Последняя расхлябанность. Манифест дада и тридцать три уголовных рассказа

Издательство благодарит Европейскую коллегию переводчиков (EÜK) и фонд Robert Bosch Stiftung за поддержку перевода этой книги

© Татьяна Набатникова, перевод, 2012

© Книгоиздательство «Гилея», 2012

Доктор Вальтер Сернер. Цюрих, 1917. Рисунок Ханса Рихтера

Последняя расхлябанность. Манифест дада

I

1° Вокруг огненного шара носится ком нечистот, на котором продают дамские шёлковые чулки и ценят Гогенов. Поистине прискорбный аспект, который, правда, немного разнится: шёлковые чулки постижимы, Гогены – нет. (Только вообразить Бернгейма как авторитетного биолога.) Тысяча скучнейших предписаний мелкомозглых растафари, чьи эрегирующие буржуазные указующие персты преподносят нам литературные отделы газет (вот уж пастозные ссаки!), чтобы приманить денежные ручейки, учинили такое запустение, которое до некоторых дам не дошло и по сей день. (Три минуты на размышление о психозе плохо ухоженной оптики; клинический симптом, первичное: недооценка дамских шёлковых чулок; вторичное: затруднения пищеварения.)

2° Чем мог заняться первый мозг, угодивший на глобус? Наверное, удивлялся своему присутствию и недоумевал, что делать с собой и с грязью под ногами. Между тем, к мозгу привыкли и считают его таким пустяком, что даже не игнорируют, сделали из себя растафари (в самом низу: тёмный поляк; в самом верху: ну, разве что председатель судебной коллегии), а из столь не по чину любимой природы – кулисы для поистине неслабой пьесы. Этот несомненно не столь героический выход из всё ещё недооценённой дилеммы хоть и лишился привлекательности окончательно с тех пор, как стал наперёд обозрим (как же глупо личное дерзновение!), но именно поэтому оказался столь подходящим для известных процедур.

3° Даже машинисту паровоза хотя бы раз в году приходит в голову мысль, что его отношения с локомотивом отнюдь не принудительные и что о своей супруге он знает не намного больше, чем после той тёплой ночи в роще. (Назови я Ла Виллет или Терезин Луг, картина была бы слишком иллюзорной; подсказка для диссер-тёток: «О топографической анатомии, психической вентиляции и иже с ними».) В отеле «Ронсере» или на Пикадилли уже случается наоборот: становится чертовски непонятно, с чего это ты вдруг таращишься на собственную руку или насвистываешь трели, слышишь свои почёсывания и жуёшь слюни. Этому, казалось бы, столь мирному примеру ближе всего возможность того, что разъедающее чувство скуки подтянется до мысли об её причинах. Этот милый момент и организует головореза (ах, какой он душка!), который творит свои бесчинства как пророк, художник, анархист, государственный деятель и т. д., короче, как растафари.

4° Наполеон – как ни крути, и впрямь толковый малый – безответственным образом утверждал, что истинная профессия человека – пахать землю. Ну почему же? А плуг что, с неба упадёт? Однако что-то homo всё-таки привнёс, так и слышится мне голос дамы, страдающей от любовного недоедания. Ну, уж во всяком случае, не пахоту; и злаки, и плоды, в конце концов, были и до него, изначально. (Пожалуйста, пройдитесь по следам жатвы немецких биогенетов, узнайте, почему я не прав. Но это, однако, будет очень скучно. Поэтому я прав.) Итак, последняя новость: и Наполеон, который обычно с большой охотой являл безотказную неукротимость, местами являлся ковёрным. Жаль. Очень жаль.

5° Так как растафарично всё, мои дорогие, каждый (в большей или меньшей степени) – дутая фигура, слава богу. (Лишь между прочим: 10 сантимов тому смельчаку, который докажет мне, что есть хоть что-то, не привнесённое самовольно в качестве нормы!) Иначе бы начался, впрочем, эпидемический падёж. С диагнозом: чудовищная скука; или: паническое смирение; или: трансцендентальная неприязнь и т. д. (Можно, продолжая сколь угодно долго, пройти весь перечень бездарных состояний.) Поэтому соответствующий каждой местности личный состав населённой поверхности Земли – лишь логичный результат скуки, что стала нестерпимой. Скука: это ещё самое безобидное слово. Пусть каждый для своей неполноценности подберёт себе вокабулу по вкусу! (Изрядный сюжет для азартной игры в фанты!)

