Центр жестокости и порока

Пролог

Вечер. Темно и тоскливо, гуляет промозглый осенний ветер. Время плавно приближается к ночи. По слабоосвещенной окраинной улочке пробирается хромой незнакомец, перепуганный до дьявольской жути; он имеет неприятную, резко отталкивающую, наружность и выглядит как самый обыкновенный бомжик. Невзрачный мужчина давно уж достиг пятидесятилетнего возраста и много лет назад разочаровался в несостоявшейся жизни; очевидно, он так и не смог добиться каких-то значимых результатов. Останавливаясь на неприглядной внешности, можно отметить следующие основные особенности: невысокий рост контрастирует с некогда коренастой фигурой, сейчас исхудалой, сломленной длительными невзгодами; давно немытая круглая голова всклокочена, а рыжие, чуть поседевшие, волосы переходят в однотонную курчавую бороду; горбоносое лицо покрыто въевшейся в кожу коростовой коркой; голубые глаза, яркие и чистые, сравнимые с гладью бездонного озера, пугливо расширены; толстые, кроваво потрескавшиеся губы отвратно причмокивают. Одет он в нестиранную матерчатую фуфайку, пропитанную грязно-чёрным оттенком, да сероватые, изрядно потёртые брюки; солдатские ботинки развалились от долгой носки и выделяются отклеенной подошвой, а также полностью отсутствующими шнурками.

Прихрамывая на правую ногу, странноватый тип таращит безумные зенки и постоянно оглядывается назад; он как будто опасается чего-то кошмарного, что, несомненно, преследует его сзади. Однако? На улице тихо, не слышатся звуки обычной жизни (либо проезжающий автотранспорт, либо разговоры случайных прохожих), а поблизости не видится ни одного человека, пусть и непроизвольно оказавшегося на отдалённой окраине. Лишь вдалеке раздаётся собачий лай, передающий о некоем тревожном явлении. Незадачливый беглец необычайно устал: его терзает частая, отдающая сиплым тоном отдышка; раздирает хрипловатый мучительный кашель; заплетающиеся конечности передвигаются с огромным трудом. Не наблюдая явственное преследование, он останавливается и начинает вертеть лохматой башкой – поворачивает из стороны в сторону, словно ожидает какого-то завуалированного подвоха, наполненного жутью, совсем ему неприятного. Он стоит посередине пустынной улочки, доходящей примерно до четверти километра. В центре располагается узкая заасфальтированная дорога, а по бокам выстраиваются одноэтажные новёхонькие постройки; правда, ни единственная из них не указывает на слишком большую житейскую состоятельность. Похожий вывод напрашивается по малым размерам (они не считаются коттеджного типа), по неширокой приусадебной территории, по не очень дорогим железным заборам.

– Где он? – с дрожью промолвил испуганный бомжеватый путник; сощуренным взглядом он вглядывается назад, словно пытаясь предугадать, что скрывается за непроглядной, окутанной тайной, теменью. – Вроде бы не видать?.. Может, всё-таки отпустил или же – что будет нисколько не хуже – решил забрать себе кого-нибудь привлекательнее?.. Второй вариант меня бы лично устроил вполне… Не то выбрал меня… а я что? И так давно «по жизни» потерянный человек… и сам скоро сдохну, и без чьей-либо помощи. Хоть бы так оно всё и было…

Но! Из уличного прогона, расположенного в дорожном начале, показывается затуманенное, по-демонически таинственное, свечение. По мере приближения к повороту оно становится ярче, а потом появляется… гроб; он передвигается самостоятельно, на приделанных к нижней части бесшумных колёсиках. Рядом нет никого, и едет он один-одинёшенек, без личного управления да человеческого сопровождения. На очумевшего мужичка, непроизвольно открывшего рот, снисходят сверхъестественный страх, глубокая тоска, сплошное уныние. Как же тот выглядит? Обыкновенная, сколоченная из досок, конструкция, сужается как к части нижней, так точно и к верхней; снаружи она оббита мрачным тёмно-зелёным сукном, на крышке украшена чёрным крестом, грубо обрезанным по каждому краю; к основанию, на поперечных осях, крепятся целиковые маленькие колёсики, общим количеством насчитывающие ровно четыре; обод, для смягчённого сцепления с почвой, оборудован прочной резиновой оболочкой; между составными элементами оставлен едва заметный зазор, через который просачивается дьявольское сияние (оно наполняется зеленовато-голубоватым оттенком и сумрачным дуновением); оси слегка поскрипывают и наводят гораздо больше кошмарного ужаса.

