…Пуржила и вьюжила русская зима, взбивали огромные снежные перины неугомонные метели, очаровывало снежное безбрежье, таинственно мерцающее в лунном свете и сверкающее в свете солнечном. Дороги порой едва угадывались под снежными покровами. Без провожатых не найдёшь, куда ехать, – заплутаешь в бесконечных просторах. Не доводилось прежде юной прусской принцессе Софии видеть столь необозримые, стремящиеся к бесконечности, бескрайние просторы. Могла ли она представить себе в те минуты, что минуют годы и вся эта невообразимая красота русских полей, торжественность дубрав, рощ и лесов, одетых в белоснежное убранство непорочной чистоты, будет в её державной власти. Вряд ли могла предположить, что она во время частых своих путешествий будет проноситься в карете, поставленной на лыжи, по российским просторам, жмурясь от слепящего снега днём и восхищаясь яркими факелами костров, освещающими царский путь ночью.

Резвые кони мчали прусскую принцессу в тревожную, но желанную неизвестность. Ей не было жаль прошлого – её влекло будущее, пусть туманное, но полное надежд.

Ночами, когда вдруг стихали метели и умолкали вьюги, в безоблачном небе сверкала яркими мириадами звёзд огромная комета, одновременно и тревожная, и завораживающая своею неземной, недоступной красотой и пугающей таинственностью. Она притягивала, она звала к раздумьям над странными поворотами судьбы, и принцесса София видела в ней какой-то высший знак, словно бы предназначенный именно ей Самим Богом. А где-то вдалеке, в глубине России, столь же завороженно глядел на комету двухлетний мальчуган, которому в будущем было суждено прославить мчавшуюся зимними дорогами принцессу в знаменитой оде «Фелица». И губы малыша, сидевшего на руках у няни, шептали первое в жизни осознанное им слово «Бог». Имя этого мальчугана – Гавриил Державин.

Под таким знаком въехала в Россию прусская принцесса София Фредерика Августа Ангальт-Цербстская. Годы спустя она отметила в своих «Записках»: «В Курляндии я увидела страшную комету, появившуюся в 1744 году; я никогда не видала такой огромной – можно было сказать, что она была очень близка к земле». И, может быть, эта комета утвердила её в том, что суждено ей высокое предназначение. Недаром же её тянуло в Россию, недаром она сделала всё возможное, чтобы убедить своих родителей в необходимости принять предложение императрицы Елизаветы Петровны и мчаться, мчаться сквозь заметённые метелями русские просторы в эту загадочную, быть может, даже отчасти пугающую, но такую желанную страну.

Впрочем, того, что было у неё позади, прусской принцессе не было жалко. Она спокойно покинула небольшой заштатный прусский городишко, чтобы окунуться в необозримые русские просторы и в пучину столь ещё, по мнению родителей, изменчивой и непостоянной русской действительности.

Что оставила она в Пруссии? Почему не жалела о том, что оставила?

О младенчестве и отрочестве будущей российской государыни известно не так уж много. Причина ясна: кто мог предугадать столь великое её будущее? Известный биограф императрицы А.Г. Брикнер указывал в монографии: «Императрица Екатерина в позднейшее время охотно вспоминала и в шутливом тоне говорила о той сравнительно скромной обстановке, при которой она, бывшая принцесса Ангальт-Цербстская София Фредерика Августа, родилась (21 апреля ст. ст., или 2 мая н. ст., 1729 года) и выросла в Штеттине, в ту пору известная, как дочь губернатора этого города, принца Христиана Августа и уже подлинная дочь принцессы Иоаганны Елизаветы, происходившей из Голштинского дома и бывшей, таким образом, в довольно близком родстве с великим князем Петром Фёдоровичем».

