Рожденный в конце семидесятых в затухающей, словно спичка, стране СССР, герой романа Глеба Шульпякова мыкает свое существование между торговлей старыми книгами и случайными журналистскими приработками. Однажды найдя дневник безвестного переводчика Данте, герой открывает для себя мир чужого человека и находит пугающие и чарующие параллели между судьбами – его и своей собственной.
И вдруг понимает простую истину: без любви к женщине в существовании нет никакого смысла…
– Мы были подростками, когда стало ясно, что Советский Союз обречен. Возраст достаточный, чтобы поздравить себя с этим. Теперь все будет по-другому, решил я. Не может не быть – после того, каких дров они тут наломали. Но как? Этого я не знал. Единственное, что мне было известно, – что вокруг все не так, как надо.
Подростки ко лжи чувствительны, это известно. Не к вранью, а именно ко лжи. К тому, что извращает суть человека. Эта чувствительность обострилась у меня в старших классах. Когда в школе начиналась советская идеология. Ложь этой идеологии я хорошо чувствовал и не принимал ее. Не принимать было уже нетрудно, поскольку времена стояли перестроечные, все печаталось. Но вот что поразительно: эпоха уходила, а ложь оставалась. На моих глазах менялись только символы. Слова. А ложь, стоявшая за ними, нет. Более того – там, где на один вопрос при советской власти был пусть ложный, но один ответ, теперь имелось и два, и три, и четыре. Как будто та большая ложь, право на которую имели только избранные, распределилась на всех, кто был готов принять ее. Как будто смысл свободы, которую мы обрели тогда, заключался в том, что лгать отныне может не только преподаватель истории или работник горкома. А каждый.
– Послушайте, – говорит тихо, – ну кому сегодня нужна история.
Дядя Миша вздыхает и лезет за сигаретой.
– Людям не история нужна, а оправдание, – Худолеев показывает, что здесь не курят. – Собственной глупости и лени. Пьянству. Отсюда и самобичевание.
Он кивает своим словам.
Продолжает, глядя в чашку:
– Это как планка, прошлое. Или вытаскивай себя за волосы и соответствуй. Или перепиши к той-то матери. Почему гибнут памятники?
Он показывает чашкой в окно.
– Потому что они свидетели. Указывают на наше ничтожество. А кому охота, чтобы его каждый день тыкали в собственное ничтожество?
Как это просто и правильно, если поменять “кладбище” на “прошлое” (“…для спасения прошлого нужен переворот радикальный, нужно центр тяжести общества перенести в прошлое…”). Как точно, если считать, что человек живет прошлым. А это так, он живет. Каждый шаг вперед есть результат опыта, то есть – что было. Значит, будущее есть прошлое. Значит, ничего, кроме прошлого, у человека нет? Даже сознание живет памятью. Усилием сохранить опыт. Понять его. Не это ли его способность? Главное свойство? Память! Но если прошлое есть будущее, то память есть механизм, который их сцепляет. Как железнодорожная стрелка. Помню – значит буду. Но взять память в чистом виде? Без эмоций? Нет, невозможно. Аня, Гек, все что случилось – память чувства есть форма жизни. Существования души. Точка опоры, то, что вне времени. За прошлым и будущим. В Музее. Пусть память чувств ничтожных, смехотворных – да. Не таких величественных, как хотелось бы. Но другого прошлого у меня нет. Можно обнулить его – как это сделала Аня. Начать с чистого листа. Или, как Гек, обмануть – умереть. Любую потерю можно вытеснить, сегодня целые индустрии на это работают. Забудь, забудь – говорят. И тогда не нужно никакого прошлого. Ни памяти. Но готов ли ты при здравом размышлении отказаться от этого? Обокрасть, обнулить самого себя – готов? Нет, не готов.
– Семнадцатый год был не против капитализма, а против петровских реформ. За старую историю. За возрождение религиозного сознания. Просроченный бунт, революция как контрреволюция. Потому что нельзя было разделять русскую жизнь на светскую и религиозную. Нельзя было подчинять Церковь. И те, кто пришли в семнадцатом, просто вернули старый уклад. Снова сделали жизнь страны литургической. Все эти съезды – это же Соборы. “Крестные ходы” на парадах. Я уж молчу про нетленные мощи на Красной площади. Сталин – бог-отец. Но теперь-то, когда советская власть кончилась, почему не вернуть власть обратно? Возвратить ее Церкви? Зачем эта подмена?
Позже я попытался перестроиться на современный, рапповский лад, и начал писать о том, что требовало время. Правда, из этих попыток ничего не вышло. Но благодаря им я понял важную вещь: что поэт становится поэтом, когда идет своей дорогой; когда он прав только перед собой и богом поэзии Аполлоном; а на всяком ином пути поэзия превращается в ничто. Иногда это ничто бывает веселым или полезным для текущего дня. Но к поэзии отношения уже не имеет. Хорошо бы придумать для этого ничто особое слово. Называть его хотя бы “ритморечью”, чтобы не вносить путаницу. Не вся ли беда в нашей литературе от этой путаницы?
После прочтения «Музея имени Данте» я остался наедине со светлой грустью. Я ни в коем случае не хочу сказать, что закончилась книга плохо (мне вообще сложно говорить об ее финале), но слишком о многих вещах пришлось задуматься. О бессмысленности противостояния судьбе, когда вокруг зло и ложь. О любви и ревности, и верности. О зыбкости прошлого, которое носит в личном музее главный герой – и каждый из нас.
Значит, прочел не зря.
Отзывы 1