Вышли
Хьюм Ф. Человек в рыжем парике
Смолл О. Дж. Образцовая загадка
Фримен Р. Остин. Тайна Анджелины Фруд
Хрущов-Сокольников Г. Джек – таинственный убийца: большой роман из англо-русской жизни
Мейсон А. Э. В. Дело в отеле «Семирамида». Бегущая вода
Александров В. Медуза
Панов С. Убийство в деревне Медведице. Полное собрание сочинений С. Панова
Мейсон А. Э. В. Страшнее тигра
Детектив на сцене. Пьесы о Шерлоке Холмсе

Готовятся
Декурсель П. Сын тайны или два ребенка
Феваль П. Жан-дьявол
Темме Й. Мельница на Черном болоте и другие новеллы
Мало Г. Разбитая жизнь
Мари Ж. Ошибка доктора Маделора
Хрущов-Сокольников Г. Петербургские крокодилы
Цеханович А. Петербургская Нана. Убийственная любовь
Цеханович А. Темный Петербург
Хоуп Э. Бриллиантовое ожерелье или история о двух дамах, джентльмене и нескромности герцогини
Фере О. Запутанное дело
Хьюм Ф. Таинственная тень
Габорио Э. Адская жизнь

Серия «Семнадцатый отдел: цикл о Диксоне МакКанне»
Бьюкен Д. Охотничья башня
Бьюкен Д. Замок Гай
Бьюкен Д. Дом четырех ветров

Бегущая вода

Миссис Тезигер у себя дома

Женевский экспресс рванулся из Лондонского вокзала. Несколько минут огни парижских окраин мелькали за его окнами, и потом он вдруг, словно пружина, вырвался в темную ночь. Толчки перешли в ровное ритмическое движение, шум колес и стук буферов слились в непрерывный гул. Миссис Тезигер уже заснула на верхней полке своего купе. Шум поезда ее не беспокоил.

Отделение спального вагона было самым постоянным домом миссис Тезигер – за много лет, чем она хотела бы признаться. Она проводила жизнь в гостиницах, с дочерью, в качестве спутницы. Зимою – в Вене или в Риме, весною – в Венеции или в Константинополе, в июне – в Париже, в июле и августе – на морских курортах, в сентябре – в Эксе, осенью – снова в Париже, но всегда она возвращалась в спальный вагон. Это была единственная комната, давно знакомая и всегда готовая для нее. И хотя вид за окнами менялся, это было единственное помещение, всегда имевшее тот же вид, то же ограниченное пространство, ту же меблировку – единственная комната, в которой она чувствовала себя, как дома, как только в нее входила.

Но на этот раз она проснулась еще до рассвета. Шум, более легкий по сравнению с грохотом поезда, но отличный от него по характеру, дал ей сразу понять, что ее разбудило. Кто-то, крадучись, двигался по купе – ее дочь. И миссис Тезигер лежала совсем неподвижно, тогда как внезапный ужас сковал ее сердце. Она слышала, как ее дочь потихоньку одевается под ней, заглушая шорох платья, даже сдерживая дыхание.

– Что она знает? – спросила себя миссис Тезигер, сердце ее упало, и она не решилась ответить.

Шорох прекратился. Что-то щелкнуло, и в то же мгновение через широкое оконное стекло в вагон проник слабый предутренний свет. Занавеска на одном из окон была поднята. Было два часа июльского утра, заря едва занималась. Но дневной свет быстро стал ярче, и на фоне окна показался профиль девушки. Со стороны миссис Тезигер на слабо освещенном фоне силуэт был черным, как на старых дагерротипах. Он был таким же неподвижным и таким же серьезным.

«Что она знает?».

Вопрос этот не выходил из головы матери. Она внимательно наблюдала за дочерью из темного угла, где лежала ее голова, думая, что с рассветом она сможет прочесть ответ на этом неподвижном лице. Но она не прочла ничего, даже когда каждая черточка на этом лице стала хорошо видна, в ясном, мертвенном свете. Лицо, которое она увидела, было лицом замкнутого на себе человека, на котором не отражались преходящие сны, как ребенок строит на песке и не обращает внимания на тех, кто проходит мимо. А к этим снам миссис Тезигер не имела ключа. Дочь ее сознательно замкнулась в своих мечтах, и они сберегли ее свежей и милой в таком кругу, где свежесть утрачивалась быстро и нежность отбрасывалась в сторону.

