Защита Лужина

Читая книгу, наслаждаешься совершенством языка, в полной мере становится понятным выражение «филигранное владение словом». У Набокова красивейший русский язык. Потрясающий. Совершенный. Не зря он называл его своим главным богатством. Набоков - мастер деталей, это факт! Заменить несколькими виртуозно подобранными штрихами многострочные описания природы и быта - это тонкое искусство. Диалоги хоть их было не так много, зато они просто великолепны!

Наверное это самый любимый герой для самого Набокова. Даже странно видеть как трогательно пишет он, высокомерный и самолюбивый человек, его образ. Пришлось тоже влюбиться в Лужина) Про художественный язык произведения много писать смысла нет – это Набоков, это вершина русской прозы.

Олень люблю Набокова, и эта книга прекрасна, как и все. Живя в Берлине, Набоков скучал по России, и возможно потому его использование языка настолько филигранно, ювелирно - будто это не предложение, а тиара из слов.

Набокова очень тяжело читать. Читаешь это длинное предложение, следя за сюжетом, немного потерял бдительность - и все - о чем читаю не помню, остаются только слова, которые в голове превращаются в музыку. Как гипноз или магия. Но тем не менее, я наверное в жизни не читала ничего красивее прозы Набокова. Лужин...Бедный Лужин. Кроме жалости сама история ничего не вызывает. Был ли он чем- то болен с детства, а может и недолюблен - не известно. Но то, что все гении не от мира всего - известный факт. И то что перевоспитать взрослого мужчину не удастся ни при каких условиях - тоже. А лишить подобного человека единственной страсти в его жизни - кощунство. Отсюда и трагедия - нельзя всех и каждого запихивать в тесные и неудобные рамки "нормальности".

«Защита Лужина» - роман очень легкий, тонкий и, как мне кажется, совершенный. И пусть эпитет «легкий» вас не смущает, Ходасевич, еще в 1930-м, отмечал, что за этой легкостью стоит серьезный труд и большой талант. В этой книге Набоков рассказал о том, что его подлинно интересовало: о шахматах, которыми увлекался с детства, о человеке творческом, который ушел из действительности и погрузился в свое искусство. А то, что Набоков ценил шахматы именно как искусство не вызывает никаких сомнений. Недаром, на протяжении всего романа шахматная партия сравнивается с музыкой, и сопровождается соответствующими сравнениями и образами. Роман начинается с того, что главный его герой теряет имя: «Больше всего его поразило то, что с понедельника он будет Лужиным». Порой, кажется, что именно со дня его наречения этой фамилией и начинаются злоключения главного героя. Словно демиург, в роли которого осознанно выступает автор, решил раз и навсегда его дальнейшую судьбу. И то, что он будет шахматистом, было предопределено заранее. Даже обои в детской комнате Лужина, совсем еще незнакомого с судьбоносной игрой, имели рисунок с шахматным подтекстом. Словом, погрузившись однажды в мир шахмат, в стройную композицию комбинаций и ходов, Лужин уже не видел выхода в реальность. Прекрасный, стройный и загадочный мир его искусства заслонил собою действительность. И так было до тех пор, пока не накопилась нервная усталость, пока разум не изменил шахматному гению. Турати вернул его к реальности. Он отказался от излюбленного своего дебюта, против которого Лужин и готовил изящную защиту. Произошла разгерметизация. Лужин выпал из пространства шахматного искусства и попал в реальный мир с его заботами, болезнями, развлечениями, обычаями и матримониальными обязательствами. Но, сколько бы ни прятали от него шахматы, воспаленное сознание гениального гроссмейстера продолжало мыслить категориями игры. Игры, которая стала его искусством и заменила ему обыденную жизнь. И однажды он понял, что все происходящее вокруг лишь следствие хитроумной комбинации, которая просчитана на множество ходов вперед. Оставалось лишь придумать защиту. Но, когда стало ясно, что поражение неминуемо, что он давно потерял инициативу, что в эндшпиле этого грозного противостояния человека и мира ему не за что будет зацепиться, он решил выпасть из игры. И сделав этот последний ход в своей жизни – шаг в открытое окно, он вновь обрел имя: «Дверь выбили. – Александр Иванович, Александр Иванович! – заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не было».