Любовная аритмия

Когда недостатков наберется много, чаша весов перевесит, и она меня бросит. Нет, она не умеет бросать людей, не умеет делать им больно. Она предложит мне остаться друзьями. Ей будет больно, каждую минуту. Но мне будет больнее. Я не выдержу. У меня остановится сердце. Я не хочу давать ей возможность узнать меня до конца. Узнать, разочароваться и вычеркнуть из жизни. Я хочу ее иногда, урывками, видеть, целовать, держать за руку. Мне этого достаточно. Лишь бы она была. Лишь бы ей было хорошо. Лишь бы она не страдала.

***

Когда есть любовник или любовница, тогда не уйдешь, не решишься. А уйдешь скорее в никуда и ни к кому, потому что просто больше не можешь.

На пляже было непривычно шумно. Паника нарастала. Вновь пришедшим рассказывали, что утонула бабуля-сердечница, да к тому же с давлением. А следом за ней утонула и дочь, у которой на глубине свело ногу (откуда взялась эта версия?), и внучка, которая не смогла вытащить двух женщин. И вот теперь маленький Сева остался сиротой. То есть еще не остался, но наверняка останется, потому что луна убывает. И вообще в прошлом году двое здесь утонули, прямо на этом пляже.

Еще через пятнадцать минут народ бился в истерике.

– Едут! Плывут! – послышался женский голос.

Резиновая лодка почти наполовину ушла под воду под весом пассажиров. В лодке сидели все три женщины. Диму рвало. Капитан дальнего плавания ругался матом так, что заглушал звук прибоя.

Когда все оказались на берегу, народ обступил женщин в ожидании подробностей.

Оказалось, что сначала выловили внучку Елизаветы Ивановны, которая доплыла до дальнего буйка и дальше не смогла – устала бороться с течением. Она зацепилась за буй и рыдала в голос. Потом увидели и дочь, которую течением прибило к скале. Она распорола, вылезая на камни, ногу, но в целом была в порядке.

Елизавету Ивановну подобрали на самом дальнем диком пляже. Она к нему уверенно гребла. Правда, уже по-собачьи.

– Мы сейчас вас вытащим! – закричал ей Дима.

– Не надо меня вытаскивать. Я отлично плыву. Просто моя скорость чуть меньше скорости течения, вот меня и прибило, – ответила Елизавета Ивановна.

Дима из-за шума лодки и волн ничего не услышал.

– Не волнуйтесь, мы вас спасем! – крикнул он.

– Я не волнуюсь, – рассердилась Елизавета Ивановна, – это вы мне мешаете плыть!

– Поднимайтесь на борт, – строго велел Владимир Иванович.

Елизавету Ивановну вытаскивали долго – она никак не могла закинуть ногу в лодку.

– Давайте мы вам веревку бросим, вы зацепитесь! – кричал ей Дима.

– Не нужна мне ваша веревка, – ругалась Елизавета Ивановна, но за веревку зацепилась. Впрочем, идея была плохой – из-за волн бабуля все время оказывалась под водой.

– Вы меня утопите! – закричала она, откашлявшись. – Лучше б я сама утонула!

– Елизавета Ивановна, пожалуйста, – умолял ее Дима. – Давайте еще разик попробуем вас в лодку затащить.

– Как вы мне все надоели! Никакого покоя! Даже в море меня достали! – ругалась бабуля, которую все же удалось затащить в лодку. – Плыла себе, никого не трогала, пешком бы дошла с пляжа.

Ее дочь сидела в некотором ступоре и рассматривала свою ногу, осторожно трогая окровавленный бинт. Внучка Елизаветы Ивановны, в которую Дима влил водки, продолжала плакать. Самого Диму опять мутило. Владимир Иванович молчал и управлял лодкой так, как будто стоял за штурвалом крейсера.

Когда паника улеглась и все стали медленно расходиться, продолжая обсуждать происшедшее, дочь Елизаветы Ивановны вдруг подскочила, забыв про больную ногу, сорвала с головы матери купальную шапочку, в которой та так и сидела, побежала на пирс и закинула ее далеко в море.

– Все! – крикнула она шапочке.

Внучка уже не плакала. Она целовала Севу, который пытался вырваться из материнских объятий, и подвывала. Дима молча наливал водку в рюмку, выпивал залпом и снова наливал. Владимир Иванович привязал лодку и еще долго сидел в шезлонге, глядя на вдруг успокоившееся море. Волны мучили резиновую шапочку, которая билась о камни, цеплялась розочками, но ее опять сносило на глубину.

Так бывает — тебе кажется, что жизнь вполне наладилась и даже удалась. Ты — счастливчик, все у тебя ровно и гладко. И вдруг — удар. Ты словно спотыкаешься на ровной дороге и понимаешь, что то, что было раньше, — не жизнь, не настоящая жизнь.

Рано или поздно шрамы перестают гноиться, болеть и требовать перевязок. Они рубцуются, бледнеют, но никогда не исчезают бесследно. Хоть тонкая, в белую нитку полоска, но остается. Татьяна не сказала ему, что у нее на сердце остался точно такой же шрам, который напоминает о себе при глубоком вдохе, по вечерам или в такие моменты, как сейчас. И все четыре года она останавливала кровотечение, вычищала гной, сшивала края открытой раны, которые никак не хотели зарастать.

Почему у тебя любовь меряется страданием? Другой единицы быть не может? Например, счастья?