В 1776 году, касаясь, к слову, своего детства, императрица Екатерина II писала барону Гримму, собиравшемуся посетить Штеттин: «…я родилась в доме Грейфенгейма, в Мариинском приходе… жила и воспитывалась в угловой части замка и занимала наверху три комнаты со сводами, возле церкви, что в углу. Колокольня была возле моей спальни. Там учила меня мамзель Кардель и делал мне испытания г. Вагнер. Через весь этот флигель по два или три раза в день я ходила, подпрыгивая, к матушке, жившей на другом конце…» А далее в шутку прибавила: «… может быть, Вы полагаете, что местность что-нибудь значит и имеет влияние на произведение сносных императриц». В другом письме она продолжила шутку: «Вы увидите, что со временем станут ездить в Штеттин на ловлю принцесс и в этом городе появятся караваны посланников, которые будут там собираться, как за Шпицбергеном китоловы».

Этими шутками Екатерина хотела, очевидно, подчеркнуть совершенную необычайность превращения принцессы из обедневшего рода сначала в великую княгиню, а затем и в императрицу России. Но в словах её ощущается гордость за то, что она сумела сделать в России, чувствуется уверенность в том, что не слишком преувеличивали на новой её родине те, кто предлагал её дать высокое имя Матери Отечества.

Но что же послужило причиной столь неожиданного вызова в Россию незнатной прусской принцессы? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо хотя бы в общих чертах познакомиться с тем, что происходило в ту эпоху в самой России.

Династическая линия Романовых с конца XVII века и вплоть до восшествия на престол Екатерины Великой была весьма слабой и непрочной. Старший сын Петра I, царевич Алексей Петрович, был, как известно, умерщвлён. Сын Петра I, а точнее того, кто после европейской поездки, вместо двух недель продлившейся два года, именовался Петром, и девки из обоза, служившей для увеселения солдат, Марты Самуиловны Скавронской (будущей Екатерины I) умер в младенчестве. Сын казнённого царевича Алексея Петровича, ставший в юные лета императором Петром II, умер, а по некоторым данным, был отравлен. Детей у него не было по младости лет. Даже женить юного императора не успели.

Род Романовых по мужской линии пресёкся, и в 1730 году Верховный тайный совет остановил свой выбор на Анне Иоанновне, дочери Иоанна, старшего брата Петра, выданной ещё в 1710 году за герцога Курляндского и вскоре овдовевшей. Анна Иоанновна правила с 1730 по 1740 год, и это царствование оставило по себе тяжёлые воспоминания. После её смерти оседлавшие Россию во времена бироновщины иноземцы возвели на престол младенца Иоанна Антоновича при регентстве его матери Анны Леопольдовны, которая была дочерью герцога Мекленбург-Шверинского и племянницы Петра I Екатерины Иоанновны. Всё это было сделано в обход законных прав дочери Петра I Елизаветы Петровны.

Наконец русской гвардии надоела вся эта дворцовая кутерьма иноземцев, и 25 ноября 1741 года, разогнав неметчину, гвардейцы возвели на престол Елизавету Петровну.

Императрица Елизавета Петровна, насмотревшаяся на возню вокруг престола малодостойной уважения своры алчных претендентов, стала искать возможность укрепить династическую линию. Но, увы, ей удалось найти лишь сына гольштейн-готторпского герцога Карла Фридриха и Анны Петровны, дочери так называемого Петра I и Марты Самуиловны Скавронской, который был наречён сложным для понимания в России именем Карл Пётр Ульрих. С одной стороны, он был внуком того, кто считался Петром I, а один внук настоящего Петра I – император Пётр II – уже правил в России с 1727 по 1730 год. Почему же не стать императором второму внуку? Но, с другой стороны, претендент на престол, выбранный Елизаветой Петровной, её саму привёл в шок…

Тем не менее дело сделано, и отступать было некуда. Императрица стала спешно искать невесту для наследника. Она решила все надежды возложить на то чадо, которое родится от брака дурно воспитанного и малообразованного великого князя с достойной супругой, если удастся подыскать таковую.

