Czytaj książkę: «Отсебятина и ксебятина. Сборник психосказок»

Сказка про странного ребёнка

Послали один раз посмотреть на очень странного ребенка. Ребенок, говорят, у нас родился. Не наш.

Когда родился, не заплакал. Лежал, думал. Чихал. Потом заплакал, когда домой его принесли и отец с матерью орать друг на друга стали.

Смотрит не так, как наши. Молчит больше. Иногда, когда видит что – плачет. Бить его никто не бьет, он и сам плачет, без этого. А смотрит так, словно не наш. Глаза у него синие, неподвижные, ничего не отражают, не показывают, не отдают, не участвуют в жизни. Смотрят куда-то сами в себя.

Наши туда, в него, через глаза его, пробовали глядеть – страшно. И непонятно, как в бездну свалиться.

Поэтому мы его отвлекаем, за плечи трясем. Тогда у него на глазах пленочка такая временно образуется поверхностная, как у змей. Видит нас в пленочке, реагирует, отражает. Учиться может. Но только отвернешься – пленочка пропадает.

– А вы его в школу скорее отдайте, – посоветовал Главный местный Жрец. (Жрец похож на мужика из телевизора: треники, задница, пахнущая потом. Сплющенное лицо. Нос и рот, воняющие сигаретами).

В школе, как сказал Жрец, его эта поверхностная пленочка будет на глазах дольше удерживаться, и он держать ее привыкнет. Без пленочки невозможно постоянно задачи решать, а мы ему внушим, что все от него ждут задач решенных, он и захочет.

Только школы ему маловато, ему б институтскую программу, это действовало бы наверняка. И чтоб деньги зарабатывать был сам должен. На всю семью. Деньги зарабатывать на всю семью, это как обухом по голове сверху, вон смотрите, какой я сплющенный, сказал Жрец. Тогда совсем бы то, что в глазах у него, зарубилось.

Но только тогда он не проживет долго. Лет 15 проживет, постоянно с пленочкой. Вести себя будет почти как обычный. Как мы все.

На работу его потом отправьте. С утра и до ночи, или с ночи и до утра. Такому малосочному даже с утра до вечера хватит. И тогда он лет пять проживет. А вообще у него в настройках не заложено дольше 25 жить, терпя это, как мы, вот так же, как мы, живя с пленочкой. И ни отдых с телевизором, ни забродившая влага, ни покупки не помогут ему, нет у него органа такого, чтобы то всё его восстанавливало так, как нас, и это сакраментально, как если бы у рыбы не было жабр. А то, что нас будоражит, тонизирует, злит и придает смысл жизни, его разрушает, почему-то. Значит, слабый.

А так-то, конечно, если оставить как есть его, и что-то создать для него, чему на родной его родине быть положено, или помогать ему это создать, то прожить он может до 180, так у него в настройках, но кто и что это будет потом, что за дракон инородный или горлица певчая, или дельфин в теле, похожем на человека…

– Он безопасный? – спросили Жреца.

Да это всякому видно было, что он безопасный.

Посмотрели на него с жалостью, и увидели, что на поверхности он сам ещё не знает, кто он есть, потому что поверхность может знать только то, что отражается в ней снаружи, а снаружи нет никакого аналога.

И тогда рассказали ему, кто он есть. Что он раб такой же, как все.

Видно было, что очень ему это скучно. И что не умеет он радоваться тому, чему рабы рады. А радуется, напротив, ерундовым вещам, которые для рабов – еда, ландшафт или какой-нибудь мусор. Да, ходит и мусору радуется – земле, траве, камешкам всяким. Нет, говорит, никаких неодушевленных предметов, всюду Душа.

Запретили ему, конечно, засмеяли. Перестал напоказ этому радоваться, начал тайно.

Таким путем кончилась его жизнь в 19 лет. Обломался внутри один механизм, второй, и все тело пришло в негодность. Пленочку он содрал и выбросил чуть раньше. Но, вот в чем беда…

Техники-врачи у нас на высоком уровне, ремонтники для тел. Хрен к носу прикрутили. Костыли присобачили. Выдали ему жизнь снова, взаймы, под большие проценты, конечно.