Сильвии Тезигер было в то время семнадцать лет, хотя мать ее одевала так, чтобы она выглядела моложе, и украшала ее, как куклу. Характер у девочки соответствовал, и в этом, как и во всем остальном, она не протестовала. Она предвидела ту сцену, ту бесполезную сцену, которая последовала бы за протестом, возгласы об ее неблагодарности, выговоры за дерзость и для окончания – ливень дешевых слез. Она позволяла матери одевать ее, как та желает, и только глубже уходила в свои потаенные мечтания. Она сидела и смотрела, не отрываясь от окна, а ее мать охватила острая ревность к красоте девушки. Сильвия Тезигер обладала необычайной красотой: от висков до закругленного подбородка контур ее лица был идеальным овалом. Ее лоб был широкий и низкий, а волосы – темно-каштанового цвета с пробором посередине – падали двумя темными волнами на уши и были собраны в косу, низко спадавшую к шее. У нее были большие глаза, темно-серые и очень спокойные. Рот был маленький и вызывающий. У нее была очень привлекательная улыбка, которая, однако, не часто появлялась на ее губах. Улыбка возникала не сразу, как будто Сильвия колебалась – улыбнуться ей или нет, и когда она решалась, на щеках ее появлялись ямочки, и все лицо ее выражало одновременно и нежность, и чувство юмора. В ее глазах больше всего привлекала даже не красота, а чистота, свидетельствующая о том, что даже в том кругу, где она жила, она сберегла себя незапятнанной от мира.

Она глядела в окно. Когда поезд остановился около Амберье, солнечный свет коснулся ее бледных щек, придавая им розовую теплоту, блеск ее волосам, вызывая у нее улыбку. Сильвия повернулась внутри вагона и увидела, что глаза матери внимательно за ней следят.

– Ты проснулась? – спросила она удивленно.

– Да, детка. Ты меня разбудила.

– Мне очень жаль. Я старалась одеваться как можно тише. Я не могла заснуть.

– Почему? – настойчиво спрашивала миссис Тезигер. – Почему ты не могла спать?

– Мы едем в Шамони, – ответила Сильвия. – Я думала об этом всю ночь.

Но, хотя она искренне улыбнулась, миссис Тезигер не оставляли сомнения. Некоторое время она лежала молча, а потом сказала с намеренной небрежностью:

– Мы оставили Трувилль весьма поспешно, правда?

– Да, – ответила Сильвия. – Кажется, так.

Казалось, будто она в первый раз подумала об этом.

– В Трувилле было слишком жарко, – сказала миссис Тезигер.

Дочь молчала.

«Что она знает?» – соображала миссис Тезигер и не могла найти ответа.

– Сильвия, – сказала она. – В последнее утро, когда мы были в Трувилле, ты читала книгу, которая тебя очень интересовала.

– Да, – Сильвия больше ничего не сказала о книге.

– Ты принесла ее с собой на пляж. Я думаю, ты не заметила той странной парочки, которая прошла по мосткам перед нами, – миссис Тезигер засмеялась. Глаза ее не отрывались от лица дочери. – Это был человек средних лет, с жёсткими седыми волосами, чопорным лицом и фигурой, как палка. С ним была старая женщина, такая же аккуратная и старомодная, как он. Ты их не видела? Ничего не было смешнее этой провинциальной парочки, шедшей по мосткам среди элегантной публики. Они, наверное, прибыли из провинции. Они, наверное, живут где-нибудь в замке на холме, над какой-нибудь маленькой деревней, где-нибудь, – она запнулась на мгновение и потом смело выговорила, – в Провансе.

Слово эти, очевидно, ничего не говорило Сильвии, и миссис Тезигер успокоилась.

– Ты их не видела? – повторила она.

– Нет, видела, – сказала Сильвия, и мать ее снова приподнялась на локте. – Этот господин поклонился тебе и…

Мать перебила ее.

– А дама не поклонилась и только посмотрела, как важная особа! Да, я встречала этого человека – однажды, в Париже, – и она снова откинулась на подушки, наблюдая за дочерью.