Есть что-то мистически загадочное в том, что выбор пал именно на Екатерину Алексеевну, которая до православного крещения звалась: София Фредерика Августа Ангальт-Цербстская. Посудите сами: предлагались невесты гораздо более именитые. А.Г. Брикнер в «Истории Екатерины Второй» рассказал: «Уже в 1743 году в Петербурге был возбуждён и решён вопрос о женитьбе наследника престола. Ещё до этого, а именно в конце 1742 года, английский посланник сделал предложение о браке Петра с одной из дочерей английского короля; рассказывают, что портрет этой принцессы чрезвычайно понравился Петру. С другой стороны, зашла речь об одной французской принцессе, однако императрица Елизавета не желала этого брака. Из записок Фридриха II видно, что императрица Елизавета при выборе невесты для своего племянника, «всё более склонялась на сторону принцессы Ульрики, сестры прусского короля». Зато выбор Бестужева пал на саксонскую принцессу Марианну, дочь польского короля Августа III, ибо этот брак вполне соответствовал политической системе канцлера, союзу между Россией, Австрией и Саксонией, для сдерживания Франции и Пруссии».

Таким образом, рассматривались четыре претендентки, к одной из которых благоволила императрица Елизавета Петровна, к другой сам великий князь Пётр Фёдорович, а к третьей, уже по политическим мотивам, канцлер Бестужев.

Но вдруг, казалось бы, ни с того ни с сего императрица Елизавета Петровна, никого не известив, завела переговоры о браке наследника с принцессой Софией Фредерикой Августой Ангальт-Цербстской, родители которой были крайне бедны, а сама невеста к тому же ещё приходилась жениху троюродной сестрой.

Впрочем, полезнее ли были бы для России все вышепоименованные невесты, если учесть каков сам жених по умственному складу и характеру? Могла ли Россия стать для них столь же желанной, как для Екатерины, если они у себя дома купались в роскоши, а для принцессы Ангальт-Цербстской на её родине перспектив, по существу, не было? Одной из причин выбора явилось то, что принцесса София, став великой княгиней, не смогла бы опираться на силу придворных партий, которые неминуемо сгруппировались бы при любой из перечисленных выше претенденток. Такая опора могла серьёзно осложнить передачу прав на престолонаследие тому, кто появится на свет после бракосочетания великого князя.

Многие историки пытались понять, почему выбор пал именно на Софию Фредерику Августу. А.Г. Брикнер предлагал такое объяснение: «С давних пор между русским двором и родственниками невесты великого князя Петра Фёдоровича существовали довольно близкие сношения. Брат княжны Иоганны Елизаветы (матери будущей императрицы Екатерины II), епископ Любский Карл, при Екатерине I был в России в качестве жениха Елизаветы Петровны. Он вскоре умер, но Елизавета Петровна не переставала питать некоторую привязанность к его родственникам. Ещё до мысли о браке Петра с принцессой Ангальт-Цербстской они находились в переписке с её матерью…»

Так или иначе, но решение было принято, и Елизавета Петровна тайно призвала в Петербург Иоганну Елизавету с дочерью. Причины приглашения, да и само по себе приглашение держались в тайне.

«Предвещаю… Пётр III будет твоим супругом»

О том, с чего всё начиналось для неё самой, императрица Екатерина II подробно поведала в своих «Записках…»: «1 января 1744 года мы были за столом, когда принесли отцу большой пакет писем; разорвав первый конверт, он передал матери несколько писем, ей адресованных. Я была рядом с ней и узнала руку обер-гофмаршала голштинского герцога, тогда уже русского великого князя. Это был шведский дворянин по имени Брюмер. Мать писала ему иногда с 1739 года, и он ей отвечал. Мать распечатала письмо, и я увидела его слова: «…с принцессой, Вашей старшей дочерью». Я это запомнила, отгадала остальное и, оказалось, отгадала верно. От имени императрицы Елизаветы он приглашал мать приехать в Россию под предлогом изъявления благодарности Её Величеству за все милости, которые она расточала семье матери».