Проценты те назывались «побочные свойства лекарства».

Платить дорого пришлось ему по кредиту за жизнь. Каждая съеденная с утра горсть таблеток ведёт к большей поломке того, что осталось от тела, но позволяет избежать смерти сейчас, приближая ее вдалеке. И он согласился. Смалодушничал, конечно, со страху умирать прям-сейчас, ведь выданная ему отремонтированная жизнь разве такая была, как вначале? Нет, конечно. И скорость не та, и сил не хватать стало, и даже мысли начали затупляться от вечной слабости. А он сказал, что не со страху, а напротив, ультиматум поставил кому-то там сверху, со своей родины:

«Или заберите меня отсюда, или я сделаюсь здесь счастливым!»

Его не забрали. И он решил, что сможет сделать себя сам счастливым, начал надеяться.

А все стали ждать, что будет он, исправно работая, платить по кредиту, пока не достигнет годам к 40 банкротства и не умрет полностью. Когда и новые взятые им кредиты (таблетки от вреда предыдущих таблеток) перестанут покрывать его энергетические затраты на жизнь… Как это со всеми бывает. Не все, конечно, странными родятся, но тела ломают и жизнь берут под проценты взаймы сплошь да рядом.

А он не помирал.

И кредиты не брал. Он всë чаще, часами, без пленочки ходил и сидел, сдирал свою пленочку. Его ругали, стыдили; а он, зараза, от наших научился и отрастил Орган Противодействия. Зубы, кулаки отрастил, морщиться научился и огрызаться. Чаще, конечно, убегал, убегать-то он с детства умел, но уже и в драку готов был вступить, чтоб от пленочки обязательной отмахаться. Так от него все и отстали.

А потом глядь… он пока без пленочки сидел, в себя глядел, напевал что-то, он в существо неведомое стал превращаться. С крыльями. С кисточками на концах крыльев. И вырос раза в три себя больше, а потом улетел. Говорят, уже до 300 лет дожил… Ну, или собирается дожить, в каком-нибудь облике. А сам он говорит, что уже не меньше 2000 лет живет, время там у него, в глубине, значит, идет как-то иначе. Жизнь-то он нашу, взаймы ему данную, выбросил, совсем ей не пользуется; а сочинил себе, сделал и применил какую-то другую Его Личную ни-к-селу-ни-к-городу непонятную жизнь. Ничего никому за нее не платит, а говорит, что платят даже теперь ему – те, сверху, которые его не забрали, он теперь у них как бы на работе. Ну или в сотрудничестве, как он говорит.

Говорит, говорит… Он много теперь говорит. А проку-то. Все равно он не сумел стать как мы и не научился жить правильно.

И значит смысла в его изысканиях и полетах нет никакого.

Молодежь смущать только. Не рабы, говорит; Душа везде, говорит; мир безграничен, говорит; всяк могущ и свободен, и никому не нужна ваша плёночка, говорит… Эх, достать бы его да заставить выпить чего-нибудь отрезвляющего, как сократовскую цикуту, чтоб говорить, гад, разучился. Да не можно его достать, он улетел.

Отсебятина

Сказка для условно взрослых составляющих. Действующие составляющие: Я, Себя и Доктор.

О себе необходимо позаботиться. Себя нужно куда-нибудь пристроить, нельзя вот так взять и бросить себя, самого себя где-нибудь забыть.

Нельзя оставить себя в супермаркете или на автобусной остановке, сделав вид, что это себя само по себе, не твоё и не ты; завернуть скромненько за угол, а потом как броситься бежать, бежать от самого себя, чтоб никто не догадался и не пришлось снова с собой нянчиться, обслуживать, заботиться, воспитывать, самому с собой считаться… Да сколько уже можно, когда жить-то. Как было бы хорошо, если б можно было себя вернуть себе запечатанной бандеролью по почтовому адресу, и чтоб никогда больше самому с собой не общаться.

