Глухомань

Это очень по-русски: нам больше везет с протезами, чем с ногами, и мы этому радуемся. У нас вместо страны - большой-большой протез. И ничего. Даже гордимся.

На работе думал не о том, как бы мне смухлевать с пиками и трефами, а больше о том, насколько же души наши загажены. Злобой, самодовольством полузнайства, ненавистью ко всем, кто на нас не похож или кого просто приказали ненавидеть. Приказать ненавидеть - самый простой из приказов, потому что его перед строем зачитывать не приходится.

Почему мы живем так неуклюже, так громко и так фальшиво? Воруем, верим обещаниям, врем, пьем и бездельничаем? Почему? За что нам все это проклятие?..

Мне кажется, что многое, очень многое объясняет последняя запись моего мужа:

"Это не мы живем в глухомани. Это глухомань живет в нас".

В глухоманских деревнях и до сей поры воют бабы при первом известии о войне, даже если ее называют «наведением конституционного порядка». А вот в городах не воют. Не потому, что парней не жалко, а потому, что КГБ под боком. Впрочем, у нас тоже неподалеку. Рассказывали мне, что в тот день, когда Господь осчастливил нас новостью, что прибрал Сталина, в одной глухоманской деревне всю свадьбу арестовали. Никто же не знал, что великий вождь аккурат в этот день преставится, ну, свадьбу-то и назначили. А она у нас всегда влетает в копеечку, к ней готовятся, жарят, парят и пекут, а тут - всенародная скорбь. А там - гульба на полную катушку. Ну и нагрянули на двух машинах плюс крытый грузовик с автоматчиками:

- Радуетесь, гады?..

- Да что вы, боже упаси, товарищи начальники. Поминки справляем. Скорбим.

- Вот у нас и поскорбите. А там - разберемся.Родителей с шаферами, подружками да друзьями - в грузовик вместе с невестой в белом платье и женихом в одолженном ради такого события костюме с бабочкой. Сами выпили, жареным-пареным закусили и повезли всю свадьбу в каталажку. Только в день похорон вождя народов и выпустили. Слава богу, домой. А могли ведь и мимо дома - сразу в эшелон. Лес рубить. Тот самый, от которого по всей Руси щепки детят даже тогда, когда его никто вроде бы и не рубит.

Потрясенный немилосердием гражданской войны, Горький, помнится, написал статью «О жестокости русского народа». О ней как-то все советское время не любили вспоминать, но любознательных отсылаю к его полному собранию сочинений. Он объяснял эту черту странным увлечением крестьянских грамотеев выискивать в житиях святых описания мучений куда чаще, чем, скажем, описания их нравственных подвигов. Но это, так сказать, любимое чтение, а откуда же само желание бить, топтать, унижать человека, который — заведомо! — тебе тем же не в состоянии ответить? Меня, например, били, как говорится, и фамилии не спросив: до сей поры ребро надломленное ноет, коли не так во сне повернусь. И руку заодно вывернули, несмотря на то что басовитый начальник велел просто отправить славянина в комендатуру, чтобы под ногами не путался. Откуда жестокость эта, откуда азарт ни в чем не повинных бить?..

Да оттуда же, откуда наш вековечный вопрос: «Ты меня уважаешь?»

Тысячу лет никто русского мужика не уважал. И никакого закона, никакого суда, душу его охранявшего, у нас отродясь не было. И сейчас нет. Нет такого закона, и, уверен, нескоро он еще появится, потому что вопрос «Ты меня уважаешь?» не заглох еще в русских душах.

Не закон правит нами, а — начальник. И коли этот начальник по каким-то там причинам дозволил покуражиться — покуражатся, не извольте беспокоиться. И не от свойственной нам любви к чтению мучений святых избранников Божиих, а — от дозволения свыше.