Когда родители уединились в кабинете, как поняла она, для совещания по поводу загадочного письма, София почувствовала необыкновенное волнение. Она ждала решения, понимая, что речь в письмо о ней, о её судьбе. И решение вскоре было вынесено: мать «отклонила отца от мысли о поездке в Россию».

И вот тут будущая императрица Екатерина проявила удивительную, даже весьма дерзкую инициативу: «Я сама заставила их обоих на это решиться, – вспоминала она в «Записках…», – вот как. Три дня спустя я вошла утром в комнату матери и сказала ей, что письмо, которое она получила на Новый год, волновало всех в доме… Она хотела узнать, что я о нём знала; я ей сказала, что это было приглашение от русской императрицы приехать в Россию и что именно я должна участвовать в этом. Она захотела узнать, откуда я это знала; я ей сказала: «Через гаданье»… Она засмеялась и сказала: «Ну, так если вы, сударыня, такая учёная, вам надо лишь отгадать остальное содержание делового письма в двенадцать страниц». Я ей ответила, что постараюсь; после обеда я снесла ей записку, на которой написала следующие слова (гадалки, популярной в то время в Штеттине. – Н.Ш.):

«Предвещаю по всему, что Пётр III будет твоим супругом».

Мать прочла и казалась несколько удивлённой. Я воспользовалась этой минутой, чтобы сказать ей, что если действительно ей делают подобные предложения из России, то не следовало от них отказываться, что это было счастье для меня. Она мне сказала, что придётся также многим рисковать ввиду малой устойчивости в делах этой страны; я ей отвечала, что Бог позаботиться об их устойчивости, если есть Его воля на то, чтоб это было; что я чувствовала в себе достаточно мужества, чтобы подвергнуться этой опасности, и что сердце моё мне говорило, что всё пойдёт хорошо…»

Затем предстояло ещё убедить отца, с чем София Фредерика Августа вполне справилась, пояснив, что по приезде в Петербург они с матерью увидят, надо ли возвращаться назад. Отец дал письменное наставление в нравственности и велел хранить в тайне предстоящую поездку.

Детские годы на родине наложили определённый отпечаток на характер будущей императрицы. В.В. Каллаш в статье «Императрица Екатерина II. Опыт характеристики», опубликованной в книге «Три века», которая была издана к 300-летию Дома Романовых, сделал такой вывод: «Богатые природные силы, высокие требования, пошлая, монотонная, бедная обстановка – вот условия, среди которых слагался характер Екатерины в её юности. Сознание недюжинных сил, постоянные унижения, противоречия между думами и действительностью заставляют рваться из этой тягостной атмосферы, отдаляют от родных, воспитывают самостоятельность характера, находчивость, наблюдательность, усиливают самолюбие и тщеславие; упругость некоторых из этих черт развивается пропорционально давлению среды».

Но что же ожидало в России? Принцесса не могла не думать о том на протяжении всей долгой дороги, но всего того, что предстояло ей испытать, конечно, предположить не могла.

В период ли долгой дороги поведала Иоганна Елизавета своей дочери правду о её рождении, или это случилось позже? Быть может, как раз дорога способствовала откровенному разговору. Да и настала пора открыть главную тайну. Известно одно – императрица Екатерина Алексеевна знала, что в жилах её текла русская кровь. И доказательства тому будут приведены в соответствующих главах книги. Ну а теперь подробнее о том, кто был отцом будущей императрицы Екатерины Великой.