Сам себе надоел. Это точно. Слюнявый, требует внимания, не приносит никакой пользы. Ну разве что иногда может по дому помочь, но и то через пень-колоду после стотысячного напоминания, и на лице у себя написано, как самого себя это раздражает.

Себя приходится везде с собой водить. Не бросишь же себя на чужих людей – неизвестно как там к себе отнесутся, вдруг не будут рады, а наверняка не будут. Говорят же «всё своё носи с собой», вот и приходится носить. Водить. Выгуливать. Вот этого себя, который вечно удовольствий хочет, то купить что-то клянчит, то ноет, что ему холодно, голодно, скучно, устал.

Постоянно хочется врезать себе подзатыльник. Или бросить себя и сбежать. Перед людьми стыдно. Возвращают «вот, вы забыли, это ваше». Приходится делать вид, что сам себе рад.

Себя все видят! Это самое ужасное. Пойдешь с собой гулять, и все видят твоего себя. Оценивают, наверно, как себя одет, какая фигура, здоровье, возраст, комплексы, болячки, тараканы, пыль в голове, скелеты на кухне в ящике для ложек, да сколько можно, как сам себя задолбал! Ни познакомиться нормально ни с кем себя не дает. Ни там даже пообщаться, поговорить с другими людьми. Себя же никуда от себя не денешь.

Самое главное – не пытаться спихнуть заботу о себе на окружающих. А то все окружающие заранее начнут держаться от себя подальше. Ну, чтоб им не повесили алименты и прописку в своем доме чужого и ненужного им себя. И они правы. У них есть они сами. И ты у себя сам. У себя. Как будто это себя тобой управляет! Как будто сам себе не хозяин. Не хочется-то как! Хочется самому собой управлять, а не чтобы эта мелочь несносная или кто попало управлял там. И чтобы не давать себя в обиду и в чужое распоряжение, а распоряжаться собой самостоятельно. Хотя и приходится преодолевать искушение тайком выбросить себя в мусорку или довести себя до могилы.

Сам себя до добра не доведёшь. Вернее, доведёшь, если правильно вести. Никого у тебя и нет, кроме себя, на самом-то деле. Сам с собой навечно неразлучен. Судьба, карма такая, не деться никуда. Можешь себя сто тыщ раз ненавидеть за разгильдяйство, характер, отражение в зеркале, недостигнутые успехи и вообще за то, что себя видно. Если б себя можно было как-то… замаскировать… тогда с собой очень даже можно было бы жить. И весело, кстати.

Если себя вовремя развлекать, утешать, кормить и причёсывать, то с собой неплохо. Хотя это ж опять предполагается всю жизнь с собой носиться??? Да сколько можно… И притом, хочется же, чтоб другие люди любили. И вообще чтоб с другими общаться, не только с собой. От себя не узнаешь ничего нового.

Хотя говорят, что за собой интересно наблюдать, за своим ростом; можно радоваться своим успехам. Если они есть, эти успехи. А если себя иначе как пинками ни на что не выгонишь, то чего же от себя ждать, кроме подлянки и пакости? Например, неожиданно вдруг всем себя покажешь, и это будет… это будет позор, караул. Все люди как люди, а ты с собой пришёл, и себя плохо ведёшь. Себя надо вести хорошо. А как себя хорошо вести, если собой не управляешь? Или себя это такое полуубитое (весь день до выхода в люди в профилактических воспитательных целях давал себе подзатыльники, чтобы себя сидел смирно и был похож на хорошего себя), что теперь, когда от себя ждёшь какой-то положительной активности (чтоб другие видели, что ты обращаешься с собой хорошо, любишь себя, себя всем довольно, вон какое жизнерадостное и милое себя…) – а это гадкое себя, как нарочно, так и сидит полуубитое, и на новые пощёчины и тайные твои щипки не отзывается. Как не стыдно себе? Люди ж видят. Надо произвести впечатление, что у себя всё хорошо, а с собой мы дома разберёмся.

Дома начинаешь пробовать в себе разобраться. Ну чтобы функционировало получше. Разбираешь себя. Рассматриваешь разобранное; понимаешь, что с собой, очевидно, совсем всё плохо; понимаешь, что обратно разобранное само собой не собирается, а как собрать себя обратно – не знаешь, не научен.