Одичалый беглец созерцал чудовищную картину не долее секунд двадцати, а после с возгласом: «У, «мать его в душу…», пропади оно, «нах» всё пропадом!» – кинулся тика́ть дальше. Странный мужчина, социально опущенный человек, перебирал заплетавшимися ногами, двигаясь строго вперёд, ничего перед собою не видя; он ни много ни мало не размышлял, куда пролегает окончательный путь и куда его ведёт страшный, если и не потусторонний феномен. Неудивительно, когда он оказался на краю (раз!) оборвавшегося проулка, то упёрся прям в городское кладбище; оно существовало со стародавних, язычески древних, времён и располагалось рядом с нежилой деревушкой, вымершей в тринадцатом веке. Кульминация виделась очевидной – и вот как раз сейчас отброс современного общества отчётливо понял, что сюда его привели по прямому, холодившему в жилах кровь, назначению. Поворачивать назад да искать другую дорогу? Времени не было, так как следовавшая сзади адская машинёнка приближалась всё ближе – неотвратимо загоняла в погостную территорию. Выбора не осталось, и смрадно вонявший ополоумевший бомж ступил на пугавшую до коликов старинную местность. Что же то дьявольское устройство? Оно словно только и ожидало сотворения жеста отчаяния. Слегка увеличив начальную скорость, сатанинское детище устремилось вслед за загнанной жертвой.

Социальный отщепенец, едва он ступил на заросшую почву, услышал позади негромкую музыку; она исходила из жуткого гроба и погребальной мелодией нагнетала предсмертную обстановку. Бомжеватый беглец следовал по ровному асфальтовому покрытию – продольной дорогой оно разделяло загородное кладбище на две неравные половины. Доковылять ему посчастливилось точно до середины, как впереди (то ли показалось, то ли взаправду?) замаячили странные тени; они как будто бы преграждали дальнейшее продвижение. На секунду застыл. Изучая неоднозначную обстановку, загнанный мужичонка мысленно выбирал, куда можно двигаться дальше и где не возникнет иного препятствия. Искомый путь находился рядом, располагаясь по правую руку; он манил хорошей грунтовой дорожкой, уходившей в напрочь незримую глубину. Других вариантов не виделось вообще, и перепуганный человек устремился в неведомое, ничем пока не отмеченное, пространство. Ему удалось «прохрамать» ещё добрые двести метров, как (хлоп!) он внезапно остановился.