6° Общеизвестно, что собака – не гамак; менее известно, что без этой робкой гипотезы у художника опускаются его испачканные краской руки; и вообще неизвестно, что междометия – точнее всего: мировоззрения – это смеси вокабул… Чёрт возьми, тут процедуру придётся немного расширить. (Маленький образ: лёгкое кускование головки плода!) Вот: все стилисты далеко не ослы. Ибо стиль – лишь жест смущения дичайшей структуры. И поскольку смущение (после того, как чуть-чуть переспишь с этой мыслью) на поверку оказывается великолепными поминками по самому себе, то заметно, что стилисты – из опасения, что их сочтут ослами – ведут себя намного хуже последних. (Поскольку ослы обладают двумя выдающимися качествами: они упрямы и ленивы.) Различие между Паулем Оскаром Хёккером, Достоевским, Цобельтицем и Ведекиндом брезжит поэтому лишь в умении держать себя внутри упомянутого жеста смущения. Брызжет ли человек образами в правильно функционирующем хорее или как-то ещё (все образы убедительные), или, так сказать, экспрессионистски мне нашёптывает, что ему было тошно, но стало лучше с тех пор, как он это изложил чёрным по белому, или что ему хоть и было хорошо (смотри, смотри!), но стало тошно с тех пор, как он перестал это понимать (трам-там-там!): это всегда всё та же подослиная натуга – желание вытянуть себя из смущения, ф о р м и р у я его (стилизуя, прости господи). Омерзительное слово «формируя»! Это значит: из жизни, неправдоподобной до кончиков ногтей, сделать нечто правдоподобное! Водрузить над этим хаосом из загадки и дерьма спасительное небо!! Облаговонить человеческий помёт!!! Премного благодарен… Есть ли более идиотический образ, чем (ух!) гениально стилизующая голова, которая при этом занятии сама с собой кокетничает? (Лишь между прочим: моё признание тому разумнику, кто мне докажет, что у отважных героев этоса кокетства не бывает!) О, довольно об этом развесёлом смущении, которое заканчивается низким поклоном самому себе! П о э т о м у (из-за этой стилизованной закавыки) романы и философии изошли по́том, картины размазались, скульптуры измельчали, симфонии разохались, а религии стартовали! Какое неуёмное тщеславие, к тому же эти самовлюблённые ослиные глупости потерпели основательное (а особенно основательное в немецких краях) поражение!!! Всё – бесчинство!!!

7° Самый красивый ландшафт, какой я знаю, это кафе «Barratte» в Pariser Hallen. По двум причинам. Там я свёл знакомство со многим родственным, которое среди прочего нашёптывало мне: «C’est possible que je serais bonne, si je savais pourquoi». Злобно призна́юсь: я бледнел от радости. И потом в этом приветливом кафе Жан Картопэ, который связывается только с господами без стоячих воротничков, резко перестал со мной общаться, потому что я по неосторожности обронил имя Пикассо.

8° Ах, милые сердцу фарфоровые белые тарелки! Ибо… Вот ведь: прежде хотелось передать посредством живописи то, что якобы не мог выразить словами, то есть то, чего у тебя вовсе не было. (Хо-хо! Как будто мог аккуратненько увековечить хоть вице-королеву, когда б не знал, что она – не кресло!) Давно и наперёд уже осмеяно, где были бы все эти пачкуны, если бы перестали фабрить писанные маслом фотографии. (Кстати, подсказка: побольше девушек, пожалуйста, побольше девушек!) Но впечатления! И вот: ч т о толку, если, проморгавшись, сможешь приспособиться к тому, что каждый едок картофеля усматривает только одну корову, но способен т а к надуться от важности, что это была е г о корова, совершенно о с о б е н н а я корова, короче: корова-избавительница? Трам-там-там! Но какова экспрессия! Ха-хо: ч т о толку, если, обалдев, видишь, на что способно прилагательное, но ведь и ему пока не удавалось что-то объяснить, то есть ещё не написалось, а уже не удалось? Но кубисты, футуристы! Оп-ля: чемпионы этого прямо-таки ультрафиолетово-неудачного заезда кисти хоть и раструбили о себе, они (ух!) – освобождающе сорвутся с высоких качелей стиля. (Номер на трапеции! Номер на трапеции! Примерно так: «Уж это смущение мы раскачаем!») Они добились лишь того, что не только ни один шиньон не колыхнулся, но ещё и самые дикие ослы снискали успех своей мерной поступью. (О забросанный грязью Саго́! И т. д., и т. п.) Бесчинство! Бесчинство!! Бесчинство!!!