И тогда привозишь себя на лечение. Сам себя. Своими ногами. На автобусе. Или на машине. Везёшь себя в лечебницу, где себя лечат, втайне негодуя, что себя теперь ещё и лечить приходится, когда же это себя сдохнет наконец и перестанет себя мучить. Тратиться надо вот теперь на лечение себя, а если бы себя с самого начала вело себя хорошо, то не пришлось бы тратиться. Это себя во всем виновато.

А в лечебнице спросят: вы себя любите? Конечно, мы себя любим, мы же приличные люди. Мы покупаем себе одежду и кормим себя, оно живет в тепле, оно, паразит, моется в тёплой ванной, оно, скотина неблагодарная, поглощает пирожные по выходным!!! Мы себя даже в кино иногда водим. Можем чаще водить в кино, раз надо, пусть это себя заткнётся уже и не скучает. Да с него и телека достаточно.

Вот нет ли у вас волшебной кнопочки, доктор, чтоб себя успокоить? Чтоб себя стало поменьше, и, желательно, понезаметнее, чтоб внимания на себя можно было поменьше обращать. Потому что а жить когда, вы же меня понимаете. Нельзя же всё время только собой и заниматься?

«А вы себя понимаете?»

А что тут себя понимать. Себя ноет, жалуется, обижается, кричит, орёт, злится, пытается кусаться, сидит полумёртвое отлупленное, или хандрит, или ему тошно и нечем заняться. Вот сейчас оно разобранное, я кричу себе «Соберись, тряпка!», а оно не желает собираться. Это оно нарочно, оно всегда так пакостит, когда собираемся куда-нибудь. В самый ответственный момент, когда нужно быть собранным.

А мне приходится таскать себя на разные важные собрания, в организации и по работе. Ну потому что просто не с кем себя оставить. Никто ведь мне с собой не помогает, а с собой справиться в одиночку нелегко… растить себя это знаете такой адский труд. Надо постоянно держать себя в руках. Частенько требуется срочно привести себя в порядок и бежать с собой по делам, а себя, как нарочно, не в форме. И в этом деле совершенно не на кого рассчитывать! Разве что на вас, доктор, хотя это и траты. Видите вот как даже в этом мне приходится мучиться от себя.

«А давайте себя спросим, что оно хочет…»

Отдохнуть, говорит. Вот собака, кто ж ему не даёт. Один подзатыльник, себя в отключке и уже отдыхает. А на работу кто вместо себя ходить будет? Когда себя сильно злой и хандрёжный, можно себя отключить алкоголем. Снотворными. Наркотиками. Можно посадить себя смотреть мультики или порноужастик. Потом можно дать себе отдохнуть, себя проспится…

«Прийти в себя?»

Боже упаси. Это ж на кого я стану похож, если приду в себя.

«На самого себя».

Вот именно. И все увидят, что это я: инфантильный, глупый, злой, капризный, не желающий за себя отвечать, беспомощный, слабый, некомпетентный, печальный, тоскливый, унылый, лишенный цели и смысла существования, потерянный, нуждающийся в любви, ничейный, брошенный в одиночестве на пороге бездонного равнодушного существования, обречённый родиться, выживать как получится и умирать в одиночестве, никому не нужный, никем не любимый… Что? Мне себя жалко.

Вот так водишь-водишь себя, доктор, по улицам, стараешься сделать себя самостоятельным, а себя как сядет вдруг в лужу и давай рыдать, размазывая грязные сопли. И понимаешь вдруг, что себя любишь, и просто стараешься для себя же, чтобы себя как-то к этой жизни адаптировать, вырастить себя самостоятельным, не хуже других. А вообще сам себя защищаешь… Как умеешь.

И садишься вот с собой прямо в эту же лужу, прямо в офисноделовом платье, из солидарности, и пусть люди подумают, а нам всё равно. Потому что сам у себя один, больше у себя никого нет, как же себя бросить, доктор? Один ведь у себя. А у людей-то кто-нибудь есть, они себе найдут о ком думать, вот и пусть думают что хотят, а у себя больше никого нет, кроме себя.

