Отец в отъезде – добывает кораллы у Barbaria (на североафриканском побережье). Поглядите-ка на красивую нитку кораллов, которую он недавно ей прислал. Che bella collana! Bella, bella!

– И ты сама красива, Джойя. Bella, bella!

– Да, – сказала она.

Я споткнулся о разбитую мраморную колонну Тиберия, древнего императора, который последние одиннадцать лет жизни провел на Капри.

– Тиберий злой, Тиберий с дурным глазом, Тиберий разбойник, – пояснила Джойя и плюнула на мрамор.

– Да, – ответил я, так как Тацит и Светоний были свежи в моей памяти. – Тиберий злой!

Мы выбрались на большую дорогу и вскоре оказались на площади, где два-три матроса стояли у парапета над морем, два-три сонных каприйца сидели перед остерией дона Антонио, а шесть священников, бешено жестикулируя, что-то оживленно обсуждали на ступенях церкви.

– Moneta! Moneta! Molta moneta, niente moneta! – слышались их голоса. – Деньги! Деньги! Много денег, нет денег!

Джойя побежала поцеловать руку дона Джачинто, который был ее духовным отцом и un vero santo, настоящим святым, хотя по его виду догадаться об этом было трудно. Она ходит к исповеди два раза в месяц. А часто ли хожу я?

– Совсем не хожу.

Какой ужас!

А она расскажет дону Джачинто, что я поцеловал ее в щеку под лимонными деревьями?

– Конечно, нет!

Мы миновали деревню и остановились у Пунта Трагара.

– Я обязательно взберусь на вершину вон той скалы, – сказал я, указывая на самый отвесный из трех утесов, которые сверкали, как аметисты, у наших ног.

Но Джойя заявила, что я не сумею этого сделать. Один рыбак полез было туда за яйцами чаек, но был сброшен в море злым духом, который в образе голубой ящерицы стережет там золотой клад, спрятанный самим Тиберием.

С запада над уютной деревушкой вздымался мрачный силуэт горы Соларо, суровой и неприступной.

– Я хочу сейчас же подняться на эту гору, – сказал я.

Но Джойе эта мысль совсем не понравилась. На вершину ведет лестница в семьсот семьдесят семь ступеней, высеченная в скале самим Тиберием, а на полпути, в темной пещере, живет свирепый оборотень, который сожрал уже нескольких добрых христиан. По лестнице можно подняться в Анакапри, но там живут одни только горцы, gente di montagna – очень плохие люди. Обычно туда не ходят, и она сама там никогда не бывала.

Лучше бы мне подняться к вилле Тиберия…

Нет! У меня на это нет времени. Я должен сейчас же подняться именно на эту гору.

Когда мы вернулись на площадь, позеленевшие колокола старой кампанилы прозвонили полдень, возвещая, что макароны готовы. Может быть, я все-таки сперва пообедаю под большой пальмой пансиона Пагано? Три блюда, вина – сколько хочешь, и всё за одну лиру.

Нет, у меня нет времени, я должен немедленно взобраться на эту гору.

– До свидания, Джойя, красавица! До свидания, Розина!

– Addio, e presto ritorno! До свидания и скорого возвращения!

Увы! Это несбывшееся presto ritorno!

«Глупый иностранец» – было последним, что я услышал из алых уст Джойи, когда, следуя призыву судьбы, поспешно взбирался по финикийским ступеням в Анакапри.

На полпути я догнал старуху, несшую на голове большую корзину с апельсинами.

– Добрый день.

– Buon giorno, signorino.

Она поставила корзину на камень и протянула мне апельсин. На плодах лежала пачка писем и газет, завернутая в красный платок. Это была старая Мария Почтальонша, дважды в неделю доставлявшая почту в Анакапри. Впоследствии мы с ней очень подружились, и она умерла на моих глазах, когда ей было уже девяносто пять лет.

Мария порылась в письмах, выбрала самый большой конверт и спросила меня, не адресовано ли оно Наннине ла Капрара, которая ждет не дождется la lettera от своего мужа из Америки. Нет, оно адресовано не ей. Может быть, вот это? Нет, это для синьоры Дездемоны Вакки.

– Синьора Дездемона Вакка? – повторила старуха недоверчиво. – Это, наверное, жена горбуна, – сказала она задумчиво.

Следующее письмо было адресовано синьору Улиссу Дезидерио.

– Конечно, это Capolimone, Лимонная Башка, – сказала старая Мария. – В прошлом месяце он получил точно такое же письмо. Следующее письмо должна была получить благороднейшая синьорина Розина Мацарелли. Но неужели нет письма ни для Пепинеллы, ни для Маручеллы, ни для Джованны, которые все ждут письма из Америки?

Нет, к сожалению, нет.