9° Параграф 8 в принципе обращён к недорослям: это азбучное, чрезвычайно азбучное. Но всё же пометьте себе на всякий случай вот ещё что, маленькие мои:

а) Скульптура: очень несподручная игрушка, заточенная метафизическим взглядом широко раскрытых глаз.

б) Музыка: замена пантопона или героина. (Даже доазбучно!)

в) Поэзия: мальчик попал в беду. Рецепт: спроси его, о которой он мечтает, и ты сможешь ему сказать, с которой он ещё не спал. (Само собой разумеется, в беде пребываешь п о с т о я н н о; но в настоящие-то тиски уже не зажат.)

г) Роман и всё такое: господа говорят, словно на шампур нанизанные, а с недавних пор и вообще не говорят. Ещё немного попотеть – и дело сладится: беллетристика! (Висеть в наколотом на шампур виде приходится часто. Но том, изданный Самюэлем Фишером, слишком замедленное средство для того, чтобы провести кратчайшую линию Сиракузы-бутерброд-центральное отопление.)

д) Драма, трагедия, комедия: беда заостряется, пронзает и возбуждает публику, вызывая в ней смутную догадку, что кинематограф, пожалуй, – всё же второе лакомство после флирта (за недостатком последнего).

Одним словом, маленькие мои: искусство – это детская болезнь.

10° и никогда никаких мыслей. В лучшем случае делайте мысль такой, будто она будто бы мысль. (Это я сам себя уговариваю!) Каждое слово – позор, кстати сказать. Выдуваешь всегда только фразы, похожие на эквилибристику циркача на канате (или вот тоже: постели, растения, пропасти). Выгодное предложение: перед тем, как заснуть, фигурируешь с отчётливостью психического конечного состояния самоубийцы, который хочет пулей вбить себе, наконец, чувство самоуверенности. Однако удаётся это лишь тогда, когда перед тем осрамишься. Тяжело осрамишься. Совершенно беспредельно осрамишься. Осрамишься так ужасно, что опозоренным окажется всё. Что каждый, метафорически, упадёт на задницу. И чихнёт.

11° Междометия точнее всего. (Ах, милые фарфоровые белые тарелки!)… Нужно привести в чувство этих земноводных, которые считают, что они слишком хороши для того, чтобы быть ослами. Изгнав из них рассудок. Хлыстом выбив! Нужно сокрушить в клочья эту жуткую открыточную голубизну преувеличенного масштаба, в которой эти тёмные растафари заврались до ну… до на… до но… (как-как?) до небес. Нужно собственную голову осторожно, но уверенно окунуть в голову соседа, как в тухлое яйцо (хорошо, хорошо). Нужно совершенно неописуемое, то, что совершенно непроизносимо, проорать так нестерпимо близко, что ни одна собака больше не захочет жить и дальше так же умненько, а захочет намного глупее. Чтобы все потеряли рассудок и вновь обрели свою голову. Нужно все эти проценты, библейские высказывания, девичьи груди, пироги, Гогенов, сопливые носовые платки, шнапсы, чулочные подвязки, клозетные крышки, жилетки, клопов – все эти предметы, о которых они одновременно думают, делают и перебирают, так резко сунуть им под нос, чтоб им, наконец, стало так хорошо, как до сих пор было только муторно. Нужно. Вот именно, что нужно. Трам-там-там!

12° Шёлковым дамским чулкам цены нет. Вице-королева – это кресло. Мировоззрения – это смеси вокабул. Собака – это гамак. L’art est mort. Да здравствует Дада!