И сидишь и плачешь вместе с собой неопредёленное количество времени, вытираешь себе слёзы. Себя неожиданно соглашается всё для себя делать и во всём себе помогать. Встаёт, обнимает себя, отряхивает грязь. И мы с собой куда-то идём.

Ну да, трудно с собой, но ведь никуда от себя не деться. И сам себе очень важен. Обязанность такая, любить себя, потому что больше у себя никого нет. Да и с собой веселее как-то. Больше себя собой чувствуешь, как будто не один, а в компании. И людей в эту компанию приходится выбирать только таких, которы царю юз жже себя принимают, которые себя обижать не будут. Приходится выбирать всё время между какими-попало людьми и собой. Приходится думать о собственном благополучии.

А ещё надо сводить себя куда-нибудь развиваться, доктор. Я вот сейчас подумал, что у себя много талантов. Пусть в студии занимается, рукоделием там каким, или тем, что себе интересно. Оно любознательное, аж загорелись сразу глазёнки у себя. Так, не для пользы, а для себя, хочется вот себя порадовать. Хочется себе хорошее что-нибудь сделать. Пусть себе станет хорошо. Пусть выберет себе подарок. И разрешить себе уже наконец ни от кого не зависеть, не выпрашивать одобрения. Чего ж мы сами, нищие что ли совсем, дома себе одобрения не дадим? Чушь-то какая. Попросить прощения у себя, что себя дома нормальным одобрением не кормили.

Да оно какое, смотрите, доктор, самостоятельное! Оно ни в чьём одобрении не нуждается. Оно только хочет, чтобы с собой кто-нибудь был, чтобы я был всегда на своей стороне, с собой заодно. Пока себе меня не хватало, надо было, чтобы с собой был кто-то. А теперь это необязательно. Даже вредно иногда (можно, но вредно), потому что хочется себе иногда побыть и одному. С Богом.

А я рядом с собой в это время тихонько постою, послушаю, о чём они говорят.

«Надеяться можно только на себя».

Да как же на себя надеяться? У себя много проблем. Все, что есть, проблемы – все с собой связаны или на себе как-то отражаются. Но никто более проблем у себя не решит. От решения проблем у себя никуда не деться. Только сейчас я какую-то даже радость и гордость, доктор, чувствую, что могу себе помочь. Что я за это ответственен. Это ведь способ проявить мою любовь к себе, доктор – сделать что-то нужное, хорошее и приятное для себя. Попробовать проблемы решить. Сказать себе: «не бойся ничего, я у себя есть, мы вместе».

А если сил моих не хватит решить свои проблемы, так я трезвым умом оглянусь, кто тут ещё есть в этом мире, и подумаю, как с ним сотрудничать, чтобы я смог решить проблемы моего себя, а он своего. И ещё я думаю, что никому эту обязанность не передам – о себе заботиться. Потому что вряд ли другие так, как нужно, о моем себе позаботятся. Откуда им знать, что себе нужно. Только я сам лучше всех себя знаю. Вот так.

Кажется, доктор, я знаю, что теперь с собой делать. Первым делом спросить себя, что себя хочет. Сделать насущное. А потом для радости и удовольствия пойти куда-нибудь с собой. На пару. Ну, можно еще кого-нибудь взять, кто не против себя, кто себя любит и уважает. Или с кем посотрудничать можно. Вместе с собой мы ого-го сколько дел сделать можем! Мы же вместе, мы сила.

Я б хотел, чтобы себя было больше, чтобы себя выросло мощным и сильным, и крепким. Но пока ещё маленькое себя, я помогаю себе расти. Лечу себя, люблю себя, поддерживаю, защищаю. Не взваливаю на себя слишком много дел. Интересуюсь собственными потребностями и самочувствием. Это всë делать для себя в радость.

Я смотрю, доктор, и другие чужие себя к моему подтянулись. Видят, что я самого себя не оцениваю, а ценю, уважаю, не обижаю. Завидуют. Хотят, чтобы я их тоже подкармливал иногда. А мне не жалко, пусть. Вот моё себя уже и друзей себе завело.