Загадочный Иван Бецкой

Отступим несколько назад, во времена, когда ещё не родились ни будущая императрица Екатерина Великая, ни герои из стаи славной екатерининских орлов. Ещё Россия стонала, вздёрнутая на дыбу Преобразователем, пытавшимся превратить её в сырьевой придаток Запада. Ещё не сбросило русское воинство ярмо нарвского позора, в коем виноват был только тот, кто бросал неподготовленное и слабо вооружённое войско в пекло на авось. Ещё не вернулись домой русские воины, оказавшиеся в шведском плену…

Именно в то нелёгкое время, в самом начале XVIII века, и именно в шведском плену, появился на свет человек, которому суждено было сыграть великую роль в истории русской правящей династии.

Почему я сделал такое предисловие? Об этом читатели узнают из повествования о человеке, которого пока не называю по имени, о его рождении, уже представлявшем собой сюжет для любовного, и не просто любовного, а даже детективного любовного, романа. А теперь о его приключениях в детстве, прошедшем на чужбине, где отец находился в плену, о его юности в Копенгагенском кадетском корпусе и трагедии, прервавшей военную службу, наконец, о его путешествии в Париж и любовных приключениях там, положивших начало легенде, которая при ближайшем рассмотрении становится правдой.

В результате парижских приключений, а проще говоря, в результате любовного романа и произошли события, повлиявшие не только на самого нашего героя и его жизнь, но и на судьбу женщины, его возлюбленной, которую через годы судьба занесла в Россию. Причём приехала она в Россию по высочайшему приглашению, и приехала не одна, а с дочерью…

Но… обо всём по порядку.

Жил в России на рубеже XVII–XVIII веков Иван Юрьевич Трубецкой, сын боярина Ивана Трубецкого и Ирины Васильевны Голицыной – сестры знаменитого фаворита царевны Софьи Алексеевны, Василия Васильевича Голицына. Трубецкие – знатный род. Князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой (ум. 24 июня 1625 года) вместе с Дмитрием Пожарским и Кузьмой Мининым руководил Первым ополчением и возглавлял Земское правительство с 30 июня 1611 по весну 1613 года, а после изгнания полков вплоть до вступления Михаила Фёдоровича на трон был избран главным и единственным правителем государства. Он получил титул «Спаситель Отечества» и был одним из претендентов на царский престол на Земском соборе 1613 года.

Князь Иван рано лишился матери – умерла урождённая княжна Голицына в 1679 году, когда ему исполнилось всего два годика.

Женился князь Иван Юрьевич рано, выбрав в жёны княжну Анастасию Степановну Татеву, как отмечено биографами, «последнюю представительницу старинного и уважаемого русского рода». Женился рано – рано и овдовел. Умерла молодая жена в 1690 году.

К числу любителей холостых забав князь Иван Юрьевич не относился, он мечтал о хорошей, доброй семье, а потому уже в следующем, 1691 году венчался с новой избранницей – двадцатидвухлетней Ириной Григорьевной Нарышкиной, троюродной сестрой матери царя Петра, царицы Натальи Кирилловны.

Через год родилась в семье первая дочь Екатерина.

Казалось бы, жить да жить. Что ещё нужно богатому и знатному молодому человеку?! По службе продвигался Иван Трубецкой быстро. Сказывалось родство с царской семьёй. Уже в 1693 году стал он капитаном, а через год полковником Преображенского полка.

Известный русский историк Дмитрий Николаевич Бантыш-Каменский в книге «Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов» рассказал, что царь настолько доверял Трубецкому, что в 1698 году во время подавления восстания стрельцов, «поручил надзор за мятежной сестрою своей, которая содержалась под стражею в Московском Девичьем монастыре».

Поведал он и о выполнении князем этой, как оказалось, непростой задачи:

«Трубецкой должен был остерегаться не одной хитрой Царевны, но и отчаянных Стрельцов: сделав подкоп под самую комнату, где стояли часовые его, они проломали пол, освободили Софию и, потом, устремились на стражу. Тогда Трубецкой заперся в келье, желая скрыться от мщения ожесточившихся мятежников. Уже Стрельцы приближались к тому месту, как, к счастию Трубецкого, один товарищ их, бывший до того брадобреем князя, ему преданный, бросился вперёд, желая будто показать им дорогу и отвел таким образом убийц от кельи, в которой он находился, способствовал его побег».