Две газеты предназначались преподобному отцу Антонио ди Джузеппе и канонику дону Натале ди Томмасо. Это она знала, так как в деревне только они и выписывали газеты.

Дон Антонио очень ученый человек, и именно он всегда разбирается, кому адресованы письма. Но сегодня он в Сорренто, в гостях у архиепископа – потому-то она и попросила меня прочитать адреса на конвертах.

Старая Мария не знала, сколько ей лет, зато знала, что начала носить почту, когда ей исполнилось пятнадцать и ее матери это стало уже не по силам. Читать она, конечно, не умела.

Когда я ей рассказал, что приехал утром из Сорренто на почтовой лодке и с тех пор ничего не ел, она угостила меня еще одним апельсином, который я поглотил вместе с кожурой.

Есть ли в Анакапри гостиница? Нет, но Аннарелла, жена пономаря, может предложить мне хорошего козьего сыра и стакан хорошего вина из виноградников патера дона Дионизио, ее дяди. Кроме того, есть еще la Bella Margherita, о которой я, конечно, слышал, так же как и о том, что ее тетка вышла замуж за английского лорда, un lord inglese.

Нет, об этом я не слышал, но очень хочу познакомиться с Красавицей Маргеритой.

Наконец мы достигли последней, семьсот семьдесят седьмой ступени и прошли под сводчатыми воротами, где из скалы еще торчали огромные железные петли, оставшиеся от подъемного моста. Мы были в Анакапри. У наших ног лежал Неаполитанский залив, обрамленный Искьей, Прочидой, заросшим пиниями Позилиппо, белой полоской сверкал Неаполь, над Везувием клубился розоватый дым, долина Сорренто укрывалась под защитой горы Сант-Анджело, а вдали виднелись покрытые еще снегом Апеннины.

Как раз над нашими головами к отвесной скале, точно орлиное гнездо, прилепилась маленькая разрушенная часовня. Сводчатая крыша провалилась, но покрытые странным сетчатым узором стены, сложенные из больших каменных плит, еще стояли.

– Как называется эта часовня? – спросил я с жадным интересом.

– Сан-Микеле.

«Сан-Микеле, Сан-Микеле», – отозвалось в моем сердце.

Ниже часовни в винограднике старик копал глубокие канавки для молодых лоз.

– Buon giorno, Mastro Vincenzo!

Виноградник принадлежал ему, как и домик рядом, который он сам построил из валявшихся в саду кирпичей и камней, оставшихся от Тиберия.

Мария Почтальонша рассказала ему все, что знала обо мне, и мастро Винченцо пригласил меня посидеть у него в саду и выпить стакан вина. Я посмотрел на домик и на часовню, и мое сердце забилось так сильно, что я едва мог говорить.

– Я должен сейчас же подняться туда, – заявил я Марии.

Однако, по ее мнению, сначала я должен был пойти с ней и поесть, иначе я ничего не найду. Голод и жажда вынудили меня последовать ее совету. Я помахал на прощание рукой мастро Винченцо и сказал, что скоро вернусь.

Мы прошли по безлюдным улочкам и очутились на небольшой площади.

– Вот она! Ессо la Bella Margherita!

Красавица Маргерита поставила на стол бутылку с розовым вином и букет цветов и объявила, что macaroni будут готовы через пять минут. Ее волосы были белокурыми, как у Флоры Тициана, черты лица – безупречными, а профиль – греческим.

Она поставила передо мной огромную тарелку макарон, села рядом и, улыбаясь, стала с любопытством разглядывать меня.

– Vino del parroco, вино приходского священника, – говорила она с гордостью, каждый раз наполняя мой стакан. Я выпил за здоровье parroco, за ее здоровье и за здоровье ее темноглазой сестры, красавицы Джулии, которая присоединилась к нам с апельсинами – я видел, как она только что рвала их в саду. Родители их умерли, брат Андреа – моряк, и одному Богу известно, где он сейчас. Но ее тетка живет на Капри на собственной вилле – я, конечно, знаю, что она была замужем за un lord inglese? Да, конечно.

Я еще сообразил, что мне следует выпить и за здоровье тетки, но после я уже ничего не сознавал, кроме того, что небо над головой было синее как сапфир, вино священника красное как рубин, а рядом сидела золотоволосая Красавица Маргерита и улыбалась.

«Сан-Микеле», – вдруг прозвучало в моих ушах. «Сан-Микеле», – отозвалось в моем сердце.

– Addio, Bella Margherita!

– Addio e presto ritorno!

Увы, это не сбывшееся presto ritorno!

* * *

Я пошел обратно по безлюдным улочкам, стараясь по мере сил идти прямо к цели. Наступил священный час сиесты, и вся деревушка погрузилась в сон. Залитая солнцем площадь была пуста. Церковь была заперта, и только за приоткрытой дверью муниципальной школы сонно гудел монотонный голос каноника дона Натале.