Я таким сильным сейчас себя ощущаю, доктор. Таким целым. Иногда меня критикуют, конечно, со стороны. Это те, кто ещё с собой не знаком. Они говорят «этот человек сам в себе, уходит в себя, живёт для себя, себялюбец». Им не нравится, что моё себя развивается, какую отсебятину производит.

Зато я всю свою отсебятину хвалю, и складываю отсебятину в папочку, на память, чтобы не потерялась. В старости вместе с собой посмотрим, что раньше было, похохочем, поплачем, умилимся. А им, бедным, даже порадоваться в старости будет нечему, потому что они всё время себя от себя отгоняли, как назойливых мух. Они что, думают, в таких условиях себя вырастет?

К себе же ласка нужна, бережность, доктор. Себя – оно у себя одно… Вот если бы, доктор, вернуть себя себе. Нет, не бандеролью. А в объятия. Самому себя обнять крепко-крепко, так, чтобы не разлучаться с собой никогда. Чтобы сам для себя был прекрасен, безусловно собой любим, окончательно себе верен. Вот такая чтоб была с собой близость. Полная. Но смотрю – нет больше отдельного от меня себя. Мы целое, мы слились. Я сам. Мне во мне хорошо. Только кого теперь обнимать-то? Ну ладно, доктор, тут, я вижу, другие люди есть. Пойду их обниму. А давайте я вас обниму?

Теперь я есть, вот он я. Это здорово. Раньше меня не было. Раньше и вас для меня не было.

Правда о любовной зависимости

I

Принцесса подумала: с ним я взбегу на высокую гору, рука в руке, и мы будем смотреть на звезды, а звезды будут смотреть на нас. Потом наши звездочки соединятся, и в нас вырастет звездное небо.

Принц подумал: эта принцесса такая красивая. Наверное, она настоящая.

Принц предложил ей ходить с ним, рука в руке, везде. И заниматься с ним не только этим.

Еще ухаживать за его Единственной Розой.

Эту розу он растил, чтобы дарить девушкам. Та девушка, которой дарилась Роза, уже не могла бросить принца без угрызений совести, потому что ей казалось, что она виновата в его страдании, а бедная роза вот-вот умрет. Ха-ха, у принца был целый пакетик семян для нового розария, на всякий случай. Об этом никто не знал, кроме принца.

Конечно, он предложил ей вместе смотреть на море, солнце, звёзды и на всё, что она пожелает. На самом деле он хотел видеть её, когда она смотрит на то, что ей нравится.

И она об этом догадывалась.

Ещё предложил он ей, как водится, жить в его замке, но уже в другой жизни, потому что в этой жизни у него замков не завелось, а отвоёвывать их слишком долго. И ещё богатств, коней, платьев, свой собственный сад, но это лет через 50 и если никто не передумает.

Ну и мало ли что он ещё предложил. А вот что подарил…

А подарил он (кроме, конечно, Единственной Розы, всегда угрожающей умереть) небольшой жёлтый камень.

Если камень вставить под рёбра, под солнечное сплетение, то принцесса начинала смеяться радостно, кружиться вокруг себя и чувствовать себя навеки и абсолютно счастливой, на веки веков.

Ибо всё, что ей было нужно, она нашла, и дальше уже нет и не будет её от него отдельно, а будут они всюду вместе.

Все печали, все возможные несчастья больше не возымеют никакой власти (разве вдвоём мы их не одолеем?); да и чего стоит какая-то мелкая, преходящая земная печаль по сравнению с их навечным единением; если что и будет отныне нерушимое, тёплое, постоянное, так это Любовь и Солнце, обнявшая Солнце Любовь.

«Всегда вместе, да-да…» – повторял за ней очарованный принц. Он знал: надо повторять, а то девушка убежит, и ищи её потом с ветром; поэтому надо повторять и ждать, возвращать ей её же сияющий свет, усиливая его и отражая. Пусть принцесса думает, что это принц светится. И тогда она будет довольна.