Но Сильвия не проявила ни любопытства, ни огорчения. Не в первый раз случалось, что господин кланялся ее матери, а дама ее игнорировала. Она привыкла к этому. Она взяла книжку и раскрыла ее.

Миссис Тезигер была удовлетворена. Сильвия, очевидно, не подозревала, что появление этой старомодной пары прогнало ее из Трувилля на месяц раньше положенного времени. Она удивлялась, что могло привести господина де Камура и его мать на этот курорт в толпу блестящих и накрашенных женщин. Мысли ее вернулись на двадцать лет назад, к тому времени, когда она была женой господина де Камура, в замке, глядевшем на провансальскую деревню, а мать господина де Камура ревниво за ней следила. Многое произошло с тех пор. Слежка мадам де Камур оказалась небесплодной, брак был аннулирован указом папы. Многое произошло с тех пор, даже и через двадцать лет она живо могла вспомнить скуку жизни в этом провансальском замке, и миссис Тезигер зевнула, потом засмеялась.

– Ты так рада, что мы едем в Шамони, Сильвия? Так рада, что не могла спать?

– Да, мама.

Это было не совсем понятно для миссис Тезигер, но Сильвия всегда была непонятным ребенком. Она повернулась лицом к стене и заснула.

Но объяснение Сильвии было правдиво. Шамони означало большую цепь Монблана, а у Сильвии Тезигер была в крови страсть к горам. Первое появление среди далеких снежных вершин вызвало в ней небывалое волнение. Она исчисляла свою жизнь этими встречами с горами, а не обычным календарем месяцев и дней. То утро, когда из окон отеля в Глионе она увидела впервые Дан дю Миди, поднимавшую свою раздвоенную серебряную вершину над голубым уголком Женевского озера, было памятной датой в ее жизни. Или однажды зимой, когда римский экспресс остановился в три часа утра на итальянской границе у выхода из туннеля Монсени, она осторожно подняла занавеску своего купе и увидела высокую стену гор, нависавшую над ней при холодном лунном свете: черные громады скал, причудливые башни скал и справа над ними безоблачное бесконечное синее небо. Она была близка к слезам в ту ночь, когда глядела из окна. Она почувствовала, что неясные непонятные мысли пробуждаются в глубинах ее души, что это сверкающее острие притягивает ее. Как волшебный магнит. Всегда после Сильвия мечтала об этих мгновениях в ежегодном маршруте своей матери и всем сердцем молилась, чтобы ночь была ясная.

Она раскрыла книгу, лежавшую у нее на коленях, – ту книгу, которой она так увлеклась, когда мимо нее проходили де Камур с матерью. Это был номер «Альпийского журнала», изданный лет двадцать тому назад; она читала в нем рассказы о первых восхождениях на неприступные вершины. Она так увлеклась ими, и все-таки по временам лоб ее слегка хмурился. Она восклицала в полголоса: «О, если бы он не был таким смешным!». Автор, действительно, писал очень смешно, и ей казались более смешными те места, где рассказ должен был быть наиболее драматичным. Это было первое восхождение на один из пиков около Шамони, считавшуюся недостижимой. Несмотря на юмор рассказа, Сильвия была им увлечена. Она завидовала их мужеству, их товарищескому духу, их бивуакам на открытом воздухе у горящего костра. Но ее воображение было больше всего увлечено руководителем экспедиции, тем человеком, который иногда один, иногда с другими сделал шестнадцать попыток взойти на этот пик. Он – Габриэль Струд – выделялся из страниц книги. Она представляла себе его энергию, его выносливость; кроме того у него был один недостаток, придававший ему особый интерес в ее глазах. У Габриэля Струда были слабые мускулы на одной ноге. Сильвия стала себе представлять его, стала разговаривать с ним по своему обыкновению.

Она думала о том, был ли он рад, когда достиг вершины, или ему было немножко жаль, что он утратил такой большой, не ослабевавший интерес. Она стала искать, нет ли чего-нибудь о нем в дальнейших статьях, но ничего не нашла. Она стала думать: может быть, он перестал лазить по горам после своей победы? А может быть, он с этим самым поездом едет в Шамони? Потом, когда поезд уже подходил к Аннемасу, она вспомнила, что подвиг, о котором она читала, имел место более двадцати лет тому назад.