II

13° Это недопустимо – болтать о тирании… А на что вообще нужна свобода (если вдруг), а? Всякая революция была возмущением и тоской по более возлюбленному кулаку (эромазохизм). Число тех, кто, едва достигнув совершеннолетия, ниспровергает всякий авторитет, настолько же крохотно, насколько слишком недостаточно число деспотов (эро-садизм). Ещё никогда не бывало никакой революции. Одни бунтовщики. Растафари. 1789 год – исторически самый истязательский. Компактное большинство голодных желудков каркало перед Версальским дворцом и однажды в разброде шумных улиц лишилось своих голов. И это революция, хе? Истерическая потасовка органически ущербных. Свобода? Какое-никакое маленькое благосостояние, какая-никакая профессийка, защищённость от затрещин да бабёнка с урезанным на три четверти сексуальным рационом, рядом с которой можно жить себе да поживать в качестве фабричного служивого (солдата) и едока плохой еды. Помпезно!.. Поскольку это сплошное давление сверху не прекращается, благодушное знание, что ничего лучшего и желать не надо, это – всё; но и – в с ё в порядке… Нет, действительно так больше дело не пойдёт – заливаться соловьём о тирании…

14° Лучшие мятежники, конечно, провели кое-какие насильственные изменения. Но где она (ха!) – сила? Где великое? (О Софокл, угрюмый торговец яйцами!)… Свобода! Моё суверенное бытие? Напротив: оно крайне пассивно, зажато со всех сторон. Великая нервная дрожь Дада!!! (Но очень приятная…) Постоянно заключаешь в скобки в с ё (включая и пассажирский состав, и состав преступления): опять же и в ближайших заблуждениях можно так увязнуть и накрыться, что этой заключённой в скобки величиной даже фиктивно не попользуешься. Масштаб, умеренные вы мои! Шлюпки вы свободы воли!! Церебральные вы прыгуны!!!.. Между родовыми щипцами (клац!) и летальным исходом только подпрыгиваешь с тем, что есть, – где прытко, где угрюмо; подпрыгиваешь (да, да) – духовное воспитание, сексуальное просвещение (а как насчёт сексуального просвещения взрослых, а?) и подобные дурацкие нелепости; и подпрыгиваешь также (ох, нет!) – свобода, свобода воли… Шуты гороховые в скобках!!!

15° Эти продувные мерзавцы, каковыми являются закрытые личности, тяжко трудящиеся преуспевалы и т. д., продуют, даже если приведут это к тупейшей однобокости, в лучшем случае дырочку (самый ходовой поставщик мерзавцев) в каком-нибудь ряду (обратный клапан у смесителя пива), которая тут же снова и заполнится, поскольку другие, духачи, которые столь споры и многосторонни, что все толкаются по ветру («Протрубите, трубы, славу Бухаресту!»), находятся в многократном численном превосходстве. И это радует. Привлекательные это головы или отталкивающие? Носы, которые они носят, отталкивают или привлекают. Порой не сыщешь более идиотического оптимиста, чем ри… ра… революцьонэр (что ни тип, то выжига!). Голгофа была детской игрой по сравнению с тем позором, который тут недавно так исказил лицо Средней Европы… Опыт? Длинный нос, которым тебя постоянно дразнят, так что начинаешь подумывать, не сделать ли длинный нос самому себе для удовольствия. Во всяком случае, смотри, бес-кров-ный юнец, вот та лёгкая ухмылка, которая в состоянии просеивать в своём ближайшем окружении персоны (даже Густла Пуфке; и, естественно, Леонарда Франка), имевшие успех (состоявшееся вождение за нос).