Жёлтый камень, как линза, увеличивал свет принцессы. Из-за камня ей казалось, что светится всё: принц, деревья, море, тропинка, прохожие…

II

Принц ощущал себя так, как будто нашёл пещеру Али-Бабы.

В этой пещере, то есть в принцессе, есть золото и уют – отдохновение усталым путникам; и это хорошо, он как раз усталый путник.

В пещере сладкие ягоды, рвёшь их – чувствуешь себя смелым, желанным, единственным, лучшим из путников; и это хорошо, он довольный путник.

Но самое вкусное в пещере (жаль, что этого всегда мало, буквально на один глоток нестерпимого свежего удовольствия) – напиток фей, нектар из пыльцы бабочек. Её таинственность.

Загадочность, тайна, притяжение-ворожба, обещание сказки, полёта.

Сколько принц по чужим пещерам ни лазил, всегда знал, что в любой пещере тайны ровно глоток. А потом будет пусто и скучно. Выпил, усы вытер, пошёл, золото взял… если было там золото. Одни только её, принцессины, барахлюшки, да игрушки, да слёзы ему вослед.

Некрасивая это уже часть сказки получается, малоприятная. А когда уже копья, и палки, и грязи комки от принцессы лететь начинают, то, чтоб не летели, пригождается сдохшая роза. «Не я тебе сердце разбил, а я сам поломался, разбился, и нет у меня больше счастья, вот же, видишь: моя Единственная Роза мертва, засохла она без любви и заботы». И пусть брошенная принцесса делает с розой всё, что хочет: оживить пытается, на стенку в рамочке вешает, молится, убивается, складывает в себя как трофей. И принцессе не так обидно, и у принца есть время, чтоб убежать.

(На поиски новых пещер).

Вот если б она, новая эта принцесса, была принцессой настоящей, и золота было бы у неё невероятное количество, то и нектара, наверное, было бы больше. Потому что принц голову бы ломал: зачем я ей, такой красивой и богатой, нужен? За что она меня полюбила?

III

«Я буду твоя навсегда, я пойду за тобой везде», – бормотала спящая, доверчивая ненастоящая принцесса. Она отвязала шляпку, распрощалась с няньками и суровым отцом, предупреждавшим её не верить никакому незнакомцу. Она законопатила щели разума, решила, что она девочка и потому ей можно купаться в счастье.

«Пойдешь за мною везде – нет, этого нам не надо», – решил принц. Взял золото, забрал обратно жёлтый камень, сломал сам свою розу. Пусть принцесса думает, что она разбила ему сердце и он страдает, тогда можно будет снова зайти к ней при случае (ягод поесть, соперников разогнать).

Потому что все путники иногда делаются усталыми. И не надо портить отношения с пещерой, в которой очаг для тебя не остыл. Принц оставил табличку у входа… нет, визитную карточку.

Принцесса проснулась, нашла себя одной, а пещеру пустой и ограбленной. И табличку нашла, которой её одарили: «Здесь был Принц». И запах везде, чужой, невыносимый, прежде бывший родным, и розу поломанную.

Прибралась, заперлась на двести замков.

У игрушек своих попросила прощенья.

И у тех, на кого смотрела с жалостью прежде, что одни, а она не одна; ведь казалось ей, что всякий ищет того же, всякий хочет быть не одним, идти вместе, разделять горе, боль, радость, цветение, моря, звезды, старость, и через смерть пойти вместе дальше, не разделяясь, зная: самое главное мы нашли. Ради главного прочь остальные соблазны. Нашли друг друга.

IV

Знала она, что всегда так бывает, как только расслабишься. Как только доверишься, расцветёшь, ключ от тайной хранилищницы отдашь, тут-то он, родимый, как льстивый вор, и скажет:

«Нам не по пути, милая, мы разного хотим, тебе в другую сторону, вон твоя остановка».

Но до того, пока не поверила, не отдала, будет он, как вор, соблазнять, будто ему того же, что и тебе, надо.

Будет розу подсовывать.

Будет на вершину горы тебя возносить.