Не рассказывая подробностей о потрясших Москву изуверствах царя – «не модно» было в ту пору подобные факты про возвеличенного преобразователя сообщать, – историк поведал о князе, который показал себя человеком, помнящим добро:

«В числе связанных Стрельцов, которых головы лежали на плахах, Трубецкой заметил брадобрея, спасшего ему жизнь. Немедленно великодушный князь повергся к ногам царя, описал поступок осуждённого, просил, умолял о пощаде, получил желаемое; но не довольствовался исходатайствованным прощением Стрельцу: поселил его в одной деревне своей, освободил навсегда потомство от оброка. Благородный поступок, заглаживающий событие монастырское!»

Казалось бы, подумаешь, обратиться к царю с просьбой. Но не так уж это было безопасно в те страшные дни, когда Пётр, по сообщению современников и историков, был совершенно невменяем…

Историк В. Мавродин в книге «Пётр I» писал:

«Всего казнено было 799 стрельцов. Всё это время Пётр находился в состоянии сильного душевного возбуждения и нервного расстройства. На одном из пиров у Лефорта, раздражённый чем-то, он выхватил шпагу и, не сознавая, что делает, начал колоть и рубить направо и налево. Его еле успокоил «Алексашка» Меншиков. На другом пиру сам «Алексашка» был избит до крови Петром за то, что танцевал, не сняв сабли…»

И всё же Иван Трубецкой, который видел, каков Пётр в те дни, решился просить за своего спасителя. Это был смелый поступок…

В 1698 году Пётр I пожаловал ему чин генерал-майора и сделал новгородским губернатором, отметив таким образом заслуги в охране заточённой в Новодевичий монастырь царевны Софьи Алексеевны.

Конечно, время стрелецкого бунта оставило тягостные воспоминания. В те осенние дни в Москве кровь лилась рекой. Только у ворот Новодевичьего монастыря и перед кельей царевны Софьи Алексеевны были повешены 195 стрельцов. Трое из них были повешены перед самыми окнами, так что узница могла легко достать до них рукой. В руки казнённым были вставлены челобитные. Пять месяцев не убирали тела зверски умерщвлённых стрельцов.

Новгородское губернаторство помогло понемногу отойти от тяжёлых впечатлений и воспоминаний. А в 1700 году родилась в семье вторая дочь Анастасия, которая тем в истории знаменита, что в первом браке была супругой молдавского господаря Дмитрия Кантемира, которого очень ценил царь Пётр, а во втором – за принцем Гессен-Гомбургским Людвигом. Принц впоследствии оказывал покровительства нашему герою, имя которого называть и теперь пока рано.

Итак, жизнь и карьера князя Ивана Юрьевича Трубецкого складывалась более чем благополучно. В тридцать один год он стал генералом. К генеральским званиям тогда ещё только привыкали. Введены они были Алексеем Михайловичем, и первым русским генералом стал, как известно, отважный, дерзкий, талантливый военачальник Григорий Иванович Косагов.

Но тут грянула Северная война, необыкновенно длинная и тяжёлая для страны. Генерал-майору Ивану Юрьевичу Трубецкому царь вручил в командование дивизию, которую вместе с другими соединениями повёл на Нарву.

С этого похода и начались беды и злоключения Ивана Юрьевича Трубецкого, которые в то же время сыграли и благую для Отечества роль, ибо благодаря им появился на свет герой повествования.

Промозглой ноябрьской ночью, когда всё скрыла темень, хоть глаз коли, когда снег с дождём не переставали ни на минуту, нанёс удар по русским войскам, осаждавшим крепость Нарву, шведский отряд под командованием короля Карла XII.