Что же явилось нежданной причиной? Полуночный странник упёрся в свежевырытую могилу, не позволявшую двигаться дальше. Досада! Обойти её тоже никак бы не получилось, потому как и с правого, и с левого бока устанавливались плотные, повыше огороженные, надгробья. Его загна́ли на территорию, предназначенную для захоронения современных покойников. Можно попробовать пробиться к спасению, перелезая через наваленную кучу свежей земли – омерзительный, грязно одетый, мужчина это и сделал. Грунт оказался глинистым, вязким и липким. С первой попытки оставшись без одного башмака, надёжно увязшего в землю, растерянный беглец вконец осознал, что попал в специально спланированную ловушку. Двигаться назад? Бессмысленно, бесполезно: негромкая, наводившая ужас музыка, издаваемая само собой катившимся гробом, слышалась и ближе, и отчётливее и не оставляла ни малых сомнений, что избавления никакого не будет. Но и это ещё не всё! Пересилив себя и оглянувшись назад, опустившийся мужичок теперь разглядел (в зеленовато-голубоватом свете, исходившим из адской конструкции), что инфернальные тени нисколько не померещились, а действительно приближаются сзади – однотипными сумрачными тенями окружают невиданное устройство, необычное, если не сверхъестественное. Представлялись они безликими, одетыми в чёрные балахоны; их головы скрывалась за дивными капюшонами, где (с первого взгляда могло показаться?) присутствовала, единственно, чёрная, пугавшая до чёртиков, полая пустота. Впечатление ощущалось более чем реальным, и грязненький тип, так и оставаясь без одного (уже потерянного) ботинка, опустился на землю, встал на колени, упёрся кулаками в холодную почву и приготовился умирать, справедливо полагая, что сюда его привели не ради какой-то пустой забавы. «Да, расчёт совершенно верный: во всём белом свете не найдётся ни единого человека, кто стал бы меня искать. Вот так я и сгину, никому вообще не нужный, проживший жалкую жизнь – что не говори? – но всё же впустую», – так рассуждал морально опущенный отщепенец, готовясь встретить страшную, точь-в-точь неизбежную, участь. «Можно, конечно, подумать, что сейчас претворяется чья-нибудь злая шутка, – продолжал он мучительно измышляться, поникнув едва ли не к самой земле, – но у меня ведь совсем не осталось знакомых, способных на мерзкий, кругом отвратительный, розыгрыш; а значит, меня сюда пригнали целенаправленно, исключительно для бесславного умерщвления. Итак, спасения нет! Статус «пропавшего без вести» я обрёл лет эдак семь-восемь назад, хм… Тем более что – как слышалось из надёжных источников – похожий случай происходит в нашем городе совсем не впервые, а я буду отнюдь не первым, кто канет в «безвестную лету».

Внезапно! Растерянный человечишка почувствовал на заскорузлом лице совсем не мистический, а целиком нормальный пинок, доставшийся от тяжёлого, закругленного на конце ботинка. Вслед за причинённой, сплошь доходчивой, болью громоподобный глас, звучавший словно из загробного мира, грозно промолвил:

– Я Сумрачный Хранитель доходного места! Поскольку обличён могущественными, страшными полномочиями, обязан тебя спросить: ты по что это грязный, вонючий «бомжара» засоряешь, смрадный засранец, чистый воздух благопристойного города?! Разве ты, поганый мерзавец, не знаешь, что сюда едут богатые члены элитного общества, чтобы просаживать у нас валютные накопления?! Ты же, скользкая гнида, их только отпугиваешь, порочишь с трудом добытую репутацию и принижаешь рентабельный бизнес, заметь, единственный в масштабе всего российского государства. Вдобавок к сказанному, хочу, «господняя срань», отметить, что подобные тебе, гниль подзаборная, нападают на беззащитных граждан, жестоко их избивают да в наглую грабят. Что ты, грязный урод, на предъявленные обвинения разумного мне ответишь? Говори! Тебе представляется последнее слово, а потом мы будем судить тебя судом и жутким, и беспощадным, но… истинно справедливым.

– Да что вы хотите знать? – пролепетал перепуганный мужичонка, дрожа от суеверного страха; он сумел набраться храбрости, для того чтоб приподнять всклокоченную вихрами грязную голову и для того чтоб (сам не понимая зачем?) попытаться разглядеть лицо говорившего (он различил лишь беспросветную и мрачную черноту). – Живу я здесь более семи лет, – продолжал он между делом оправдываться, – со дня основания города, когда появилось первое игорное казино. За первых три года я просадил всё мною нажи́тое состояние; оно заработалось за долгие годы опасной предпринимательской деятельности, где, честно признаюсь, я не всегда мирился с законом. Растратив всё, до последней копейки, с горя я начал спиваться – по «наклонной» опускаться и ниже и ниже. Что же, скажи́те, мне было делать? Я полностью утратил былую бизнесменскую хватку. Возвращаться с пустыми руками домой? Мне совесть больная тогда не позволила. Вот все последние годы я и живу печальным, невзрачным образом, и никому не мешаю, и потихоньку увязаю в беспробудном, глубоком пьянстве.

