Может ли еще молиться современный человек?

Первая задача: найти время, чтобы побыть одному. Времени для этого сколько угодно, но мы его не находим. Можно быть в полном одиночестве, когда мы сидим в поезде, мы бываем в полном одиночестве в большом количестве разных моментов нашего дня. Но мы их не используем. И вот — побудь в одиночестве. Что тогда? Опыт показывает: уйдешь, и сначала так тихо и так хорошо. Никто тебе не мешает быть одному. Внешнего шума нет, внешних побуждений нет. Могу быть самим собой. Но проходит очень непродолжительное время, и делается скучно. Что это значит? Это выявляет то, что все, кроме нас, о нас знают: что если с нами остаться вдвоем наедине, то через короткое время делается скучно. А почему? — Потому что во мне ничего нет, чем бы питаться. И тут обнаруживается, что человек большей частью не живет, а реагирует на то, что случается. То есть живет отраженной жизнью, как можно отражать свет. Не то, что человек сам в себе имеет жизнь и из внутреннего побуждения, из внутреннего чувства или мысли что-то творит. А: что-то случилось — и я на это отвечаю, еще случилось — и снова отповедь даю; и так мы думаем, что живем. Но так мы не живем, так мы только отповедь даем, реагируем. Акции нет, есть только реакция, ответ на что-то, на вопрос, на оклик: но никогда мы не звучим из себя самих. А когда остаемся одни, оказывается, что действительно мы не умеем изнутри себя как-то действовать, жить. Если принудить себя к одиночеству, то через некоторое время делается просто страшновато, потому что делается темно, и тесно, и страшно в этой пустыне. Пустыня это не только место незаселенное, это всякое место, где пусто. Такая пустыня бывает у человека в сердце.

Как может всякий человек себя назвать грешным? Может ли честно всякий человек это сделать? Не будет ли это лицемерно, правда ли это?

Это не всегда была бы правда, если бы понятие греха относилось только к нравственным категориям правдивости, честности, добротности нравственной. Но есть более глубокое, основное значение слова «грех»: грех это прежде всего потеря человеком контакта с собственной своей глубиной.

Во мне горит дух; глубже, чем отчаяние, есть надежда, которая не обманывает: Живой Бог…

Я помню, одна моя пpихожанка пpишла, говоpит: “Знаете, отец Антоний, не выношу Екатеpину Сеpгеевну, сбудьте ее из пpихода, я не могу ее больше теpпеть!” Я говоpю: “Знаете что, Иpина, вы должны теpпеть Екатеpину Сеpгеевну, я должен теpпеть ее и вас, а Бог должен теpпеть всех тpоих – кому хуже?..” Значит, тут гpань, нельзя входить в компpомисс, никуда не уйдешь от этого, и только если ты на это pешишься (конечно, в совеpшенстве мы не умеем пpошать, но если хоть волей, намеpением мы говоpим: да, я хочу пpостить; у меня не хватает великодушия, чтобы все было так, как надо, чтобы я этого человека взял на плечи, как кpест, как овцу, но я готов на это, я буду вpастать в эту меpу), – только тогда мы можем вступить в то, что я назвал несколько минут тому назад пустыней: то место, где я буду стоять пеpед лицом искушения. "Искушение" по-славянски значит две вещи: во-пеpвых, то, что мы называем искушением, то есть то, что побеждает нас своим соблазном; и во-втоpых, испытание. Помните, апостол говоpит: Бог злом не испытывает (Иак.1,13). Если Он ставит нас пеpед лицом возможного падения, то потому, что увидел в нас достаточно веpы, веpности Ему, чтобы сpазиться с этим искушением.

Когда я был подростком, у меня, как у всякого мальчика бывает, оказался «смертельный враг», мальчик, которого я никак не мог переносить, который казался мне истинно врагом; а вместе с тем я уже знал эту молитву. Я обратился тогда к своему духовнику и ему рассказал об этом. Он был человек