Один из преемников Струда

Но хотя Габриэля Струда и не было в поезде, с ними ехал в Шамони один из его преемников, после четырехлетнего отсутствия. Из этих четырех лет капитан Чейн провел последние два года в Адене, среди угольных складов, каждый день мечтая об этом утре. Он вышел из поезда в Аннемасе и, пройдя в буфет, сел за стол рядом со столиком миссис Тезигер и ее дочери.

Он поглядел на них, определил их категорию и отвернулся, нисколько не заинтересованный ими. Они принадлежали к той породе континентальных путешественниц, которые переезжают из отеля в отель, собирают вокруг себя во время сезона знающих пожилых людей и непосвященных юношей, причем изредка в их компанию попадает какая-нибудь дама, привлеченная элегантностью их нарядов. Матери он дал скорее сорок, чем тридцать лет; лица дочери он не видел, так как та была углублена в книжку, но она ему показалась большой куклой из игрушечной лавки. Эти платьице с кружевами и ленточками подходило к мосткам в Трувилле, здесь, в Аннемасе, оно обличало ее.

Чейн не стал бы о ней больше думать, если бы, выходя из буфета, не заметил, какой книжкой она увлечена. На раскрытой странице он увидел знакомый ему чертеж. Она читала старый том «Альпийского журнала». Чейн был удивлен. Между ее внешностью и ее увлечением похождениями в Альпах было явное противоречие.

Он остановился у двери и оглянулся. Сильвия Тезигер подняла голову и смотрела на него. Глаза их встретились.

Чейн был поражен той нежностью и немного грустной красотой лица, которое он увидел. Он ожидал, в лучшем случае, более свежего издания томной миловидности ее матери. Он увидел нечто совсем другое. Ему казалось, что в ее темных, спокойных глазах настоящая симпатия и приветливость, как будто она инстинктивно понимала, с каким увлечением он отправляется в свой поход. Сильвия действительно была склонна обоготворять героев, и Чейн принадлежал к их типу. Высокий, с ясными глазами и отчетливыми чертами, широкоплечий, с легкой походкой, он привлек ее внимание с того мгновения, как вошел в буфет. Она тайно наблюдала за ним и сочувствовала той радости, которая выражалась на его загорелом лице. Когда их взгляды встретились, на губах ее начала слагаться улыбка, но потом она вспомнила свою внешность, вспомнила, что они в буфете вокзала и что она не знает этого человека. Она покраснела и опустила глаза над своей книгой.

Чейн, однако, скоро забыл Сильвию Тезигер. Он погрузился в мысли о предстоящих восхождениях, о своем друге Джоне Латтери и о проводнике, Мишеле Ревалью, которые должны его ждать на платформе в Шамони. Показались снежные цепи и вершины. Ледник Боссон протянул почти до железной дороги свой язык голубого льда, и через несколько минут поезд остановился на платформе Шамони.

Чейн выскочил из вагона и сразу испытал первое разочарование. Мишель Ревалью был на платформе, но он его едва узнал. Мишель Ревалью состарился. Ему было только пятьдесят два года, но за время отсутствия Чейна тяготы жизни подточили его силы. Вместо той прямой энергичной фигуры, которую помнил Чейн, был маленький, сутулый человек с красными глазами и обветренным морщинистым лицом.

Однако радость Мишеля при виде его старого клиента пробудила в нем остатки старой энергии.

– Мосье! Как я рад вас видеть! – воскликнул он. – Вы давно не были в Шамони. Но вы не переменились. Нет, вы не переменились, – в голосе его звучала скорбная нотка: «Хотел бы я сказать то же самое про себя!».

Но Чейн не стал в это вслушиваться. Он сразу стал говорить о своих планах.

– Я думаю, мы попытаем новую дорогу на Безымянный пик, – предложил он, и Мишель согласился, но медленно, без старой бодрости, без прежнего огня в глазах.

– Я не со всякими теперь поднимаюсь, мосье, – сказал Мишель. – Я надеялся, что еще пригожусь одному из своих старых клиентов.

Чейн огляделся на платформе.

– А мосье Латтери? – спросил он.