16° Входите же, господа! Входите же! То, чего вы ещё никогда не видели, вы, правда, и здесь не увидите, но зато увидите паноптикум, который того стоит. Он – стоит того! Халло:… Вот один, который оборотливость (с положительной реакцией на смехотворность) самого скорбного использовал в качестве стимула, встаёт и прорицает божественную систему тем, что мозг, держащийся на привязи внушений, он ловит в петлю совершенно недоказуемого принципиального утверждения (аксиомы, идеи, заявления априори и т. д., и пр. бесчинство), чтобы заставить умолкнуть отчаянную муку собственной скуки. Это щекочет, вообще доставляет удовольствие и настолько посрамляет публику, что сам себе кажешься ах каким… Другой творит толстую книгу о последних (бум!) – вопросах и преподносит с неподражаемым челом (сразу хватаешься за чресла) – решения, м-да… А тот злится на это, свирепеет (как будто неразрешимость легче, чем позорная ситуация) и становится пропагандистом злобных действий: по крайней мере, забавный тип мыслительного фиаско; он применяет бессмысленно-реальное бессмысленно-реально (ау, анархист Равахоль!)… Ещё один сочиняет стихи или музицирует и т. д. и пр. бесчинства и хочет, чтобы мучительным по́́́том его постыднейших ситуаций любовались как раз-бавлением, а то и вовсе из-бавлением. Долой!.. Ещё один, наконец, курсирует на поездах по континенту, он, смотря по надобности, взломщик или граф, спекулянт или дипломат, азартный игрок или брачный аферист, сводник или советник правительства, поскольку сама эта многосторонняя деятельность удовлетворяет его совершенно непомерную потребность в разнообразии (мошенник Манолеску, Чарльз де Хофманн, je vous salue!). Если он очень одарён, то станет государственным деятелем и посадит вора в тюрьму, и обезглавит убийцу, поскольку нельзя же спорадически разрешать то, на чём зиждется всё надувательство в массе своей. Но однажды, обладая властью, он мигом возведёт её в аксиому, а через несколько минут и сам поверит в неё, поскольку это так занятно – организовать её под предлогом наказания насилия, потреблённого в порядке бегства от скуки. Он поставит бывших коллег, которых он теперь велит пристроить, если видит, что они остались без места, на должности рассыльных; выжмет всё (мужайтесь!) из того художника в букварь, в который он хоть и сам вложился, но в котором нежно-оглуплённое любого хорошего (ура!) стихотворения (плохие лучше) проявится не так заметно, хотя вся история теперь ещё и обретает свою цель; и полностью препарирует головы в разгоняющий скуку позитивизм тем, что он – цццерковь похлопает по плечу, если она Иисуса, который иначе будет разбит как архи-иезуит, развернёт к катехизису (союз рулевых)… И вот результат: вонь приходит в мир и становится всё гуще. Само собой разумеющееся (которое совсем не разумеется само собой) перестаёт им быть. Не разумеющееся само собой (приведённое в движение само собой разумеющееся) становится долгом. (Который: сумма наглостей, которые умудряется позволить себе каждый хулиган!) Однако этот неизгоняемый призрак скуки круто взвивается белым надо всем и ловит себе, наконец, короткой хваткой всю банду: государственный деятель звонит в колокольчик, занавес поднимается…

17° Война! C’est la guerre! Входите же, господа! Входите!.. Люди бегут сломя голову, в ужасе, в испуге, в растерянности. За что держаться? Где опора? Цель? Смысл? Они как раз не знают, славные люди, для чего они, собственно, здесь, что было и что будет, и даже то допустимое соображение, что они служат приватным действиям некоего высшего мошенника, ничего не может в этом изменить; не может также изменить и знание о том, что режиссёры их гибели на поле битвы лишь инсценируют эту пьесу, поскольку и они скучают. Большинство станет стрелять не потому, что они не прозревают постановочность, а потому, что они используют её как (хо-хо!) – сенсацию… К тому же поставлено хорошо. Журналы кричат ура и говорят по телефону с министрами по поводу мотивировочной фразеологии. Возносится музыка, и в ней тонет всякая возможность перемен. Великолепные речи подвергаются расчёту, получают историческую огранку и окропляют уже пьяные массы, уже объявлена через газету торжественная месса, и милосердный Бог лично постарается протежировать битвы. И тотчас, после этой прекрасно задуманной рекламы, взорвутся первые гранаты. Парень в ложе получает свой спектакль, население получает кровавое времяпрепровождение и ядрёную смерть, она же, единственная, кто поистине успешен, делает книксен перед скукой, которая вновь неотвратимо овладевает после первого акта зрителями и актёрами… Стоп: теперь ваша очередь (о, о, о) – стать ри… ра… республиканцем, чтобы повкалывать как следует на индустриальных и прочих растафари. Если же вы всё это провидели и, наконец, получили себя в полное своё распоряжение, то вы встали, значит, перед выбором между ужасающей скукой и… (Я набрасываю концепцию жёлтой гвардии последнего гнева…)