– Io mi ammazzo, tu ti ammazzi, egli si ammazza, noi ci ammazziamo, voi vi ammazzate, loro si ammazzano¹, – ритмично повторял хор голоногих мальчишек, сидевших кружком на полу у ног учителя.

В начале следующей улочки стояла величественная римская матрона. Это была сама Аннарелла, и она дружески помахала мне рукой, приглашая в свой дом. Почему я пошел к Красавице Маргерите, а не к ней? Разве я не знаю, что в деревне нет сыра лучше, чем у нее? А что касается вина, то каждому известно, что никакое вино не может идти в сравнение с вином преподобного дона Дионизио, добавила она, многозначительно пожимая могучими плечами.

Я сидел у нее в перголе за бутылкой белого вина дона Дионизио, и мне стало казаться, что она права, однако я хотел быть беспристрастным и счел необходимым допить всю бутылку до конца, прежде чем вынести окончательное суждение. Но когда Джоконда, улыбчивая дочь хозяйки, налила мне второй стакан из новой бутылки, я уже ни в чем не сомневался. Да, белое вино дона Дионизио было лучше. Оно походило на сгустившийся солнечный свет, вкусом напоминало нектар богов, а наполнявшая мой пустой стакан Джоконда была подобна юной Гебе.

– Разве я тебе этого не говорила? – засмеялась Аннарелла. – Е il vino miracoloso! Чудесное вино!

Да, вино действительно было чудотворным, ибо я с головокружительной легкостью и беглостью вдруг заговорил по-итальянски под взрывы смеха матери и дочери.

Я воспылал дружескими чувствами к дону Дионизио. Мне нравилось его имя, мне нравилось его вино. Я охотно бы с ним познакомился.

Ничего не может быть проще! Он вечером будет читать проповедь в церкви.

– Он очень ученый человек! – сказала Аннарелла.

Он знает наизусть имена всех мучеников и святых.

Он даже побывал в Риме и целовал руку папы. А она бывала в Риме? Нет. А в Неаполе? Нет. Только один раз в Капри, в день своей свадьбы. А Джоконда там никогда не бывала. В Капри полно злых людей.

Я сказал Аннарелле, что знаю о святом патроне Капри всё: и сколько он совершил чудес, и как он прекрасен – целиком из литого серебра. Наступило неловкое молчание.

– Да, они говорят, будто их Сан-Констанцо весь из литого серебра, – произнесла Аннарелла и презрительно пожала широкими плечами. – Но кто знает, так ли это?

А его чудеса можно пересчитать по пальцам, тогда как Сан-Антонио, святой покровитель Анакапри, совершил их уже более сотни. Это вам не Сан-Констанцо!

Я сразу перешел на сторону Сан-Антонио, горячо надеясь на его следующее чудо, которое снова привело бы меня сюда, и как можно скорее, в эту очаровательную деревушку.

Добрейшая Аннарелла так твердо верила в его чудотворную силу, что наотрез отказалась взять с меня деньги.

– Заплатите в следующий раз.

Старый мастро Винченцо все еще прилежно трудился в своем винограднике, выкапывая в сладко пахнущей земле глубокие канавки для молодых лоз. Время от времени он поднимал пеструю мраморную пластину или кусок красной штукатурки и выбрасывал их за ограду.

– Это все от Тиберия, – говорил он.

Я сел возле моего нового приятеля на разбитую колонну из красного гранита.

– Она была очень твердая. Ее очень трудно было разбить, – заметил мастро Винченцо.

У моих ног в поисках червяка рылся в земле цыпленок, и вдруг передо мной оказалась монета. Я поднял ее и сразу узнал благородную голову императора Августа. Мастро Винченцо сказал, что она не стоит ни гроша. Она до сих пор у меня.

Мастро Винченцо своими руками разбил сад и посадил виноградные лозы и фиговые деревья. Тяжелая работа, сказал он, показывая мне грубые мозолистые руки. Ведь земля тут полна остатками дворца Тиберия – обломками всяких колонн, капителей, статуй. И ему пришлось выкопать и унести весь этот хлам перед тем, как сажать виноград. Колонны он раскалывал, чтобы сделать садовые ступени, а куски мрамора пригодились для постройки дома, остальное же он сбросил в пропасть.

Ему очень повезло: прямо у себя под домом он совершенно неожиданно нашел подземную комнату с красными стенами – вон как тот кусок под персиковым деревом. Стены были разрисованы множеством совершенно голых людей, танцевавших как бешеные, с цветами и гроздьями винограда в руках. Он несколько дней потратил на то, чтобы соскоблить эти картины и покрыть стены цементом, но, в конце-то концов, это куда легче, чем выдолбить в скале новую цистерну, добавил мастро Винченцо с хитрой улыбкой. Теперь он становится стар и уже почти не может ухаживать за виноградником. Его сын, который живет на материке с двенадцатью детьми и тремя коровами, уговаривает отца продать дом и переехать к нему.