– Это никакое не оправдание! – грозным голосом гремел загадочный незнакомец, стоявший напротив; обезличенным видом он наводил и безысходную тоску, и внутреннее смятение. – Я, кажется, у тебя спросил: почему ты до сих пор ошиваешься здесь и почему не свалил «бомжевать» в какой-нибудь другой, менее респектабельный, город? Повторюсь, сюда устремляются люди солидные, важные, с туго набитыми кошельками. Даю последний шанс назвать хотя б одну убедительную причину, позволяющую тебе до сих пор оставаться живым да засорять наш красивый, во всём благоустроенный, город.

– Мне просто некуда было податься, – опустив пониже лохматую голову и приготовившись терпеть жестокие муки, прошепелявил невзрачный мужчина; он утёр кровавую влагу, струившуюся из носа, сломанного после недавнего удара ногой, – как и сказал, последние годы я не имею ни родных, ни более или менее приличных знакомых…

– Хорошо, – прошелестел неизвестный, взявшийся судить потерянного для общества никчёмного человека, – я всё понял и принимаю решение: приговорить помойного бомжика к смертельной казни «через закапывание живьём», или попросту «быть похороненным заживо»! – сказал он высокопарно, высказываясь для всех присутствующих, а обращаясь исключительно к обречённому, грозно добавил: – Полезай, мерзкая гнида, в гроб: он, как понимаешь, приготовлен специально тебе, он сам тебя выбрал и сам же сопроводил до места захоронения.

Словно повинуясь тому ужасному приказанию, зелёная крышка медленно приподня́лась, оголила оббитую белой материей тоскливую пустоту и погромче, для пущего страху, включила унылую музыку. Неожиданно! Дымное дуновение, показавшееся каким-то потусторонним, увеличилось много более; резко взметнулись пары клубившегося тумана, а свечение сделалось по-дьявольски ярким.

– Нет, – запротестовал бомжеватый мужчинка, приговорённый к жесткой, сполна мучительной, смерти, – я не полезу… нет такого закона… вы – в конце концов! – не имеете права…

Он уж прекрасно понял, что стал заложником жуткого, едва ли не кошмарного наваждения; оно заставило его (под действием непомерного страха) самого́ прибыть на выбранное пространство, предназначенное для ритуального умерщвления. В тот же миг загадочный незнакомец, стоявший прямо напротив и «самопровозгласившийся» зловещим, но справедливым судьёй, наполнился ужасными нотками, злобными и стальными, а следом торжественно выкрикнул:

– Отлично! Ты избрал прискорбную участь!

Едва он договорил, словно по чьей-то негласной команде, посыпались нескончаемые пинки, тычки и затрещины. Хотя они и не причиняли мучительной боли, но позволяли предполагать, что пыточное мероприятие, возможно, затянется и что, так или иначе, оно закончится непременной смертью. Несчастному страдальцу не оставалось ничего другого, как терпеть непрекращающиеся побои; постепенно они превращали бомжовское туловище, некогда сильное, а теперь практически высохшее, в сплошное кровавое месиво. Кто его бил и в каком количестве – выяснить трудно. Зато понималось более чем отчётливо, что ярые изверги основательно знают дело, кровожадное и неистовое. Не позволяя терять сознание, они придавали кожному покрову иссиня-чёрный оттенок, но не затрагивали жизненно важных внутренних органов. Удары наносились методично, в основном твёрдыми тупыми предметами; больше всего они походили на солдатские ботинки, те же полицейские берцы, которые, как известно, отличаются внушительным весом да атакующей силой.