– Мосье Латтери? – сказал проводник, оживляясь. – И он приезжает. Будет совсем, как в старые времена.

– Приезжает? Да он тут! Он писал мне из Церматта, что он будет тут.

Ревалью покачал головой.

– Его нет в Шамони, мосье.

Чейн испытал свое второе разочарование в этот день, и оно совершенно охладило его. Он хотел ходить по вершинам, как Бог, наслаждаясь бытием. Но проводник его состарился, а друг, товарищ по стольким восхождениям не прибыл на свидание.

– Может быть, есть от него письмо у Куттэ, – сказал Чейн. И они вдвоем пошли к гостинице.

Письма не было, но оказалась телеграмма. Чейн вскрыл ее.

– Да, это от Латтери, – сказал он, взглянув на подпись. Потом он прочел телеграмму, и лицо его приняло озабоченное выражение. Латтери телеграфировал из Курмайера, итальянской деревни по ту сторону Монблана:

«Выхожу через перевал Великана и перевал Нантильон».

Перевал Великана был самым обычным и самым легким из переходов. Миновав его, было не трудно спуститься по леднику к отелю «Монтанвер» к Шамони. Но перевал Нантильон – совсем другое дело. Это значило, что после перевала Великана, в двух часах от «Монтанвера», Латтери повернул налево и направился к большой стене отвесных скал, составляющей западный склон долины, через которую ледник Великана стекает вниз; той стене, над которой поднимаются Зуб Акулы, пик Плана, пик Блетьер и другие вершины. Углубление между пиком Блетьер и пиком Грепона называется перевалом Нантильон. Латтери, очевидно, собирался пройти через этот перевал и спуститься на другую сторону большой скалистой стены, в тот ледяной залив против Шамони, который называется ледником Нантильона.

– Когда пришла телеграмма? – спросил Чейн у швейцара.

– Три дня назад.

Озабоченность на лице Чейна сменилась глубокой тревогой. Конечно, Латтери одну ночь провел бы в горах. Весьма возможно, что они застигнуты были ночью на этой скалистой стене на второй день. Никто еще не поднимался на эту скалистую стену, а те немногие, которые спускались с нее, рассказывали об ее трудностях. Но третья ночь – нет! Латтери должен был уже вчера быть в Шамони.

Чейн перевел телеграмму Мишелю Ревалью.

– Перевал Нантильон, – сказал Мишель, покачивая головой, и Чейн увидел в глазах проводника выражение страха. – Возможно, – добавил проводник, – что мосье Латтери все-таки не вышел.

– Он бы тогда телеграфировал.

– Да, согласился Мишель. – И погода была хорошая, туманов не было. Мосье Латтери не мог заблудиться. Конечно, какая-нибудь маленькая неприятность – вытянутая жила – могла задержать его в хижине на перевале Великана. Такие вещи случаются. Следует, пожалуй, телеграфировать в Курмайер.

– Это верно, – сказал Чейн и направился к почтовому отделению, стараясь поверить тому, что говорил Ревалью. Но когда он отправил телеграмму и вышел из почтамта, страх заговорил в нем снова.

– Перевал Нантильон – скверное место, Мишель. Если бы Латтери задержался в хижине, он бы нашел способ нам сообщить. В такую погоду хижины переполнены каждую ночь. Нет, я боюсь этих обрывов на скалистой стене.

Мишель Ревалью медленно проговорил:

– Я тоже, мосье. Скверное место – перевал Нантильон. Очень опасное. Но мосье Латтери всегда чувствовал себя уверенным на скалах. На льду – другое дело, но там – скалы.

– Знаете, Мишель, пойдите, соберите полегоньку партию проводников, – сказал Чейн. – За это время должен прийти ответ из Курмайера.

Чейн медленно прошел обратно в отель. Все радостные ожидания, которые скрашивали ему жизнь в течение двух лет в удушающей жаре Красного моря, обрушились и заменились предчувствием беды. Сначала он ждал в саду отеля. Телеграфист не приходил. Было двенадцать часов. Он пошел позавтракать и даже не заметил, что Сильвия Тезигер сидела рядом с ним. Он слышал ее робкую просьбу о соли и передал ей соль, но он не говорил и не оборачивался. И когда он вышел из комнаты, у него не было даже представления, кто сидел рядом с ним; он не заметил тени разочарования на ее лице. Через несколько часов ему принесли голубой конверт. Владелец гостиницы в Курмайере отвечал:

«Латтери вышел четыре дня назад с одним проводником на перевал Великана».