И отряд-то невелик – всего тысяч шесть, – да сплочён он был, по-боевому сколочен, а многочисленное русское войско, приведённое в эти глухие кроя, к крепости, окружённой лесами да болотами, хоть и превосходило его многократно, но было изнурено долгой и бесполезной осадой, голодом, холодом, да к тому же дезорганизовано бегством предводителя.

Предводителем же был сам царь Пётр. Тут уж точно нужно добавить – так называемый Пётр, потому как он, едва узнав о том, что шведский король Карл XII двигается на выручку осаждённым гарнизонам крепостей Нарва и Ивангород, бросил свои войска и поспешно удрал, пояснив своим подчинённым, что едет за подкреплениями. Таких примеров история ещё не знала. Это уже потом этакие «подвиги» повторил Наполеон, дважды бросавший свои войска на произвол судьбы: один раз в Африке, второй – после разгрома на Березине.

Так называемый Пётр бежал, даже военного совета не собрал. Что бы он мог сказать на военном совете русским генералам? Иноземным залётным генералам, которых было в войсках около сорока, да и командующему – герцогу де Кроа – и говорить ничего не надобно. Они своё дело крепко знали – все, во главе с герцогом, тут же бежали из-под крепости вслед за царём. Бежали кто куда, но в основном, конечно, к шведам. И сразу возник хаос, сразу началась паника, ведь слухи, распускаемые лазутчиками шведского короля, достигли цели в создавшейся обстановке мгновенно.

В Европе быстро отреагировали на это событие. Как же, непобедимая Россия потерпела поражение! И не важно, что потерпел его европеизированный царь, которому, кстати, тут же посвятили издевательскую медаль… «И исшед он громко плакал»… Но это было много позднее. Битва же стала подлинной трагедией не для царя – для русского воинства, набранного им взамен жестоким образом истреблённых стрельцов, действительно воинов непобедимых.

Вслед за иноземными генералами стали разбегаться целыми полками и солдаты. Но дивизия генерала Трубецкого, подобно очень немногим частям и соединениям, не оставила своих позиций. Трубецкой лишь развернул часть сил, чтобы прикрыть направление вероятного удара войск Карла XII. И грянул жестокий бой. Полки дивизии стояли твёрдо, несмотря на численное превосходство врага, действовавшего против них, единственно продолжавших сопротивление. Когда соседи бросили свои позиции, враг зашёл во фланг и тыл, активно использовал артиллерию. Артиллерия русских была практически небоеспособна. Перед самой войной царь Пётр закупил у шведов, с которыми собирался воевать, орудия и боевые заряды. Абсурдность покупки выяснилась уже при первых бомбардировках осаждённой крепости. Ядра не долетали до стен Нарвы. И пушки оказались никудышными, и боевые заряды к ним негодными.

Трубецкой управлял боем до последнего. Близкий разрыв снаряда опрокинул его на землю и погрузил в небытие. Очнулся он уже в плену. Его заставили встать и толкнули к уже выстроенным в шеренгу пленным офицерами и генералам. На некоторых белели повязки – на руках, на головах…

Пленных повели в сторону тракта, который вёл от крепости в глубь Швеции.

Историк Пётр Михайлович Майков (1833–1918) так описывал действия дивизии князя Ивана Трубецкого:

«После отъезда Петра I Карл XII подошёл к Нарве и 19 ноября, несмотря на страшную метель, напал на осаждавших. Шведы кинулись на дивизию князя Трубецкого, и менее чем в 4 часа вал и 10 орудий главной батареи были уже в их руках. Сражение окончилось поражением русских, причём шведы взяли в плен всю русскую артиллерию, большую часть войска, около 780 офицеров, а также генералов: Ив. Ив. Бутурлина, князя Якова Долгорукова, Артамона Михайловича Головина, имеретинского царевича Александра и князя Ивана Юрьевича Трубецкого».