От каждого тычкового пендаля терзаемый бомж хрипло, надсадно покряхтывал, перемежаясь страдальческими стенаниями; он не являлся способным (да и попросту не отваживался) оказать хоть какое-то значимое сопротивление и воспротивиться силам, находившимся за гранью давно померкшего понимания (высушенного пагубным влиянием алкогольных напитков). Минут через пятнадцать жестокой, ни на секунду не прекратившейся, бойни, некое подобие человека (и без того утратившее всякий нормальный облик) стало похожим на жуткого гуманоида (ну, или, в лучшем случае, на перезревшую, начинавшую гниение, тыкву). Синюшная физиономия сплошь покрылась обширными гематомами; некоторые из них, наполнившись лишней кровью, чернея, лопали, придавая окровавленной поверхности зловещий оттенок. Всё остальное тело (если бы кому-то взгрустнулось снять затхлые шмотки?) представляло мало чем отличавшуюся картину: она представлялась единой раной, мерзкой, повсюду кровоточи́вшей.

– Всё! – раздался гнусавый голос, похожий на замогильный; он взял на себя труд вести словесные речи. – Хватит! Не то ещё сдохнет, а преждевременной смерти мы допустить не можем. Если кто помнит, он приговорён «быть похороненным заживо!», – сказал он немым подельникам, а дальше обратился к измученному мужчине: – Так как, вонючий бомжара, сам обживёшься в последнем пристанище или стимулирующих мотивов необходимо добавить? Как, думаю, ты отлично понял, мы можем мутузить до бесконечности, и без обеденных перерывов.

На опущенном человеке не осталось к моменту страшного предложения ни одного свободного места, не источавшего сумасшедшей боли. Очумевший мозг отказывался выдавать логические, хоть сколько-нибудь здравомыслящие, идеи; единственное, что занимало бедовую голову, основательно измочаленную, – как побыстрее избавиться от сплошного потока страданий, мучительных ощущений? Не переставая кряхтеть и плеваться кровавой жидкостью, сочившейся из слизистой оболочки и внутренних органов, социальный отброс, приговорённый к жуткой, по-сатанински страдальческой, смерти, послушно поплёлся к страшенному гробу. Приблизившись, он постоял, словно находясь в мыслительной нерешительности, затем, вдруг резко встряхнув всклокоченными кудря́ми, решительно опустился в последнее ложе, сложил перед собою избитые руки и приготовился принять несообразно кошмарную участь.

Едва он закрыл заплывшие веки, закономерно рассудив, что всего, уготованного дальше, лучше ему не видеть, гробовая крышка самопроизвольно, под властью неведомой силы, медленно опустилась на корпусный стык. Плотным прикосновением она прекратила подачу недоброго света, потустороннего дуновения, а заодно и значительно снизила звук издаваемой похоронной мелодии. И вот здесь! Буквально за секунду, перед тем как верхняя и нижняя части в полной мере состыковались, изнутри донёсся измученный, чуть слышимый, возглас. Несмотря на нестерпимые муки он наполнился обыкновенной босяцкой иронией: «Хоть умирать будет нескучно… под музыку – и с музыкой!». В следующую секунду тонкий просвет исчез, а чуть только случилось касание, сами собой пошли закручиваться винты, предусмотренные для прочного скрепления крышки и основания; заворачивались они без чьей-либо помощи, как подверженные мистическому воздействию. Затем смертельное устройство отъехало немного назад, ненадолго остановилось, минуту постояло на месте, словно позволяя остальным участникам по-христиански проститься; а далее, сделав непроизвольную пробуксовку, оно набрало предельную скорость и устремилось в пугавшую пустоту, как издревле водится, имевшую размеры двести на сто сантиметров. Любому нормальному человеку показалось бы удивительным, но демонический гроб, кативший без посторонней помощи, сумел разогнаться как раз для того, чтобы рухнуть в уготованную покойнику могильную яму. Теперь, даже наиболее закоренелому скептику стало бы очевидно, что чудесного избавления, бесспорно, не будет.

