Przejdź do audiobooka
Повесть, по авторскому свидетельству, представляет собою начало романа, над которым Пастернак работал зимой 1917 – весной 1918 г. Сюжет повести организован вокруг нескольких эпизодов, которые Пастернак считал в жизни каждого человека ключевыми и о которых писал не раз – пробуждение младенческого сознания «о третьем годе», пробуждение «девического» в девочке-подростке, первая влюбленность и первая встреча со смертью как «прививка» взрослости. Превращение девочки из «гадкого утенка» в «маленькую женщину», будущую красавицу Пастернак как бы уподобляет превращению «обычного» человека – в поэта; вообще «гений» и «красавица» в его поэтическом словаре – понятия предельно близкие. Недаром такую роль в повести, написанной за несколько месяцев до создания основной части книги «Сестра моя – жизнь», играют переклички с Лермонтовым.
По мнению некоторых критиков, «Детство Люверс» едва ли не самое совершенное из написанного Пастернаком. Речь при этом идет не об общей значимости вещи, а о ее литературном совершенстве, выдержать уровень которого, видимо, было еще не под силу молодому писателю, что и помешало осуществить весь замысел.
Жизнь посвящает очень немногих в то, что она делает с ними.
Из всего искусства именно его происхождение переживается всего непосредственнее и о нём не приходится строить догадок... Самое ясное, запоминающееся и важное в искусстве есть его возникновение, и лучшие произведения мира, повествуя о наиразличнейшем, на самом деле повествуют о своем рожденьи...
Нравственности учит вкус, вкусу же учит сила.
На свете есть смерть и предвиденье. Нам мила неизвестность, наперед известное страшно, и всякая страсть есть слепой отскок в сторону от накатывающей неотвратимости. Живым видам негде было бы существовать и повторяться, если бы страсти некуда было прыгать с той общей дороги, по которой катится общее время, каковое есть время постепенного разрушенья вселенной.
Но жизни есть где жить и страсти есть куда прыгать, потому что наряду с общим временем существует непрекращающаяся бесконечность придорожных порядков, бессмертных в воспроизведеньи, и одним из них является всякое новое поколенье.
Нагибаясь на бегу, спешили сквозь вьюгу молодые люди, и хотя у каждого были свои причины торопиться, однако больше всех личных побуждений подхлестывало их нечто общее, и это была их историческая цельность, то есть отдача той страсти, с какой только что вбежало в них, спасаясь с общей дороги, в несчетный раз избежавшее конца человечество.
А чтобы заслонить от них двойственность бега сквозь неизбежность, чтобы они не сошли с ума, не бросили начатого и не перевешались всем земным шаром, за деревьями по всем бульварам караулила сила, страшно бывалая и искушенная, и провожала их своими умными глазами. За деревьями стояло искусство, столь прекрасно разбирающееся в нас, что всегда недоумеваешь, из каких неисторических миров принесло оно свою способность видеть историю в силуэте. Оно стояло за деревьями, страшно похожее на жизнь, и терпелось в ней за это сходство, как терпятся портреты жен и матерей в лабораториях ученых, посвященных естественной науке, то есть постепенной разгадке смерти.
Какое же это было искусство? Это было молодое искусство Скрябина, Блока, Комиссаржевской, Белого, - передовое, захватывающее, оригинальное. И оно было так поразительно, что не только не вызывало мыслей о замене, но, напротив, его для вящей прочности хотелось повторить с самого основания, но только еще шибче, горячей и цельнее. Его хотелось пересказать залпом, что было без страсти немыслимо, страсть же отскакивала в сторону, и таким путем получалось новое. Однако новое возникало не в отмену старому, как обычно принято думать, но совершенно напротив, в восхищенном воспроизведеньи образца.
Перестав быть поэтическим пустячком, жизнь забродила крутой черной сказкой постольку, поскольку стала прозой и превратилась в факт. Тупо, ломотно и тускло, как бы в состоянии вечного протрезвления, попадали элементы будничного существования в завязывавшуюся душу. Они опускались на ее дно, реальные, затверделые и холодные, как сонные оловянные ложки. Там, на дне, это олово начинало плыть, сливаясь в комки, капая навязчивыми
Не берусь утверждать, что это самое совершенное в прозе Пастернака, но, как и его знаменитый роман, повесть написана удивительным языком. Зримость описаний кинематографическая. И какое проникновение во внутренний мир ребёнка, подростка. Как переданы взаимоотношения взрослых. Секрет такого мастерства ныне можно считать утраченным. Сейчас так уже никому не написать.
Отзывы 1