Шведский плен, конечно, был далеко не столь жесток, как польский в 20-х годах ХХ века, но свидетельства о нём в истории есть суровые.

Пётр Майков писал:

«Пленных генералов повезли с жестоким содержанием, по словам Алларта, в Ревель, где им было объявлено готовиться в путь в Стокгольм.

В столице Шведского королевства пленных содержали довольно сурово, особенно в первые годы. Так, по словам историка Д. Бантыш-Каменского, Бутурлин девять лет пять месяцев томился в тяжком заключении в Стокгольме; князь Яков Долгоруков около десяти лет содержался под крепким караулом, занимаясь всё это время рассматриванием шведского правоведения; позднее он был перемещён в Якобшадт; князь Трубецкой содержался 18 лет в Стокгольме».

Князь Андрей Хилков писал Петру: «Нас развезли по разным городам и держат в суровой неволе, никуда не пускают и ни с кем видеться не дают. Царевичу дозволено гулять только с караулом; Вейде держат в погребу…»

Князь Иван Трубецкой подговорил двух своих товарищей по несчастью генералов Бутурлина и Вейде, единственного иноземца, не сбежавшего с поля боя и потому испытавшего ужасы плена, и они совершили побег.

Шведы быстро хватились беглецов. Начались поиски. Как укрыться в чужой стране? Тем более шведские власти тут же дали приметы беглецов во все кирки и пастыри. Они делали ежедневно объявления, в которых обещали крупное вознаграждении за помощь в поимке беглецов.

Трубецкого, Бутурлина и Вейде поймали в лесном массиве, скрутили и привели в дом градоначальника. Все трое были жестоко наказаны.

Пётр Майков приводит строки из письма Хилкова:

«Генерал Вейде посажен в зело тесной каморке; Трубецкого заперли в доме, где сидят осуждённые к смерти для покаяния; ночью с ним замкнуты двое караульных… лучше быть в плену у Турок, чем у Шведов; здесь русских ставят ни во что, ругаются бесчестно и осмеивают».

Этот же Головин писал Андрею Артамоновичу Матвееву:

«Извествую милости твоей, что содержат оных генералов и полоняников наших в Стокгольме как зверей, заперши и морят голодом, так что и своего, что присылают, получить они свободно не могут, и истинно многие из среды их померли, и которого утеснения, и такого тяжкого мучительства ни в самых барбаризах обретается…»

Далее Пётр Майков сообщил:

«По словам Голикова в «Деяниях Петра Великого», один Трубецкой был оставлен в Стокгольме, a прочие генералы и офицеры развезены по разным городам врознь и все содержатся зело жестоко».

Судя по некоторым воспоминаниям современников, со временем жёсткость содержания в плену князя Ивана Юрьевича Трубецкого и других русских генералов была несколько ослаблена. Возможно, сыграли роль личные качества пленников.

К примеру, Трубецкой, по отзыву жены британского консула Томаса Варда леди Рондо, был «человек с здравым смыслом… нрава мягкого и миролюбивого, учтив и обаятелен…».

А Василий Александрович Нащокин в своих записках, упоминая о И.Ю. Трубецком, говорит, что, будучи «отвезён в Стокгольм со многими генералами, прижил побочного сына, который и слывёт Иван Иванов сын Бецкой; он воспитан с преизрядным учением».

Настало время назвать имя главного героя повествования – Ивана Ивановича Бецкого, рождением своим обязанного именно шведскому плену его отца, в то время генерал-майора, а в будущем генерал-фельдмаршала Ивана Юрьевича Трубецкого.

Сам факт рождения волновал многих исследователей. Как, каким образом это могло случиться в плену? Высказывались разные предположения относительно того, кто была мать ребёнка.

В ряде биографических заметок называли баронессу Вреде, но Пётр Майков предлагал всё-таки не заострять внимания на матери, поскольку особого значения это не имело ни для истории, ни, как мы увидим дальше, для самого ребёнка.