На следующий день, наступивший после чудовищных (да что там?), просто ужасных, событий, на городском погосте обнаружились измельчённые людские останки и расщеплённые части гроба. Но это не всё! Неподалёку от кладбищенской территории, расположенной в юго-восточной части игорного центра Рос-Дилер, был найден ещё один расчленённый труп; он принадлежал молодому, восемнадцатилетнему парню, а окровавленными моща́ми укладывался в целлофановые пакеты, предназначенные под хранение объёмного бытового мусора.

Глава I. Предательство

Тремя годами ранее… Где-то на северо-востоке Москвы, в одном из самых благоустроенных, так называемых фешенебельных, быстрорастущих районов…

– Мне нужно платить наш, между прочим, общий кредит за машину, – твердил спокойный супруг, отвечавший кричавшей женщине (она требовала передать ей крупную сумму денег), – у нас же как бы заключен с тобой договор?.. Долги погашаю я – всё остальное, в том числе и светские развлечения, останется за тобой.

– Нет, так не пойдёт! – не унималась сварливая жёнушка, продолжая провоцировать открытый конфликт и ничуть вопиющего подстрекательства не скрывая. – Ты мужик или одно пустое название?! Кто будет спрашивать финансы с красивой супруги?! Я выходила замуж совсем за другим – и, короче, я рождена вовсе не для того, чтобы ещё и работать!

Что же предшествовало необычному, если не странному поведению и что это за семья?..

Старший участковый уполномоченный Аронов Павел Борисович прибыл в Москву больше шестнадцати лет назад. Располагая оконченным высшим образованием и службой в Российской Армии, он сразу же был принят на службу в полицию. Постепенно продвигаясь от должности к должности, служитель закона добился максимума, какой давался обыкновенному провинциальному жителю, – майорское звание, чин старшего офицера. Единственной привилегией они давали бесплатные похороны да сопутствующий им памятник. Продвинуться дальше не получалось, во-первых, из-за категоричного нежелания руководства (что, разумеется, было определяющим!), а во во-вторых, в силу других, не менее значительных, обстоятельств… Их, к слову, стоит раскрыть поподробнее…

Так получилось, что Паше (если так можно выразиться) повезло жениться на красивой, но и распутной женщине. Периодически она устраивала «пренеприятненькие» сюрпризы, с помощью коих благоверный супруг нередко оказывался в крайне сомнительных ситуациях. С большим трудом (исключительно за боевые заслуги, добытые в горячих точках страны, да безупречный послужной список) он умудрялся оставаться на полицейской службе и сохранять себе выгодный общественный статус.

Если касаться внешности, немолодой уже человек достиг сорокатрёхлетнего возраста и выделялся следующими характерными признаками: средним ростом, сочетавшимся со статной да коренастой фигурой; широкоскулым продолговатым лицом, обладавшим гладкой, со смуглым оттенком, кожей; голубыми глазами, выдававшими целеустремлённую, но в меру амбициозную личность, не исключавшей суровой серьёзности да внутренней твёрдости; прямым, безукоризненным носом, говорившим о благородной натуре; широкими губами, толстыми, чуточку вздёрнутыми, что позволяло судить о мягкотелой добропорядочности; густыми усами, светло-русыми, но отдававшими слегка в «рыжину»; однотонными им волосами, коротко остриженными и уложенными в боковую причёску; ровными ушами, плотно прижатыми к гладкому, идеально округлому, черепу. Замещая незавидную должность старшего участкового, блюстителя порядка зачастую приходилось видеть в форменном обмундировании, оборудованном всеми положенными регалиями.

Как говорилось, жениться ему выдалось на женщине лёгкого поведения, оказавшейся моложе на добрый десяток лет.