Так тысячу раз с ней, принцессой, бывало, и она того не боялась. Ну, почти. Всё же тут просчитано, проверено: поверишь на 100 капель счастья, получишь 100 капель счастья и 100 капель боли. Взойдешь на 100-метровую вершину, получишь ровно 100 метров высоты и 100 метров падения. Да и шла она к принцу, как на расстрел: зная, что расстреляет, и разрешая себе расстреляться.

Так-то оно так, и пусть падение неизбежно. Но и времени у неё не вагон. Нет времени ждать, пока захочет кто-нибудь пойти с ней дальше, не разделяясь. Поэтому, кто первый пришёл, тот и принц. Любви-то хочется. И хоть какого-нибудь света. Хотя бы от камня.

Да и розу он ей оставит. Каждый из принцев оставляет ей свою Единственную Розу, как утешение. Можно что угодно с розою делать: оживлять её (и станешь целительницей и спасителем), на стенку вешать в рамочке (и другие будут сочувствовать тебе), молиться (и всегда благовонная аура будет в доме, где всё посвящено прекрасному). Можно убиваться (и будешь любящей и сострадательной, ибо раскаялась, но обратной дороги нет). Можно сделать розу трофеем, хвастаться подругам, какая ты сердцеедка. Вот всего сколько, оказывается, подарил ей принц, всего-то за ночь проведённую: и могущество, и духовную красоту, и возвышенность, и лебединую верность, и непобедимую привлекательность. Что понравится, то и примерь, в том и живи. Портит картину лишь знание, что у принца подрастает новый розарий, а у принцессы – гербарий. Знание это делает сказку некрасивой и малоприятной.

V

Придёт снова к ней принц. И спросит с порога, есть ли компот из предвкушений, надежд, обещаний и искусственной красоты. Сварит принцесса компот, но отдаст его не задаром, а за аванс – жёлтый камень, усилитель иллюзий; и за вознаграждение (за Единственную Розу, которая непременно умрёт).

Так они и будут играть друг с другом вечно, не соединяясь.

То отдаляясь, то приближаясь.

А то, представьте себе… самое худшее, что можно представить. Живёт напротив парочка уже сто лет. Не принц и не принцесса. Хомяки как будто.

Он к ней привык, всегда вместе. Она к нему привыкла, всегда вместе. Как нога и рука. Кажется, и замечать друг друга перестали.

Внимания перестали на это обращать. Есть и есть кто-то рядом, всегда тут и был, не денется никуда, добиваться не надо, любит, сбежать не пытается. На сторону, на поиск приключений, не хотят: лень им, обоим. Может, они кастрированные оба? Да нет, иногда хомячата рождаются.

Ни тебе иллюзий, ни компота из фей, ни измен, ни слёз, ни ножа под подушкой. Об чём они живут? Чего они вообще вот так живут, не разделяясь? Это же как с самим собой: сам себя лучше всех понимаешь, но для разговора всё равно собеседника ищешь другого. Такого, чтобы не понял тебя, чтоб заманил куда-то, чтоб доказать ему, убедить, победить его, побороть, склонить его на свою сторону, предать, оттолкнуть, испугать, притянуть, привлечь, соблазнить… и чтобы взять от него и убежать, и чтобы дать ему и получить в дар, и чтобы сварить компот, сила которого в первом глотке, а дальше пей не пей – всё будет однообразно.

Чтоб наиграться вдоволь и устать, треснуть хорошенько друг друга совочками, посыпать песком и пеплом, подраться, помириться, расцарапать друг другу морды и совместно напиться компоту. В том жизнь. Нет тут ничьей вины, а исключительно природа такая человеческая.

Все же знают, что близкие люди нужны, чтобы использовать их для удовольствия и ради страданий.

Необходимость в страдании такая же, как в удовольствии, потому что удовольствие у человека, по природе его, эндогенно-опиатное, и к нему появляется толерантность.

Затем и нужно устать, помаяться и побиться, совершить много глупых и вредных поступков, чтобы потом отдохнуть. Получить прощение, напитаться тем удовольствием, от которого отвык. А иначе не штырит компот, ну не штырит!