Мое сердце снова забилось. А часовня тоже принадлежит ему? Нет, она никому не принадлежит, и поговаривают, что в ней водятся привидения. Он сам, когда был мальчишкой, видел, как там через парапет наклонялся высокий монах, а какие-то матросы, когда поднимались по лестнице поздно вечером, слышали, что в часовне звонили колокола.

Все дело тут в том, пояснил мастро Винченцо, что Тиберий, когда тут стоял его дворец, казнил Иисуса Христа, и с тех пор его проклятая душа порой возвращается сюда, чтобы испросить прощения у монахов, погребенных под часовней. Говорят, что он прежде появлялся в образе большой черной змеи. Монахи же были убиты разбойником по имени Барбаросса, который напал на остров и на своих кораблях увез в рабство всех женщин, укрывавшихся вон в том замке наверху, и замок с тех пор зовется Кастелло Барбаросса.

Все это ему рассказал падре Ансельмо, отшельник, ученый человек, а кроме того, его родственник, еще он рассказывал ему про англичан, которые сделали из часовни крепость и, в свою очередь, были убиты французами.

– Вот поглядите, – сказал мастро Винченцо, указывая на кучку пуль у ограды. – И вот еще, – добавил он, поднимая медную пуговицу от английского солдатского мундира.

Французы, продолжал он, поставили большую пушку у часовни и стреляли по деревне Капри, занятой англичанами.

– И правильно делали, – усмехнулся он, – каприйцы все очень плохие люди.

Потом французы устроили в часовне пороховой склад. Конечно, теперь она совсем развалилась, но Винченцо и это пошло на пользу, потому что почти все камни для садовой ограды он взял оттуда.

Я перелез через ограду и по узкой тропинке поднялся к часовне. Пол был в человеческий рост засыпан обломками обрушившегося свода, стены покрыты плющом и дикой жимолостью. В зарослях мирта и розмарина играли сотни ящериц – время от времени они вдруг останавливались и, тяжело дыша, смотрели на меня блестящими глазами. Из темного угла бесшумно поднялась сова, и черная змея, спавшая на залитом солнцем мозаичном полу террасы, медленно развернула черный клубок своего тела, угрожающе зашипела на пришельца и скользнула в часовню. Может быть, дух угрюмого старого императора и правда обитал в развалинах на том месте, где когда-то стояла его вилла?

Я посмотрел на прекрасный остров, лежавший у моих ног. «Как мог он жить здесь и быть таким жестоким? – подумал я. – Как могла его душа быть столь мрачной в этом блеске неба и земли? Как мог он покинуть эти места и удалиться на другую, еще более неприступную виллу среди восточных скал, которая до сих пор носит его имя и на которой он провел три последних года жизни?»

В таком месте жить и умереть – если только смерть может победить вечную радость такой жизни! Какая дерзкая мечта заставила забиться мое сердце, когда мастро Винченцо сказал, что становится стар и что его сын хочет, чтобы он продал дом? Какие дикие, фантастические мысли возникли в моем мозгу, когда он ответил, что часовня никому не принадлежит? А почему не мне? Почему я не могу купить дом мастро Винченцо, соединить дом и часовню виноградными лозами и кипарисовыми аллеями с белыми колоннадами лоджий, украшенных мраморными скульптурами богов и бронзой императоров…

Я закрыл глаза, чтобы задержать прекрасное видение, и вот действительность растаяла, окутанная легкими сумерками мечты.

Рядом со мной стояла высокая фигура, закутанная в роскошную мантию.

– Все это будет твоим, – сказал мелодичный голос, и рука описала круг над сверкающей землей. – Часовня, дом, сад и гора с ее замком – все это будет твоим, если ты готов заплатить!

– Кто ты, призрак из страны неведомого?

– Я бессмертный дух этих мест. Время для меня ничего не значит. Две тысячи лет назад я стоял здесь рядом с другим человеком, которого привела сюда его судьба так же, как тебя – твоя. Он не просил, как ты, счастья, а искал лишь покоя и забвения и надеялся обрести их на этом острове. Я назвал ему цену: печать бесславия на незапятнанном имени во веки веков. Он согласился, он заплатил эту цену. Одиннадцать лет жил он здесь с несколькими верными друзьями, людьми высокой чести и благородства. Дважды он пытался возвратиться в свой дворец на Палатине. Дважды у него не хватило на это духа, и Рим никогда больше его не увидел. Он умер на пути туда, на вилле своего друга Лукулла, вон на том мысе. Его последними словами был приказ перенести его на носилках на галеру для возвращения на родной остров.

1.Я убиваю себя, ты убиваешь себя, он убивает себя и т. д. (итал.).