Чейн стоял в дверях отеля и увидел, что Мишель Ревалью и группа проводников с кирками для льда, рюкзаками и веревками идут навстречу ему.

– Его видели, мосье, – взволнованно заговорил Ревалью. – Это был мосье Латтери со своим проводником. Их было двое.

– Да, их было двое, – ответил Чейн, глядя на телеграмму. – Где их видели?

– Высоко на скалах Блетьер, мосье.

По знаку Мишеля молодой бородатый проводник, сняв шляпу, вышел вперед и стал рассказывать:

– Я был на Море Льда, мосье, третьего дня. Около Мельницы я увидел двух людей высоко на скалах Блетьер и был поражен, так как никогда раньше не видел там людей. Они были в двухстах футах ниже перевала между Блетьер и Грепоном.

– Когда это было?

– В четыре часа дня.

– Это соответствовало данным телеграммы. В этот момент после двух дней пути они находились, по-видимому, в двухстах футах от перевала – двухстах футах от безопасности…

– Вы долго их видели?

– Только несколько минут. Но они оказались в затруднительном положении.

– Я думаю, будет самое лучшее, – сказал Чейн, – пойти на Море Льда и поискать их у подножия скал.

– У меня здесь восемь проводников, и двое прибудут еще вечером. Мы из предосторожности выведем их на Море Льда, но я не думаю, что там они найдут мосье Латтери. Я думаю, что он сделал первый переход через перевал Нантильон с востока. Следует искать его на западной стороне перевала, в трещинах ледника Нантильон.

– Быть не может! – воскликнул Чейн. Правда, ледник Нантильон был местами очень крут. Но они так часто поднимались и спускались по нему, что ему не верилось, чтобы его друг мог попасть в беду именно там.

Мишель, однако, настаивал на своем мнении.

– Мосье Латтери чувствовал себя очень уверено на скалах, – сказал он, – и я думаю, он, забравшись так высоко, захотел бы влезть на самые вершины.

– Тогда может случиться, что он застрял на каком-нибудь выступе. Он едва бы поскользнулся на леднике Нантильон.

– И потащил с собой проводника, – воскликнул Чейн.

Скорее сердце, нежели ум, протестовали против такого предположения. Ему не верилось, что его друг, опытный альпинист, мог поскользнуться на леднике Нантильон.

– Отлично, – сказал Чейн. – Пошлите трех проводников на Море Льда, а мы пройдем на ледник Нантильон.

Он поднялся к себе, достал кирку для льда и новую веревку. Слух о несчастном случае быстро распространился. Группа туристов собралась у дверей.

Чейн, не отвечая на их опросы, сказал:

– Форвертс, Мишель!

И это слово было как бы «Сезам, откройся!» для комнаты, которую он охотно бы оставил закрытой… Воспоминания нахлынули на него со всех сторон. Он вспомнил, как вместе с Латтери каждый год проводил здесь по шесть недель, на вершинах гор, ночуя в хижине или под открытым небом, спускаясь в долину только на недолгие часы.

«Форвертс!». Годы их дружбы были заключены в этом слове. Ночи на высоких уступах, под прикрытием скал, в бледном сиянии снежных полей, у костра из хвороста, освещавшего лица товарищей; минуты, проведенные в скалистых каминах и в снежных галереях, когда один человек проходил вперед на разведку и потом кричал остальным:

– Можно! Форвертс!..

Все эти картины встали перед его глазами. Чейн стоял мгновение ошеломленный, недоумевающий. В уме его встал беспомощный вопрос: зачем? И пока он так стоял, он вдруг услышал простые слова сочувствия, сказанные отчетливым шепотом:

– Мне так жаль.

Чейн поднял глаза. Это была разряженная девушка из буфета Аннемасе, которая, казалось, поняла его тогда, понимала и теперь. Он поклонился ей с благодарностью. Потом, следом за проводниками, он направился по лесу, к леднику Нантильон.