Аронова Лидия Викторовна в достигнутые тридцать три года не считалась уж той неотразимой красоткой, какой являлась лет эдак восемь назад. Хотя, обладая какой-то необъяснимой магнетикой, она до сих пор «приковывала» любого, на ком только мог остановиться её умышленный выбор. Как же распутная дамочка выглядела? Она не выделялась высоким ростом, имела чуть располневшее тело (продолжавшее отличаться великолепными формами) и выглядела эффектно. Остальные очертания можно представить примерно такими: круглое, книзу чуть вытянутое, лицо всегда отливает смуглой, едва не цыганской кожей, подзагорелой в элитных соляриях; карие, с еле заметным зелёным оттенком, глаза немного косят (словно у ведьмы) да искрят лукавым, с детства не отпускающим, озорством, а заодно и предприимчивой хитростью (ни то ни другое не подчеркивает значительного ума либо же выдающегося рассудка); нос украшается лёгкой горбинкой, предупреждающей о жёстком характере; припухлые, словно капризно надутые, губы выдают нервозную скверность; слегка оттопыренные уши скрываются за длинными тёмно-русыми локонами. Одеваться она предпочитала в наряды нисколько не скромные, какие плотно обтягивают фигуру и какие позволяют выставить напоказ и бесподобно шикарную грудь, и идеально стройные ноги. По натуре она была женщиной своенравной, не в меру амбициозной, исключительно упрямой и крайне жестокой (хотя последнюю черту умело скрывала за видимым дружелюбием).

Обладая прирождённой тягой к авантюризму, она убедила доверчивого супруга (умело подставляя в неприятные ситуации) переписать на себя всё на́житое имущество: и трёхкомнатную квартиру, доставшуюся по службе, и заграничную машину, оформленную на неё же, а купленную в кредит. О! Женское коварство не имело разумных границ, и, перед тем как подписывать дарственную, Лидия склонила благоверного муженька к якобы фиктивному расторжению брака. Не обладая полной уверенностью в её порядочности по части многочисленных любовных интрижек (если честно, он давно уже смирился с существовавшим положением), в вопросах семейного благополучия десять лет совместной жизни давали веское основание полагать, что брачный союз продлится вечно (многочисленные измены стали нормой семейной жизни), Аронов необдуманно, обманутый, согласился.

Дальше пошло как по какому-то роковому сценарию: неверная супруга частенько отпрашивалась и уезжала как будто к душевным подругам, нередко забирая со собою и их совместного сына. Удивительное дело, двенадцатилетний мальчик был в курсе всех гнусных измен, но по строжайшему указанию непоколебимо покрывал мамино развратное поведение. Впрочем, и ему не было известно обо всех её вероломных планах. Пришло время, и Аронова стала встречаться исключительно с единственным кавалером. Он являлся военным полковником и обладал положением устойчивым, более чем завидным, нежели обыкновенный полицейский майор. Вначале Лида ревностно всё скрывала – до поры до времени всеми силами держала вероломную неверность в сугубом секрете. Но вот! Настало то жуткое время, когда и она, и тайный поклонник пошли на дьявольский, по чести предательский, сговор. Ими планировалось, что хитрая вероотступница любыми путями спровоцирует «тупого мужа» на ссору, естественно, оставит того виноватым, а следом, униженная, заберёт себе общее имущество, накопленные финансы, и даже ребёнка, и переедет на съёмную квартиру, заранее приготовленную практичным любовником. Поживёт там примерно месяц (может, и два?), а потом (как будто случайно!) познакомиться со новоявленным воздыхателем – и, не откладывая в долгий ящик, они начнут счастливую совместную жизнь.

Вот именно придуманный с любовником ужасный сценарий подлая изменщица и пыталась сейчас претворить в жизненную действительность.

– Завтра Девятое мая, – твердила она заученным текстом, – а я обещала ребёнку, что мы поедем к одной моей давней знакомой, которая – даже ты обязан быть в курсе – проживает прямо на Красной площади, недалеко от места, где будут проходить все значимые мероприятия! Я сейчас не работаю – кстати, по твоему прямому согласию – и наличных денег, соответственно, нет у меня ни шиша. Чтобы как следует отдохнуть и вдоволь развлечься, необходимо потратить – как, надеюсь, ты понимаешь? – приличную сумму! Ты же ведь – возьму на себе смелость предположить? – не допустишь, чтобы твоя жена – пардон, уже простая сожительница – и сын побирались, и выделишь им нормальную финансовую поддержку.