18° Столь излюбленное различие между культурой и цивилизацией разбивается в этой милой перспективе о размеры потребности одурманить себя (насвистывать)… О, как надоели так называемые побуждения к мысли! Не более, чем столь безмерно увеличенные эксцессы скуки, что кто-то будет в состоянии вообразить себе, что он не скучает. В действительности же скучаешь в такие часы судорожнее всего. Я считаю весьма правдоподобным, что все (on m'excuse) гении мировой истории признавались себе в этом, но из осторожности умалчивали. Никто ещё не был в состоянии отказаться от этой омерзительной ментальной резервации. Причина, конечно, столь же достоверна, сколь и плачевна: даже кучер не станет любоваться человеком, который отрицает величие своих мыслей, признаваясь, что они – лишь судорожные состояния. Неужели не надоела за столь долгие годы эта дурацкая полировка помочей тщеславия, неужели не стала настолько непереносимо скучной, что?.. Можно подумать, их многолетнее натужное вещание перед какой-нибудь мадам более потребно, чем честная капитуляция перед самим собой (снизу, поверьте мне, круче подъём)… Какое примитивное мошенничество! Все они умирали с тайной оговоркой о своём величии (тьфу-тьфу!) на губах, сложенных для последнего слова. И Вольтер, и Монтень. Тьфу-тьфу, чёрт!.. (Не надо прочитывать ни Канта, ни Ницше: хватит одной фразы, чтобы затошнило…)

19° Нет, это н е правдоподобно. Эти жалкие типы н е признались себе в этом. Стоит д е й с т в и т е л ь н о, хотя бы р а з, пережить эту жуткую безысходность по поводу (избави меня!) великой мысли, эту запредельную скуку, которая исходит от неё, и по-другому потом уже н е с м о ж е ш ь: будешь избавляться от своих конвульсий, слепо отбиваясь, попадая и в себя…

20° хвалю азиата. Он живёт для ничего и ради ничего; в крайнем случае, для своего приятного безделья, которое есть лишь простое выражение отрадного намерения не замечать себя. Выдающийся лентяй! (Европеец иногда живёт ради богатого Тускула, в котором он потом и пребывает благополучно, то есть очень скучно.) Поэтому у азиатов и нет никакого иски… иска… искусства и никакого беспокойного разбойника GmbH, который в деловых письмах цитирует классиков (притеснитель веры). Однажды в маленьком женевском кафе я видел одного индуса, который просидел весь вечер, неподвижно глядя перед собой. Это было так, как будто он спал с открытыми глазами (хорошо, хорошо)… Насколько отвратительны с такой позиции пьяные амбиции духовных охранителей быть хорошими европейцами. Глобальные глупни! Голытьба!!

21° Только вот, пожалуйста, не надо этого осведомлённого хлупанья ресницами! Не надо воодушевлённого покусывания губ! Всякий энтузиазм щекотлив: постыдное признание, что сам-то ты не можешь сделать это лучше, а т а к ж е ничего не знаешь. Поэтому связные основания (а также бессвязные, которые всё же взаимосвязаны) не должны оказывать оживляющего действия на изощрённый слух… По нынешним временам, из многих путей, ни к чему не ведущих, всё-таки самые приятные те, по которым – при тошнотворном их вторжении – ты так раскованно слоняешься без дела, что становишься особенно любопытным. Нетвёрдой поступью идёшь к ним, меняешь ради них свой так и так безразличный ход мыслей и находишь если и не метафизический об стенку горох, то хотя бы – красивые бёдра… Дерьмо, засохшие сопли в вашем носу, шуты вы гороховые!.. (Понятное дело, я надеюсь, что эта мысленная бахрома, которая размещается на самых никудышных частях тела ниже пояса, будет услышана. Без публики самые отменные ругательства не доставляют ни малейшего удовольствия…)

22° Бёдра – превосходны. Войны – самые тяжёлые провалы. Свобода – это луна-парк. Мирное время – катастрофа.