– Лиданька, милая, прости, – вопреки устроенной провокации (ранее всегда отлично «работавшей», когда дело касалось дополнительных выплат), спокойно твердил супруг, вдруг ставший на удивление твердолобым, – но ты же знаешь и наше тяжёлое положение, и тот кредит, что оказался – я даже не представлял! – и неподъемным, и непомерным. Поэтому ты можешь меня сейчас хотя бы расстреливать, хотя бы распиливать, но выделить тебе чего-либо сверху, что есть у меня в наличии – а у меня давно уже нет ничего, о чём кому, как не тебе, лучше всего должно быть известно – я попросту не смогу. Взять лишней налички мне в общем-то негде и неоткуда, а лезть в очередные долги, естественно, я не хочу… мне за машину впору бы расквитаться.

– Да?.. Так-то сейчас ты заговорил? – говорила Лида размеренным, но и ехидным голосом, уперев руки в боки и сверкая хитрющими глазками. – Ты лучше вспомни, чего обещал, когда за мной только ещё ухаживал? Я вот отлично помню, что ты звезду сулил мне с неба достать, а главное, обнадёжил, что у меня будет счастливая, безбедная жизнь и что я ни в чём не буду нуждаться. Так давай же – выполняй взятые на себя конкретные обязательства! Не то ведь в один прекрасный момент дождёшься: я соберусь и уйду! Теперь уже навсегда! Придёшь вот так с работы – ни меня ни ребёнка, в твоей квартире, и в помине не существует!

Аронова нарочно не акцентировала, что имеет претензии на на́житое имущество, не желая заранее возбуждать ненужные (пока!) подозрения; основная цель – спровоцировать серьёзный конфликт. Зачем? Чтобы победоносно закончить изрядно поднадоевшие отношения и чтобы создать в общественном мнении несомненную убеждённость, что не она является распутной прелюбодейкой (каковой себя, конечно же, не считала), а «драгоценный супруг» не оказался в необходимой мере благонадёжным. Получалось, ей нужен был повод (обязательно благовидный!), не бросавший порочную тень и способный обеспечить достойный, а главное, оправданный всеми уход.

– Так что ты решил? – продолжала вредная пассия словесно давить (она, готовая ко всему, и к некоторому насилию, стремилась как можно больнее задеть). – Ты отпустишь нам нужные деньги, или начать уже собираться? Только знай: выберешь вариант второй – на моё прощение никогда впоследствии не рассчитывай! Так как мы поступим?

– Не знаю? – отмахнулся расстроенный офицер, как от назойливой мухи, не позабыв скривиться в презрительной мине (похожие скандалы являлись не редкими, и Лидия несколько раз собиралась и временно уходила, но всегда верталась обратно). – Поступай, как знаешь… в сомнительных делишках я тебе не советчик. Соберёшься расстаться – ну, что же поделать? – тогда уходи, – грустно вздохнул, – держать я не буду.

– Значит, так ты решил? – произнесла высокомерная женщина, исподлобья сощурившись и делаясь презрительно злобной (изобразила уничижительную гримасу). – Что ж, ладно, ещё посмотрим?..

Засим они и расстались. Злобная «фурия», забрав послушного сына, уехала, сказав: «Поеду к подруге подумаю, и, может, уже не вернусь». «Хорошо, – не стал с ней спорить неумолимый супруг, давно уж привыкший к тем взбалмошным проявлениям (он почему-то уверовал, что всё разрешится как и обычно), – пусть будет так, как ты решишь и, собственно, скажешь». Через пару дней Аронова позвонила и капризно полюбопытствовала, собирается ли «благоверный супруг» забрать её обратно, в их собственную квартиру? Случилось, как Павел предполагал, и, делать нечего, презрительно ухмыльнувшись, он стал настраиваться в дорогу.